Египет в классической греческой трагедии

с.23 Уже сами гре­че­ские мифы, соста­вив­шие, по сло­вам Марк­са, «базис и арсе­нал» антич­но­го искус­ства (что с осо­бой силой про­яви­лось в клас­си­че­ской гре­че­ской тра­гедии), хра­ни­ли в себе дли­тель­ный мно­го­ве­ко­вой опыт кон­так­тов их созда­те­лей с ниль­ской доли­ной. При­ме­ром может слу­жить миф о Гелио­се, оги­баю­щем небес­ный свод в сво­ем золо­том куб­ке: он при­над­ле­жит к чис­лу древ­ней­ших гре­че­ских заим­ст­во­ва­ний из еги­пет­ской куль­ту­ры. У Фере­кида, текст кото­ро­го сохра­нил с.24 Афи­ней (At­hen., XI, 39, p. 470, CD-FHG, I, 80), мы чита­ем: «Геракл натя­нул лук, соби­ра­ясь выст­ре­лить в Гелиоса, но послед­ний при­ка­зал Герак­лу не делать это­го. Геракл, испу­гав­шись, не выст­ре­лил. За это Гелиос дал ему золо­той кубок, в кото­ром он сам ездил со сво­и­ми коня­ми после зака­та через Оке­ан, в тече­ние всей ночи, по направ­ле­нию к Восто­ку, откуда вос­хо­дит солн­це» (ср. так­же Apol­lod., Bibl., II, 5, 10)¹. В еги­пет­ских хра­мах бога Ра, постро­ен­ных в эпо­ху Древ­не­го Цар­ства, по обе­им сто­ро­нам свя­ти­ли­ща воз­дви­га­лись на фун­да­мен­те изо­бра­же­ния кораб­лей, соот­вет­ст­ву­ю­щих тем двум небес­ным кораб­лям, в кото­рых бог солн­ца Ра совер­шал свое путе­ше­ст­вие по небу утром и вече­ром².

То, что рели­гия древ­не­го Егип­та была хоро­шо зна­ко­ма гре­кам в ту дале­кую эпо­ху, когда скла­ды­ва­лись мифы, мож­но увидеть из мифа о Тифоне. Олим­пий­ские боги, спа­са­ясь от это­го чудо­ви­ща, бегут в Еги­пет и там изме­ня­ют свой облик, пре­вра­ща­ясь в живот­ных (Apol­lod., Bibl., I, 6, 3). Так в пору сво­его пер­во­го зна­ком­ства с еги­пет­ской рели­ги­ей объ­яс­ня­ли себе гре­ки столь пора­зив­шее их оби­лие богов в обра­зе живот­ных, кото­рым покло­ня­лись оби­та­те­ли ниль­ской доли­ны. В мифе об Ио пере­пле­лись гре­че­ские и еги­пет­ские моти­вы. Поэто­му сле­ду­ет при­знать совер­шен­но есте­ствен­ным, что клас­си­че­ская гре­че­ская тра­гедия, созда­вав­ша­я­ся на сюже­ты гре­че­ских мифов, содер­жит мно­го­чис­лен­ные упо­ми­на­ния об этой стране. Инте­рес к ней был все­об­щим; кро­ме того, вне­се­ние экзо­ти­че­ских подроб­но­стей в тра­гедию было осо­бым худо­же­ст­вен­ным при­е­мом, уси­ли­вав­шим при­вле­ка­тель­ность это­го еще ново­го тогда вида искус­ства.

Уже сами назва­ния пьес Фри­ни­ха — «Егип­тяне», «Дана­иды», «Антей или ливий­цы» — гово­рят об инте­ре­се к Егип­ту пер­вых гре­че­ских тра­ги­ков. Прав­да, из этих назва­ний нель­зя мно­го­го извлечь: сами пье­сы до нас не дошли. Но из сохра­нив­ших­ся пьес Эсхи­ла мож­но заклю­чить, что этот поэт обла­дал таким зна­ни­ем восточ­но­го — в част­но­сти, еги­пет­ско­го с.25 мате­ри­а­ла, кото­рое, по мне­нию Цук­ке­ра, явля­ет­ся пора­зи­тель­ным (ist erstaun­lich)³. Мы нахо­дим сведе­ния о Егип­те и в «Пер­сах», и в «Моля­щих», и в «При­ко­ван­ном Про­ме­тее», и в три­ло­гии «Оре­стея» (пье­са «Ага­мем­нон»). Наи­бо­лее важ­ной в этом отно­ше­нии явля­ет­ся пье­са «Моля­щие», вхо­див­шая в тет­ра­ло­гию «Дана­иды» (она состо­я­ла из пьес «Моля­щие», «Егип­тяне», «Дана­иды» и сати­ров­ской дра­мы «Ами­мо­на»)⁴. Не исклю­че­но, что тет­ра­ло­гия начи­на­лась с «Егип­тян» и что дей­ст­вие дра­мы про­ис­хо­ди­ло на поч­ве Егип­та⁵. В этой тет­ра­ло­гии Эсхил исполь­зо­вал тот же миф, что Фри­них в «Дана­идах» и «Егип­тя­нах» (обе пье­сы, воз­мож­но, состав­ля­ли дило­гию)⁶.

То, что Эсхил в «Моля­щих» рас­ска­зы­ва­ет об этой стране, во мно­гом похо­дит на живые впе­чат­ле­ния чело­ве­ка, побы­вав­ше­го в Егип­те⁷. Он назы­ва­ет Нил «водой, утуч­ня­ю­щей живот­ных» (Suppl., v. 855). Ниль­ская вода обла­да­ет осо­бы­ми цели­тель­ны­ми свой­ства­ми (там же, ст. 561). Это имен­но те свой­ства, кото­рые при­пи­сы­ва­ли ниль­ской воде сами егип­тяне: по сооб­ще­нию Эли­а­на, еги­пет­ские жре­цы поят быка Апи­са род­ни­ко­вой водой, ибо от ниль­ской воды, уве­ря­ли они, бык ста­но­вит­ся слиш­ком жир­ным (Ael., N. A., XI, 10).

В пье­се «Моля­щие» зем­ля Егип­та назва­на «Зев­со­вой рощей, питаю­щей все живое» (ст. 559). В поэ­ти­че­ском и образ­ном опи­са­нии Ниль­ской доли­ны как «дола, питае­мо­го сне­га­ми» (ст. 560), заклю­че­но одно из попу­ляр­ных во вре­ме­на Эсхи­ла объ­яс­не­ний при­чин пери­о­ди­че­ских раз­ли­вов Нила. Они яко­бы про­ис­хо­ди­ли от того, что сне­га Эфи­о­пии тают от жар­ко­го вет­ра, «силы Тифо­на»⁸. Это же объ­яс­не­ние мы нахо­дим и в дру­гом месте у Эсхи­ла:

с.26 В. Кранц в уже цити­ро­ван­ной здесь рабо­те пока­зы­ва­ет, что пред­став­ле­ния Эсхи­ла о Ниле и его исто­ках осно­ва­ны на под­лин­но еги­пет­ской тра­ди­ции⁹. Воды Нила свя­щен­ны (фрагм. 300, 6), «бла­гост­ны для питья» (Prom. V., v. 812). Поэт зна­ет, что Нил обо­жествля­ет­ся егип­тя­на­ми и застав­ля­ет еги­пет­ских жен­щин покло­нять­ся Нилу даже тогда, когда они ока­зы­ва­ют­ся на чуж­бине (Suppl., v. 879). Сход­ные пред­став­ле­ния о Егип­те мы нахо­дим у Ана­к­са­го­ра, как вид­но из Дио­до­ра (I, 38) и у Эври­пида (фрагм. 230)¹⁰.

Устье Нила рису­ет­ся поэтом как зане­сен­ное тон­ким пес­ком (Suppl., v. 3): не зри­тель­ный ли это образ, воз­ник­ший у гре­ка, недав­но посе­тив­ше­го Еги­пет? Обыч­но гре­ки при­бы­ва­ли в Нав­кра­тис, рас­по­ло­жен­ный в устье Нила. Очер­та­ния Дель­ты поэту зна­ко­мы — он зна­ет «тре­уголь­ную Ниль­скую зем­лю» (Prom. V., v. 183—814), горо­да Каноп и Мем­фис (Suppl., v. 311). Это имен­но те горо­да, кото­рые чаще все­го посе­ща­лись гре­ка­ми в Дель­те, так как через Каноп­ское устье гре­ки при­бы­ва­ли в Еги­пет¹¹. Егип­тяне пита­ют­ся «пло­дом биб­ла»: име­ют­ся в виду съе­доб­ные части стеб­ля папи­ру­са, о чем пишет Геро­дот (II, 92)¹². Папи­рус и изготов­ляв­ший­ся из него пис­чий мате­ри­ал были хоро­шо зна­ко­мы Эсхи­лу (Suppl., v. 947).

Геро­дот назы­ва­ет болота Егип­та ἕλη (II, 104), сооб­щая при этом, что неко­гда вся стра­на, кро­ме Фиван­ско­го нома, пред­став­ля­ла собой подоб­ное боло­то. Это назва­ние порос­ших папи­ру­сом и дру­ги­ми ниль­ски­ми рас­те­ни­я­ми забо­ло­чен­ных рай­о­нов Дель­ты было обыч­ным для элли­нов. Поэто­му Эсхил назы­ва­ет жите­лей ниль­ской доли­ны ἑλειοβά­ται, «бро­дя­щи­ми в боло­те» (Pers., 39). Неволь­но вспо­ми­на­ют­ся совре­мен­ные жите­ли ниль­ской доли­ны, заме­ча­ет по это­му пово­ду Кранц¹³. Нет сомне­ния, что это слож­ное сло­во изо­бре­те­но самим поэтом и явля­ет­ся одним из тех лек­си­че­ских ново­об­ра­зо­ва­ний, за кото­рые Ари­сто­фан шут­ли­во упре­кал Эсхи­ла в пье­се «Лягуш­ки».

Мы нахо­дим у Эсхи­ла назва­ние еги­пет­ской бар­ки — βᾶ­ρις с.27 (еги­пет­ское br), доволь­но часто встре­чаю­ще­е­ся в пье­се «Моля­щие».

Осо­бый инте­рес пред­став­ля­ет сам сюжет «Моля­щих». Леген­да о 50 доче­рях Даная, бежав­ших из Егип­та, чтобы избе­жать бра­ка с двою­род­ны­ми бра­тья­ми, сыно­вья­ми Егип­та, сохра­ни­ла в себе зер­но очень древ­ней саги, смысл кото­рой неко­гда рас­крыл Л. Мор­ган в сво­ей кни­ге «Древ­нее обще­ство». Здесь отра­же­на так назы­вае­мая «Туран­ская систе­ма род­ства», запре­щаю­щая бра­ки меж­ду двою­род­ны­ми бра­тья­ми и сест­ра­ми. Но сама по себе эта систе­ма брач­ных отно­ше­ний не мог­ла вол­но­вать Эсхи­ла: нуж­но было нечто такое, что мог­ло бы сде­лать эту про­бле­му акту­аль­ной и зна­чи­тель­ной. Поэто­му есте­ствен­но пред­по­ло­жить, что в Егип­те Эсхил увидел такую систе­му семей­ных отно­ше­ний, в кото­рой подоб­ные бра­ки допус­ка­лись. Там почти во всех сло­ях обще­ства бра­ки меж­ду бра­тья­ми и сест­ра­ми были обыч­ны­ми¹⁴.

Мож­но пола­гать, что Эсхил был зна­ком даже с еги­пет­ской поэ­зи­ей, или, по край­ней мере, с неко­то­ры­ми ее моти­ва­ми, про­ник­ши­ми в гре­ко-еги­пет­скую среду. Осно­ва­ни­ем для тако­го пред­по­ло­же­ния может слу­жить пье­са Эсхи­ла «Ага­мем­нон». К воз­вра­тив­ше­му­ся с победой царю Ага­мем­но­ну Кли­тем­не­стра обра­ща­ет­ся с необык­но­вен­но пыш­ной и цве­ти­стой речью, про­слав­ляя сво­его супру­га и царя:

В еги­пет­ских текстах эпо­хи Ново­го Цар­ства мы можем отыс­кать подоб­ные срав­не­ния. Архи­тек­тор Ине­ни, обра­ща­ясь к цари­це Хат­шеп­сут, гово­рит: «Носо­вой канат кораб­ля, при­чал Южан, отмен­ный кор­мо­вой канат Север­ной стра­ны — тако­ва она, моя пове­ли­тель­ни­ца…». Ине­ни срав­ни­ва­ет ее с при­чаль­ны­ми кана­та­ми ниль­ской бар­ки¹⁵. Кранц нахо­дит с.28 воз­мож­ным утвер­ждать, что Эсхи­лу были зна­ко­мы еги­пет­ские гим­ны Нилу, богу солн­ца и т. д.¹⁶. Отсюда, конеч­но, вовсе не сле­ду­ет, буд­то Эсхил мог быть зна­то­ком еги­пет­ской поэ­зии или даже язы­ка: он мог полу­чить ряд сведе­ний от афи­нян, зани­мав­ших­ся тор­гов­лей с Егип­том и регу­ляр­но выво­зив­ших оттуда хлеб, или от пред­ста­ви­те­лей мест­ной гре­ко-еги­пет­ской среды, обра­зо­вав­шей­ся в Нав­кра­ти­се, где гре­ки жили издав­на, со вре­мен пер­вых фара­о­нов Саис­ской дина­стии.

Для Эсхи­ла вооб­ще харак­тер­но повы­шен­ное вни­ма­ние к Восто­ку, что дает себя знать в самой древ­ней из дошед­ших до нас тра­гедий, пье­се Эсхи­ла «Пер­сы». Экзо­ти­че­ские дета­ли, поз­во­ля­ю­щие создать cou­leur lo­ca­le, необык­но­вен­но раз­но­об­раз­ны: это и частые повто­ре­ния стран­но зву­ча­щих в ушах рядо­во­го афин­ско­го зри­те­ля пер­сид­ских имен, пол­ко­вод­цев Ксерк­са, и употреб­ле­ние пер­сид­ских при­двор­ных титу­лов («царе­во око»), и пыш­ное воз­ве­ли­че­ние пер­сид­ско­го царя, и пре­уве­ли­чен­ные с точ­ки зре­ния сдер­жан­ных гре­ков выра­же­ния скор­би… В сти­хах 664—671 «Пер­сов» Дарий назван ἄκα­κος, что явля­ет­ся при­бли­зи­тель­ным пере­во­дом его пер­сид­ско­го име­ни Da­raya­va(h)us¹⁷. Есть осно­ва­ния пола­гать, что даже имя Дария хор в «Пер­сах» про­из­но­сит в его пер­сид­ском зву­ча­нии¹⁸.

Еги­пет­ские моти­вы нашли свое отра­же­ние и в мифо­ло­гии Эсхи­ла. Таким явля­ет­ся миф об Ио и Эпа­фе. Зача­тие Эпа­фа (егип. Апи­са) в резуль­та­те боже­ст­вен­но­го дыха­ния (Suppl., v. 575), лико­ва­ние всей стра­ны при вести о рож­де­нии Эпа­фа (там же, v. 583), потря­сае­мой радост­ны­ми кли­ка­ми — все это под­твер­жда­ет, что Эсхил обла­дал точ­ны­ми зна­ни­я­ми о жиз­ни и быте Егип­та. О том, что повто­ря­ю­щий­ся еже­год­но празд­ник рож­де­ния Апи­са справ­лял­ся с необык­но­вен­ной пыш­но­стью, мы узна­ем из Эли­а­на (Ael., N. A., XI, 10)¹⁹. Эсхил знал и о труд­но­стях, кото­рые под­сте­ре­га­ют там чуже­стран­ца, и выра­же­ние с.29 «масте­ра на коз­ни егип­тяне» (фрагм. 373) носит харак­тер пого­вор­ки.

По-види­мо­му, увле­че­ние восточ­ной экзо­ти­кой и осо­бен­но восточ­ны­ми куль­та­ми было явле­ни­ем, доволь­но рас­про­стра­нен­ным в Афи­нах клас­си­че­ской эпо­хи. Древ­няя атти­че­ская комедия, кон­сер­ва­тив­ная тен­ден­ция кото­рой здесь ясно опре­де­ля­ла ее пози­цию, реши­тель­но высту­пи­ла про­тив поклон­ни­ков восто­ка и восточ­ных куль­тов. Эта тен­ден­ция свой­ст­вен­на и Кра­ти­ну²⁰, и Фере­кра­ту²¹, и Ари­сто­фа­ну, и Эвпо­лиду. В «Пти­цах» Ари­сто­фа­на мы нахо­дим тор­же­ст­вен­ное заяв­ле­ние птиц, в кото­ром они заве­ря­ют афи­нян, что они, пти­цы, теперь для афи­нян и Аммон и Дель­фы… Это несо­мнен­ный намек на увле­че­ние афи­нян куль­том Аммо­на. В этой же пье­се (1296) Ари­сто­фан напа­да­ет на неко­е­го Ликур­га, назы­вая его иби­сом: после осно­ва­ния пти­чье­го государ­ства «настоль­ко силь­ным ста­ло поме­ша­тель­ство, что даже име­на у птиц берут они». По-види­мо­му, Ликур­га назы­ва­ет иби­сом и Эвпо­лид в «Так­си­ар­хах» (фрагм. 260). Ибис был пти­цей, посвя­щен­ной богу Тоту, покро­ви­те­лю гре­ко-еги­пет­ско­го горо­да Нав­кра­ти­са, где эта пти­ца поль­зо­ва­лась осо­бым поче­том. Отсюда ясно, что Ликург побы­вал в Егип­те (Нав­кра­ти­се) и стал покло­нять­ся мест­но­му богу Тоту²². В одном из фраг­мен­тов пье­сы Фере­кра­та «ΑΓΡΙΟΙ» содер­жит­ся намек на жела­ние неко­е­го лица выехать в Еги­пет, жите­ли кото­ро­го назва­ны сооте­че­ст­вен­ни­ка­ми Ликур­га.

Рас­ска­зы о чудес­ных соору­же­ни­ях Егип­та, рас­про­стра­няв­ши­е­ся в Афи­нах быва­лы­ми людь­ми, поз­во­ли­ли авто­рам древ­ней комедии исполь­зо­вать образ егип­тя­ни­на как нари­ца­тель­ный. Ари­сто­фан в «Пти­цах» (1133) отзы­ва­ет­ся о егип­тя­нах как о людях, спо­соб­ных пере­но­сить необык­но­вен­но боль­шие тяже­сти (ср. так­же «Лягуш­ки», 1406). В то же вре­мя стран­ные для гре­ков обряды егип­тян вызы­ва­ли у афи­нян насмеш­ки («Пти­цы», 606). Эти напад­ки пере­шли и в комедию IV века. Поэт Ана­к­сан­дрид заяв­ля­ет: «ты покло­ня­ешь­ся быку, я же при­но­шу его в жерт­ву богам» (At­hen., 299A).

Про­из­веде­ние Геро­до­та — точ­нее, опи­са­ние Егип­та, кото­рое в нем содер­жит­ся, — при­влек­ло вни­ма­ние поэта Софок­ла, кото­рый в сво­ей послед­ней пье­се «Эдип в Колоне» с.30 рас­ска­зы­ва­ет о стран­ном укла­де жиз­ни в Егип­те, где муж­чи­ны ткут, а жен­щи­ны вне дома добы­ва­ют сред­ства к жиз­ни (ст. 337 слл.). Это опи­са­ние несо­мнен­но явля­ет­ся данью ува­же­ния к исто­ри­ку со сто­ро­ны поэта²³.

В кон­це V в. до н. э. дей­ст­вие таких искон­но гре­че­ских мифов, как миф о Елене, свя­зы­ва­ет­ся с Егип­том. В тра­гедии «Еле­на» Эври­пид пере­но­сит Еле­ну в Еги­пет, а в Трою посы­ла­ет­ся толь­ко при­зрак, отпра­вив­ший­ся туда вме­сте с Пари­сом. Мотив о пере­не­се­нии истин­ной Еле­ны в Еги­пет был неиз­ве­стен, напри­мер, Сте­си­хо­ру, в одном из сти­хотво­ре­ний кото­ро­го Парис похи­ща­ет не Еле­ну, а толь­ко ее при­зрак. Суще­ст­ву­ют пред­по­ло­же­ния, что этот мотив воз­ник на еги­пет­ской поч­ве в VI—V вв. до н. э.²⁴.

Геро­дот так­же не зна­ет это­го вари­ан­та мифа, хотя мы нахо­дим у него сведе­ния о том, как еги­пет­ский царь Про­тей, узнав от сво­его бере­го­во­го стра­жа Тони­са о при­бы­тии Пари­са и Еле­ны в Еги­пет, изго­ня­ет Пари­са из стра­ны за то, что он совер­шил пре­ступ­ле­ние, а Еле­ну задер­жи­ва­ет, чтобы вер­нуть ее истин­но­му супру­гу (Her., II, 14)²⁵. Эври­пид, изме­нив миф о Про­тее, оби­та­те­ле ост­ро­ва Фаро­са, допол­ня­ет его новы­ми дета­ля­ми, необ­хо­ди­мы­ми для раз­ви­тия харак­тер­ной для пье­сы «Еле­на» интри­ги.

В этой пье­се нахо­дят свое отра­же­ние обыч­ные для афи­нян того вре­ме­ни пред­став­ле­ния о Егип­те. Моно­лог Еле­ны, кото­рым откры­ва­ет­ся пье­са, начи­на­ет­ся с того, что ука­зы­ва­ет­ся место дей­ст­вия — доли­на Нила, раз­ли­ваю­ще­го­ся не под дей­ст­ви­ем дождей, как реки Гре­ции, а от тая­ния сне­гов. Подоб­ное объ­яс­не­ние пери­о­ди­че­ских раз­ли­вов Нила мы встре­ча­ли у Эсхи­ла. Под­лин­но еги­пет­ским явля­ет­ся деле­ние зем­ли на бес­плод­ную (ἄβρο­χος) и пло­до­род­ную (καρ­πο­φόρος — Hel., 1, 484): такое деле­ние мы нахо­дим в еги­пет­ских папи­ру­сах²⁶.

Чер­ты под­лин­но еги­пет­ской дей­ст­ви­тель­но­сти высту­па­ют в пье­се «Еле­на», когда мы стал­ки­ва­ем­ся с Тео­климе­ном — с.31 царем, сме­нив­шим Про­тея. Этот вар­вар отправ­лял на казнь всех чуже­стран­цев, попа­дав­ших в Еги­пет, — деталь, застав­ля­ю­щая вспом­нить миф о Буси­ри­се, в осно­ве кото­ро­го лежит тра­ди­ци­он­ная непри­язнь древ­них егип­тян к чуже­стран­цам. Сест­ра Тео­кли­ме­на, Тео­ноя, появ­ля­ет­ся на сце­ну в сопро­вож­де­нии слуг, несу­щих све­то­чи, по еги­пет­ско­му риту­а­лу: так про­из­во­ди­лись поис­ки Оси­ри­са. Люди, разыс­ки­вав­шие его, шест­во­ва­ли с лам­па­да­ми в руках²⁷. Под­чер­ки­вая вар­вар­ское про­ис­хож­де­ние Тео­кли­ме­на, Эври­пид исполь­зу­ет рит­ми­ко-мело­ди­че­ские сред­ства, а так­же при­е­мы эти­че­ской харак­те­ри­сти­ки, но избе­га­ет вар­вар­ских слов — егип­тиз­мов.

Глу­бо­кое зна­ком­ство гре­че­ских тра­ги­ков с Егип­том, его жиз­нью и обы­ча­я­ми мож­но объ­яс­нить посто­ян­ны­ми и проч­ны­ми кон­так­та­ми, вос­хо­дя­щи­ми ко вре­ме­нам Соло­на и Писи­стра­та (тет­ра­д­рах­мы кото­ро­го нахо­дят в Дель­те в боль­шом коли­че­стве), а так­же тем инте­ре­сом, с кото­рым афин­ская пуб­ли­ка все­гда отно­си­лась к этой древ­ней стране. Эпо­ха наи­выс­ше­го рас­цве­та клас­си­че­ской гре­че­ской тра­гедии сов­па­да­ет со вре­ме­нем осо­бен­но тес­ных свя­зей Афин с Егип­том: это вто­рая поло­ви­на V в. до н. э. Еги­пет в этот пери­од был одним из глав­ных источ­ни­ков хлеб­но­го снаб­же­ния Афин, вто­рым по зна­че­нию после Север­но­го При­чер­но­мо­рья.