Природа моря в контексте натурфилософских представлений Плиния Старшего
(Заключительная статья к IX книге «Естественной истории»)

с.191 Имя Пли­ния Стар­ше­го сто­ит одним из пер­вых в спис­ке имен пред­ста­ви­те­лей рим­ско­го есте­ство­зна­ния. В оцен­ке его труда на попри­ще изу­че­ния при­ро­ды Пли­ний разде­лил участь всей рим­ской нау­ки: его, как пра­ви­ло, хва­лят за увле­чен­ность, трудо­лю­бие, стро­гость к себе — «чисто рим­ские» каче­ства — и упре­ка­ют за книж­ность, ком­пи­ля­тив­ность, свой­ст­вен­ный всем рим­ля­нам прак­ти­цизм, дохо­дя­щий до пол­но­го пре­не­бре­же­ния к тео­рии. Впро­чем, вплоть до XVIII в., когда рим­ская нау­ка все еще поль­зо­ва­лась авто­ри­те­том, напри­мер, в обла­сти био­ло­гии, Пли­ний по-преж­не­му оста­вал­ся эта­ло­ном есте­ство­ис­пы­та­те­ля. Совре­мен­ни­ки назы­ва­ли Бюф­фо­на фран­цуз­ским Пли­ни­ем, а лейб-медик Людо­ви­ка XIII Ги Патен, «чело­век сво­бод­но­го и иску­шен­но­го ума», нахо­дил у Пли­ния всю необ­хо­ди­мую инфор­ма­цию [21. С. 138]; но уже в XIX в. Т. Момм­зен назы­ва­ет его «без­ала­бер­ным ком­пи­ля­то­ром». Такое отно­ше­ние ста­ло разде­лять­ся боль­шин­ст­вом спе­ци­а­ли­стов, при этом Пли­нию доста­лось не мень­ше, чем всей рим­ской куль­ту­ре. А. Кой­ре отме­чал «почти пол­ное без­раз­ли­чие рим­лян к нау­ке и фило­со­фии» и утвер­ждал, что «…во всей клас­си­че­ской латин­ской лите­ра­ту­ре не най­дет­ся науч­ной работы, достой­ной име­но­вать­ся науч­ной, и точ­но так же работы фило­соф­ской. Там мож­но най­ти Пли­ния, сиречь собра­ние анек­дотов и рос­сказ­ней досу­жих куму­шек; Сене­ку, сиречь доб­ро­со­вест­ное изло­же­ние физи­ки и мора­ли сто­и­ков, при­спо­соб­лен­ных, т. е. упро­щен­ных, на потре­бу рим­ля­нам; Цице­ро­на, сиречь фило­соф­ские эссе лите­ра­то­ра-диле­тан­та, или Мак­ро­бия — свое­об­раз­ный учеб­ник началь­ной шко­лы» [2. С. 53]. Подоб­ные этой оцен­ки Пли­ния явля­ют­ся по сей день наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ны­ми, в том чис­ле и в обоб­щаю­щих кур­сах по исто­рии есте­ство­зна­ния и тех­ни­ки [см., напри­мер, 14]. Одна­ко даже в XIX в. не все разде­ля­ли такое нега­тив­ное отно­ше­ние к Пли­нию. Энгельс, поль­зо­вав­ший­ся Пли­ни­ем как источ­ни­ком по исто­рии древ­них гер­ман­цев, ука­зы­вал на то, что «Пли­ний был пер­вым рим­ля­ни­ном, инте­ре­со­вав­шим­ся вой­на­ми в вар­вар­ской стране не толь­ко с воен­но-поли­ти­че­ской, но и с тео­ре­ти­че­ской точ­ки зре­ния» [8. С. 482]. А. И. Гер­цен высо­ко оце­ни­вал Пли­ния как иссле­до­ва­те­ля при­ро­ды и даже ста­вил его выше Лукре­ция [1a, с. 191]. В послед­нее вре­мя вооб­ще наме­ти­лась тен­ден­ция к «реа­би­ли­та­ции» в целом рим­ской куль­ту­ры, кото­рую все мень­ше рас­смат­ри­ва­ют как упа­доч­ную и вто­рич­ную по отно­ше­нию к гре­че­ской. При­зна­ет­ся факт суще­ст­во­ва­ния рим­ской фило­со­фии и само­быт­ность ее пред­ста­ви­те­лей, напри­мер, Цице­ро­на [4]. У ряда иссле­до­ва­те­лей наме­ча­ет­ся и изме­не­ние отно­ше­ния к Пли­нию. На самом деле, вос­при­я­тию его науч­ной дея­тель­но­сти меша­ет гро­мозд­кость и на пер­вый взгляд бес­си­стем­ность «Есте­ствен­ной исто­рии» — един­ст­вен­но­го из его с.192 сочи­не­ний, дошед­ше­го до нас. Одна­ко при вни­ма­тель­ном зна­ком­стве с тек­стом мож­но видеть, что Пли­ний доволь­но после­до­ва­тель­но про­во­дит неко­то­рые осо­бо важ­ные для себя идеи, тща­тель­но под­би­рая под­твер­ждаю­щий или иллю­ст­ри­ру­ю­щий их кон­крет­ный мате­ри­ал, что он зани­ма­ет доста­точ­но твер­дые пози­ции по ряду вопро­сов и не толь­ко не некри­ти­чен, а наобо­рот, отста­и­вая свои взгляды, не боит­ся обра­тить свою кри­ти­ку про­тив таких авто­ри­те­тов, как Ари­сто­тель.

Основ­ны­ми источ­ни­ка­ми сведе­ний о жиз­ни и твор­че­стве Пли­ния Стар­ше­го явля­ют­ся пись­ма его пле­мян­ни­ка, Пли­ния Млад­ше­го, неболь­шой отры­вок из разде­ла об исто­ри­ках кни­ги Све­то­ния — «Жизнь заме­ча­тель­ных людей», а так­же сведе­ния авто­био­гра­фи­че­ско­го харак­те­ра, содер­жа­щи­е­ся в самой «Есте­ствен­ной исто­рии».

Гай Пли­ний Секунд, позд­нее про­зван­ный Стар­шим в отли­чие от сво­его пле­мян­ни­ка, родил­ся в 23/24 г. н. э. в неболь­шом севе­ро­и­та­лий­ском горо­де Новум Комум. Он при­над­ле­жал к всад­ни­че­ско­му сосло­вию, и кро­ме это­го о его про­ис­хож­де­нии и семье почти ниче­го не извест­но. Полу­чать обра­зо­ва­ние он был отправ­лен, по-види­мо­му, в Рим, так как в его род­ном горо­де хоро­ших учи­те­лей не было, о чем писал и его пле­мян­ник (Пись­ма. IV. 13). Уже в ран­ней юно­сти Пли­ний полу­чил доступ в луч­шие дома сто­ли­цы. В юно­сти же воз­ни­ка­ет и увле­че­ние лите­ра­ту­рой и нау­кой. Сре­ди его дру­зей — Пом­по­ний Секунд, тра­гик и вое­на­чаль­ник; он так­же име­ет воз­мож­ность бывать в бота­ни­че­ском саду Анто­ния Касто­ра, кото­ро­го позд­нее назо­вет самым выдаю­щим­ся бота­ни­ком сво­его вре­ме­ни (Ест. ист. XXV. 9). Одна­ко, сле­дуя тра­ди­ци­ям сво­его сосло­вия, Пли­ний как в моло­до­сти, так и в зре­лом воз­расте, посвя­щая сво­им увле­че­ни­ям толь­ко часы досу­га, основ­ное вре­мя уде­лял воен­ной служ­бе и государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти. Пли­ний Млад­ший при­зна­вал достой­ным удив­ле­ния то, как его дяде и при­ем­но­му отцу уда­лось соче­тать лите­ра­тур­ную пло­до­ви­тость с «друж­бой прин­цеп­сов», круп­ны­ми государ­ст­вен­ны­ми долж­но­стя­ми и одно вре­мя даже с судеб­ной прак­ти­кой. (Пись­ма. III, V. 7). Оче­вид­но, Пли­ний Стар­ший являл собой образ­цо­вый при­мер сле­до­ва­ния рим­ско­му иде­а­лу гар­мо­ни­че­ско­го соче­та­ния лите­ра­тур­но­го и науч­но­го досу­га (oti­um) с обще­ст­вен­но-полез­ны­ми дела­ми (ne­go­tium). Его карье­ра скла­ды­ва­лась таким обра­зом, что по воен­ным и адми­ни­ст­ра­тив­ным пору­че­ни­ям ему уда­лось побы­вать в самых раз­лич­ных частях Рим­ской импе­рии, от Гер­ма­нии до Туни­са, от Испа­нии до Фини­кии и Иудеи. Его бога­тый жиз­нен­ный опыт бла­готвор­но ска­зал­ся на его лите­ра­тур­ной дея­тель­но­сти; мно­гое из того, что ему дове­лось увидеть само­му или услы­шать от оче­вид­цев, нашло свое место в науч­ных трудах Пли­ния. А ведь антич­ность, по суще­ству, при­рав­ни­ва­ла жиз­нен­ный опыт к опы­ту науч­но­му. В. П. Виз­гин обра­ща­ет вни­ма­ние на то, что «опыт в физи­ке Ари­сто­тель рас­смат­ри­ва­ет как чело­ве­че­ский опыт вооб­ще» и пояс­ня­ет, что «толь­ко воз­раст при­но­сит опыт и что в моло­дые годы нель­зя стать ни дель­ным поли­ти­ком, ни муд­ре­цом, ни физи­ком» (Нико­ма­хо­ва эти­ка. IV. 9, 1142a 16—19; X. 10, 1179 I) [1, с. 42]. У Пли­ния были самые бла­го­при­ят­ные усло­вия для при­об­ре­те­ния тако­го опы­та. Его свя­зи, слу­жеб­ное поло­же­ние, близ­кие отно­ше­ния с импе­ра­то­ром Вес­па­си­а­ном дава­ли доступ к самым раз­лич­ным доку­мен­там, откры­ва­ли источ­ни­ки самой широ­кой инфор­ма­ции. В с.193 «Есте­ствен­ной исто­рии» Пли­ний ссы­ла­ет­ся не толь­ко на кни­ги дру­гих уче­ных, но и на сооб­ще­ния, полу­чен­ные от раз­лич­ных долж­ност­ных лиц, а неред­ко отдель­ные сюже­ты вво­дят­ся сло­ва­ми «я сам видел» (ego ip­se vi­di — напри­мер, Ест. ист. II. 150; VII. 36, 76 и др.) или подоб­ны­ми им. Так что счи­тать Пли­ния исклю­чи­тель­но «книж­ни­ком» нет осно­ва­ний.

Имен­но на жиз­нен­ном опы­те осно­ва­ны пер­вые его сочи­не­ния. Опыт воен­ной служ­бы в Гер­ма­нии отра­зил­ся в трак­та­те «О мета­нии дро­ти­ков с коня» (до 52 г. н. э.), в кото­ром речь шла так­же о неко­то­рых вопро­сах коне­вод­ства (Ест. ист. VIII. 162). С 47 по 50 г. Пли­ний был пре­фек­том алы, т. е. началь­ни­ком кон­но­го отряда, в про­вин­ции Ниж­няя Гер­ма­ния, а в 50—51 гг. он испол­ня­ет обя­зан­но­сти воен­но­го три­бу­на в Верх­ней Гер­ма­нии, кото­рой тогда управ­лял уже упо­мя­ну­тый Пом­по­ний Секунд. После смер­ти послед­не­го, уже вер­нув­шись в Рим, Пли­ний пишет «Жизнь Пом­по­ния Секун­да» в двух кни­гах, кото­рые яви­лись «как бы дол­гом памя­ти дру­га» (Пись­ма. III, V. 3). Тогда же Пли­ний закан­чи­ва­ет боль­шое исто­ри­че­ское про­из­веде­ние «Гер­ман­ские вой­ны» в 20 кни­гах. За этим про­из­веде­ни­ем сле­ду­ют «Уча­щи­е­ся», руко­вод­ство по рито­ри­ке, кото­рым поль­зо­вал­ся такой авто­ри­тет­ный пред­ста­ви­тель рим­ской рито­ри­ки, как Квин­ти­ли­ан, и в кото­ром так­же отра­зил­ся жиз­нен­ный опыт, посколь­ку Пли­ний участ­во­вал в судеб­ных раз­би­ра­тель­ствах, а это тре­бо­ва­ло вла­де­ния ора­тор­ским искус­ст­вом. Боль­шой резо­нанс в среде рим­ской обра­зо­ван­ной пуб­ли­ки вызва­ло сочи­не­ние «Сомни­тель­ные рече­ния» (об этом гово­рит сам Пли­ний — Ест. ист. Пред­исл. 2, 8), в кото­ром рас­смат­ри­ва­лись вопро­сы грам­ма­ти­ки и сло­во­употреб­ле­ния. «Сомни­тель­ные рече­ния» писа­лись в «послед­ние годы Неро­на, когда раб­ский дух сде­лал опас­ной вся­кую нау­ку, если она была чуть сме­лее и прав­ди­вее» (Пись­ма. III, V. 5). После смер­ти Неро­на было напи­са­но исто­ри­че­ское сочи­не­ние в 31 кни­ге «От окон­ча­ния Авфидия Бас­са», осве­щав­шее собы­тия 40—70-х годов н. э. Все пере­чис­лен­ные здесь про­из­веде­ния не сохра­ни­лись, хотя и были попу­ляр­ны в антич­но­сти. До нас дошла толь­ко «Есте­ствен­ная исто­рия», рабо­те над кото­рой были посвя­ще­ны послед­ние годы жиз­ни писа­те­ля. Мате­ри­а­лы к ней он начал соби­рать задол­го до напи­са­ния — после его смер­ти было обна­ру­же­но 160 запис­ных кни­жек, испи­сан­ных мел­ким почер­ком, и, разу­ме­ет­ся, эта работа сов­ме­ща­лась с актив­ной адми­ни­ст­ра­тив­ной дея­тель­но­стью в каче­стве про­ку­ра­то­ра в Про­кон­суль­ской Афри­ке в кон­це 50-х годов, в Испа­нии в 60-х. После смер­ти Неро­на (68 г.) Пли­ний, воз­мож­но, был пре­фек­том ноч­ной стра­жи Рима, а затем, в 70-е годы, когда импе­ра­то­ром был уже Вес­па­си­ан, с кото­рым его свя­зы­ва­ли узы друж­бы, Пли­ний полу­ча­ет долж­ность коман­дую­ще­го Мизен­ским фло­том. При этом он испол­нял обя­зан­но­сти пре­фек­та флота, оста­ва­ясь боль­шую часть вре­ме­ни в сто­ли­це.

Пли­ний Млад­ший оста­вил цен­ные свиде­тель­ства о рас­по­ряд­ке дня, об отно­ше­нии к долж­ност­ным обя­зан­но­стям и науч­ным заня­ти­ям сво­его дяди. Рано утром, как пра­ви­ло, затем­но, Пли­ний Стар­ший отправ­лял­ся к Вес­па­си­а­ну с докла­дом, а затем по сво­им долж­но­стям. Домой он воз­вра­щал­ся к зав­тра­ку, после кото­ро­го ему чита­ли, а он делал замет­ки и выпис­ки. «Без выпи­сок он ниче­го не читал и любил гово­рить, что нет такой пло­хой кни­ги, в кото­рой не най­дет­ся ниче­го полез­но­го» (Пись­ма. III, V. 10). Эти с.194 заня­тия летом сопро­вож­да­лись обыч­но при­е­мом сол­неч­ных ванн. После вто­ро­го зав­тра­ка Пли­ний немно­го спал, а затем уже за обедом сно­ва про­дол­жа­лось чте­ние и дела­лись бег­лые замет­ки. Не теря­лись даром ни часы бани, ни вре­мя, ухо­див­шее на путе­ше­ст­вия. Все­гда рядом с Пли­ни­ем были чте­цы и ско­ро­пис­цы, а он все­гда что-то слу­шал или дик­то­вал. Мно­го работал Пли­ний и сам, без посто­рон­ней помо­щи, в основ­ном, ночью. О сво­их науч­ных заня­ти­ях он гово­рил скром­но: «…я ведь толь­ко чело­век, при­том заня­тый слу­жеб­ны­ми обя­зан­но­стя­ми; я зани­ма­юсь этим трудом толь­ко в обрез­ки вре­ме­ни, т. е. в ноч­ные часы» (Ест. ист. Пред­исл. 18). Пле­мян­ник его харак­те­ри­зо­вал как чело­ве­ка «ост­ро­го ума, неве­ро­ят­но­го при­ле­жа­ния и спо­соб­но­сти бодр­ст­во­вать» (Пись­ма. III, V. 8).

Летом 79 г. Пли­ний Стар­ший нахо­дил­ся в Мизене близ Неа­по­ля, лич­но коман­дуя дове­рен­ным ему фло­том. 24 авгу­ста в этом рай­оне про­изо­шло извер­же­ние Везу­вия, уни­что­жив­шее три при­мор­ских горо­да — Пом­пеи, Гер­ку­ла­нум и Ста­бии. Вна­ча­ле появи­лось огром­ное обла­ко, по фор­ме напо­ми­нав­шее пинию. «Явле­ние это, — писал Пли­ний Млад­ший, — пока­за­лось дяде, чело­ве­ку уче­но­му, зна­чи­тель­ным и заслу­жи­ваю­щим бли­жай­ше­го озна­ком­ле­ния» (Пись­ма. VI, XVI. 7). Он при­ка­зы­ва­ет сна­рядить для это­го неболь­шое, лег­кое суд­но. Одна­ко, узнав о мас­шта­бах надви­гаю­щей­ся опас­но­сти, Пли­ний при­ла­га­ет уси­лия преж­де все­го к орга­ни­за­ции спа­се­ния насе­ле­ния — «то, что пред­при­нял уче­ный, закон­чил чело­век вели­кой души» (Пись­ма. VI, XVI. 9). Во гла­ве эскад­ры он отправ­ля­ет­ся в Ста­бии. Но и здесь, выпол­няя долг пред­ста­ви­те­ля вла­сти, Пли­ний не изме­ня­ет и сво­им есте­ствен­но­на­уч­ным инте­ре­сам — «он спе­шит туда, откуда дру­гие бегут… стре­мит­ся пря­мо в опас­ность и до того сво­бо­ден от стра­ха, что, уло­вив любое изме­не­ние в очер­та­ни­ях это­го страш­но­го явле­ния, велит отме­тить и запи­сать его» (Пись­ма. VI, XVI, 10). Раз­бу­ше­вав­ше­е­ся море не поз­во­ли­ло вовре­мя отча­лить, и Пли­ний, стра­дав­ший, види­мо, аст­мой, умер, задох­нув­шись от тяже­лых сер­ных паров.

Уже фак­ты био­гра­фии Пли­ния, его выра­зи­тель­ный порт­рет, нари­со­ван­ный в пись­мах пле­мян­ни­ка, вызы­ва­ют пред­по­ло­же­ния о нем как о нату­ре цель­ной и увле­чен­ной, что мало вяжет­ся с обра­зом «без­ала­бер­но­го ком­пи­ля­то­ра».

Но доку­мен­таль­но под­твер­дить нали­чие у Пли­ния цель­но­го миро­воз­зре­ния мож­но толь­ко на осно­ва­нии тек­ста «Есте­ствен­ной исто­рии», кото­рая, одна­ко, на пер­вый взгляд осо­бой цель­но­стью не отли­ча­ет­ся и даже отпу­ги­ва­ет едва ли не хао­ти­че­ским нагро­мож­де­ни­ем самых раз­лич­ных фак­тов. И все же в ком­по­зи­ции это­го про­из­веде­ния и в после­до­ва­тель­но­сти отдель­ных сюже­тов есть своя логи­ка.

В целом, «Есте­ствен­ная исто­рия» обла­да­ет доста­точ­но строй­ной ком­по­зи­ци­ей. Ее кни­ги пред­ва­ря­ет пред­и­сло­вие, пред­став­ля­ю­щее собой пись­мо-посвя­ще­ние импе­ра­то­ру Вес­па­си­а­ну. В пер­вой кни­ге изла­га­ет­ся содер­жа­ние всех после­дую­щих и пере­чис­ля­ют­ся име­на авто­ров, труда­ми кото­рых Пли­ний поль­зо­вал­ся при полу­че­нии мате­ри­ла для сво­его сочи­не­ния. Вто­рая кни­га посвя­ще­на кос­мо­ло­гии. Пли­ний идет от обще­го к част­но­му и начи­на­ет с небес­ных явле­ний, посколь­ку в антич­ном, в рим­ском созна­нии мир, все­лен­ная — это по пре­иму­ще­ству небо, что зафик­си­ро­ва­но и в язы­ке (Mun­dum et hoc quod­cum­que no­mi­ne alio cae­lum с.195 ap­pel­la­re li­buit — Ест. ист. II. 1). Начав с аст­ро­но­мии, Пли­ний пере­хо­дит к метео­ро­ло­гии и атмо­сфер­ным явле­ни­ям, рас­смат­ри­вая небо уже не как все­лен­ную, а как ее часть. Затем он «спус­ка­ет­ся» с небес на зем­лю и затра­ги­ва­ет вопро­сы гео­ло­гии и общей физи­че­ской гео­гра­фии. Более деталь­но гео­гра­фия рас­смат­ри­ва­ет­ся в III—VI кни­гах. В них уже Зем­ля высту­па­ет сино­ни­мом все­лен­ной, а ее частя­ми объ­яв­ля­ют­ся Евро­па, Азия и Афри­ка. Опи­са­ние все­лен­ной ведет­ся соглас­но тра­ди­ции «от захо­да солн­ца и Гади­тан­ско­го зали­ва, где Атлан­ти­че­ский оке­ан вры­ва­ет­ся на терри­то­рию суши и раз­ли­ва­ет­ся внут­рен­ним морем» (Ест. ист. III. 3), так что сна­ча­ла рас­ска­зы­ва­ет­ся о Евро­пе, потом об Афри­ке и затем об Азии. В гео­гра­фи­че­ских кни­гах дают­ся так­же неко­то­рые сведе­ния по этно­гра­фии. Вслед за этим начи­на­ет­ся повест­во­ва­ние о жите­лях Зем­ли — о чело­ве­ке (VII кн.) о его соседях — назем­ных живот­ных (VIII), затем о живот­ных моря, ибо сре­ди них встре­ча­ют­ся самые круп­ные (IX), потом о пти­цах (X) и, нако­нец, о насе­ко­мых, кото­рым отво­дит­ся пер­вая поло­ви­на XI кни­ги — в ее вто­рой поло­вине поме­ща­ет­ся срав­ни­тель­ная ана­то­мия, сво­его рода итог био­ло­ги­че­ских книг «Есте­ствен­ной исто­рии». XII—XIX кни­ги посвя­ще­ны бота­ни­ке, а XX—XXVII — лекар­ст­вен­ным свой­ствам рас­те­ний. Сле­дую­щие, XXVIII—XXXII кни­ги — тоже меди­цин­ские, в них речь идет о меди­цин­ской зоо­ло­гии. Рас­смот­рев все, что нахо­дит­ся на поверх­но­сти зем­ли, Пли­ний «погру­жа­ет­ся» в ее нед­ра и обра­ща­ет­ся к мине­ра­ло­гии и метал­лур­гии, попу­т­но затра­ги­вая исто­рию искусств, так как худож­ни­ки, созда­вая свои про­из­веде­ния, поль­зу­ют­ся преж­де все­го мине­ра­ла­ми и метал­ла­ми.

«Ато­ма­ми» пли­ни­ев­ско­го тек­ста явля­ет­ся res — вещи, явле­ния, фак­ты, точ­нее, сооб­ще­ния о них (в меди­цин­ских кни­гах они назы­ва­ют­ся me­di­ci­nae, т. е. лекар­ст­вен­ные свой­ства), his­to­riae — исто­рии, опи­са­ния, кото­рые могут быть и экс­кур­са­ми в исто­рию откры­тия или изу­че­ния того или ино­го явле­ния, и про­сто изло­же­ни­ем сюже­та, так или ина­че свя­зан­но­го с этим явле­ни­ем, и ob­ser­va­tio­nes — суж­де­ния, заме­ча­ния обоб­щаю­ще­го или оце­ноч­но­го харак­те­ра. Для каж­дой кни­ги назы­ва­ет­ся сум­ма всех упо­мя­ну­тых в ней res, пере­дан­ных his­to­riae и сде­лан­ных ob­ser­va­tio­nes — от несколь­ких сотен до полу­то­ра тысяч. Пере­хо­ды от оче­ред­ной res к his­to­ria или ob­ser­va­tio быва­ют порой неожи­дан­ны­ми, и это вызы­ва­ет упре­ки в склон­но­сти отвле­кать­ся на «посто­рон­ние» темы, кото­рые меша­ют обна­ру­же­нию «рацио­наль­но­го» зер­на. На самом деле, рас­ска­зы­вая о каком-либо при­род­ном фено­мене, Пли­ний может вспом­нить о том, какую роль сыг­рал этот фено­мен в рим­ской исто­рии, напри­мер, в каче­стве пред­зна­ме­но­ва­ния, или пустить­ся в под­час про­дол­жи­тель­ные мора­ли­зи­ру­ю­щие рас­суж­де­ния. На наш взгляд, такая «непо­сле­до­ва­тель­ность» в пода­че есте­ствен­но­на­уч­ной инфор­ма­ции явля­ет­ся ско­рее досто­ин­ст­вом, чем недо­стат­ком «Есте­ствен­ной исто­рии», ибо поз­во­ля­ет увидеть осо­бен­но­сти науч­но­го мыш­ле­ния Пли­ния, спо­соб­но­го уста­но­вить связь меж­ду явле­ни­я­ми раз­но­го поряд­ка, свое­об­раз­но трак­ту­ю­ще­го вза­и­моот­но­ше­ния при­ро­ды и куль­ту­ры, не про­во­дя демар­ка­ци­он­ной линии меж­ду сфе­ра­ми ком­пе­тен­ции есте­ствен­ных и гума­ни­тар­ных наук.

Антич­ность выра­бота­ла жанр науч­ной лите­ра­ту­ры, в кото­ром лег­ко сов­ме­ща­лись при­ро­до­вед­че­ские и гума­ни­тар­ные сюже­ты, полу­чив­ший с.196 назва­ние «исто­рии» (ἱστο­ρία). У Ари­сто­те­ля этот тер­мин слу­жил «для обо­зна­че­ния опи­са­тель­ной нау­ки, мате­ри­а­лом для кото­рой слу­жат дан­ные наблюде­ния и фак­ты, сооб­щен­ные дру­ги­ми лица­ми». В этом смыс­ле труды Гека­тея и Геро­до­та были типич­ны­ми «исто­ри­я­ми». Про­ти­во­по­лож­но­стью «исто­рии» была нау­ка, осно­ван­ная на дока­за­тель­ствах (ἐπι­στή­μη)…» [6. С. 452]. По-види­мо­му, такие про­из­веде­ния, как «физи­ка» или «О частях живот­ных» мож­но отне­сти к «эпи­сте­ме», чего нель­зя ска­зать о труде Пли­ния, уже в загла­вии кото­ро­го фигу­ри­ру­ет сло­во «исто­рия»¹. Но не сле­ду­ет спе­шить с аксио­ло­ги­че­ски­ми выво­да­ми — в исто­ри­ко­на­уч­ной пер­спек­ти­ве «исто­рия» пред­став­ля­ет не мень­ший инте­рес, чем «эпи­сте­ма». Антич­ная нау­ка, постро­ен­ная на дока­за­тель­ствах, вир­ту­оз­но вла­дея логи­кой, мог­ла объ­яс­нить любой факт и кон­цен­три­ро­ва­ла свое вни­ма­ние не на фак­те, а на его объ­яс­не­нии, как это вид­но на при­ме­ре Ари­сто­те­ля [см. 11]. Но эта вир­ту­оз­ность и изо­бре­та­тель­ность в объ­яс­не­ни­ях была чре­ва­та все­объ­яс­ня­е­мо­стью и дис­кри­ми­на­ци­ей фак­тов, не впи­сы­ваю­щих­ся в логи­че­скую схе­му в рам­ках «эпи­сте­мы». Напро­тив, «исто­рия» про­яв­ля­ла обост­рен­ный, под­час наив­ный инте­рес к любо­му фак­ту, потен­ци­аль­но пред­став­ля­ю­ще­му науч­ную цен­ность. Что же каса­ет­ся «Есте­ствен­ной исто­рии», то в ней дела­ет­ся попыт­ка все эти раз­но­род­ные фак­ты и явле­ния систе­ма­ти­зи­ро­вать и даже ведет­ся поле­ми­ка с таки­ми спо­со­ба­ми их объ­яс­не­ния, кото­рые всту­па­ют в про­ти­во­ре­чие с прин­ци­па­ми этой систе­ма­ти­за­ции. Труд Пли­ния — это уже не исто­рия» досо­кра­тов­ской поры — в ней так или ина­че учтен опыт всей клас­си­че­ской и элли­ни­сти­че­ской нау­ки древ­но­сти.

«Есте­ствен­ная исто­рия» обна­ру­жи­ва­ет род­ство не толь­ко с гре­че­ской науч­ной, но и рим­ской лите­ра­тур­ной тра­ди­ци­ей. Это есте­ствен­но, ибо Пли­ний — страст­ный пат­риот, в част­но­сти убеж­ден­ный в том, что совре­мен­ная ему гре­че­ская нау­ка лег­ко­мыс­лен­на и толь­ко рим­ляне спо­соб­ны писать серь­ез­ные науч­ные труды (Ест. ист. Пред­исл. 24). Т. Кевес-Цула­уф ука­зы­ва­ет на род­ство пли­ни­ев­ско­го сочи­не­ния с рим­ски­ми сакраль­ны­ми тек­ста­ми, обра­щая вни­ма­ние на то, как фор­му­ли­ру­ют­ся отдель­ные обоб­щаю­щие суж­де­ния Пли­ния, и преж­де все­го на схо­жесть пред­и­сло­вия-посвя­ще­ния импе­ра­то­ру Титу с тек­ста­ми посвя­ще­ний богам [18]. Эти парал­ле­ли оче­вид­ны. Но при этом сле­ду­ет пом­нить, что сакраль­ный отте­нок актив­но при­сут­ст­во­вал во всех обла­стях част­ной и обще­ст­вен­ной жиз­ни рим­лян, и его нали­чие тем более не уди­ви­тель­но в лите­ра­тур­ной дея­тель­но­сти тако­го офи­ци­аль­но­го лица, при­бли­жен­но­го к импе­ра­то­ру и обя­зан­но­го содей­ст­во­вать рас­про­стра­не­нию его куль­та (Ест. ист. II. 5) [7. С. 180]. Тем не менее «Есте­ствен­ную исто­рию» нель­зя рас­смат­ри­вать как сам по себе сакраль­ный текст, обо­жествля­ю­щий При­ро­ду и импе­ра­то­ра. Речь может идти толь­ко о ком­по­зи­ци­он­ных и сти­ли­сти­че­ских парал­ле­лях, о лите­ра­тур­ном, рито­ри­че­ском при­е­ме.

Сама рито­ри­ка, гене­ти­че­ски свя­зан­ная с рим­ской сакраль­ной прак­ти­кой², явля­ет­ся неотъ­ем­ле­мым эле­мен­том пли­ни­ев­ско­го тек­ста. Каж­дая кни­га «Есте­ствен­ной исто­рии» откры­ва­ет­ся пред­и­сло­ви­ем — про­эми­ем, напи­сан­ным в чисто рито­ри­че­ском сти­ле, и при изло­же­нии мате­ри­а­ла Пли­ний неред­ко при­бе­га­ет к декла­ма­ци­ям, сен­тен­ци­ям, поэ­ти­че­ским мета­фо­рам, анти­те­зам, игре слов и дру­гим рито­ри­че­ским при­е­мам. Да и с.197 зада­чи сво­его труда он опре­де­ля­ет в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни как чисто лите­ра­тур­ные: дать новое зву­ча­ние дав­но извест­ным вещам (ve­tus­tis no­vi­ta­tem da­re), обы­ден­ным вещам при­дать блеск (ob­so­le­tis ni­to­rem), оттал­ки­ваю­щие сюже­ты сде­лать при­вле­ка­тель­ны­ми (fas­ti­di­tis gra­tiam). Одна­ко не сле­ду­ет рас­смат­ри­вать это про­из­веде­ние как пол­но­стью рито­ри­че­ское³. Напро­тив, Пли­нию хоте­лось бы отме­же­вать­ся от совре­мен­ной ему рито­ри­че­ской лите­ра­ту­ры, достав­ля­ю­щей удо­воль­ст­вие, но бес­со­дер­жа­тель­ной (Ест. ист. Пред­исл. 12). Он так­же обра­ща­ет вни­ма­ние на то, что в его сочи­не­нии «для боль­шин­ства пред­ме­тов при­ме­ня­ют­ся сло­ва либо дере­вен­ско­го оби­хо­да, либо чуже­зем­ные, даже вар­вар­ские…» (Пред­исл. 13).

Пли­ний хотел, чтобы его про­из­веде­ние было ско­рее удоб­ным для извле­че­ния поль­зы, чем источ­ни­ком изящ­ных удо­воль­ст­вий (uti­li­ta­tem juvan­di gra­tiae pla­cen­di [sc. prae­fer­re] — Пред­исл. 6). Кни­ги «Есте­ствен­ной исто­рии» напи­са­ны для про­стых людей, для мас­сы зем­ледель­цев, ремес­лен­ни­ков, нако­нец, для зани­маю­щих­ся нау­ка­ми на досу­ге (hu­mi­li vul­go scrip­ta sunt, ag­ri­co­la­rum, opi­fi­cum tur­bae, de­ni­que stu­dio­rum otio­sis — Пред­исл. 6). Эта ори­ен­та­ция на прак­ти­че­скую поль­зу, демо­кра­тизм ска­зы­ва­ет­ся и в том, как опре­де­ля­ет Пли­ний жанр сво­его сочи­не­ния, отно­ся его к энцик­ло­пе­ди­че­ско­му направ­ле­нию в науч­ной лите­ра­ту­ре. Ἡ ἐγκύκ­λιον παι­δεία обо­зна­ча­ла общую куль­ту­ру, общедо­ступ­ное обра­зо­ва­ние. Одна­ко не сле­ду­ет вслед за Ф. дел­ла Кор­те пре­уве­ли­чи­вать дидак­ти­че­ский харак­тер Пли­ни­е­вой энцик­ло­пе­дии [13]. Для Пли­ния ἐγκύκ­λιον παι­δεία — это не толь­ко общий круг зна­ний, но и все­сто­рон­нее зна­ние. Он обра­ща­ет вни­ма­ние на уни­вер­саль­ный харак­тер сво­его про­из­веде­ния. При­зна­вая то, что идея энцик­ло­пе­ди­че­ско­го труда роди­лась в Гре­ции, и то, что его сооте­че­ст­вен­ни­ка­ми, Като­ном, Варро­ном и Цель­сом, дела­лись попыт­ки ее реа­ли­за­ции (Пред­исл. 24), Пли­ний ста­вит в заслу­гу себе созда­ние пер­вой в исто­рии энцик­ло­пе­дии. Для Пли­ния его энцик­ло­пе­дия — это науч­ный труд, в кото­ром он выпол­ня­ет свой, по суще­ству, мораль­ный долг перед при­ро­дой, стре­мясь воздать при­ро­де все, что она заслу­жи­ва­ет (na­tu­rae sua om­nia [sc. da­re]), пока­зать дей­ст­ви­тель­ную при­ро­ду всех явле­ний (om­ni­bus ve­ro na­tu­ram — Пред­исл. 15). Он так­же видит свою зада­чу в про­яс­не­нии тем­ных вопро­сов (obscu­ris lu­cem [sc. da­re] — Пред­исл. 15), и уже это дела­ет его труд чем-то бо́льшим, чем про­сто sum­ma his­to­ri­ca [13. С. 54]. Воз­вра­ща­ясь к вопро­су о свя­зи труда Пли­ния с антич­ной «исто­ри­ей», нау­кой опи­са­тель­ной, сле­ду­ет при­знать, что сам Пли­ний любил часто повто­рять, что в его зада­чи вхо­дит преж­де все­го опи­са­ние явле­ний (re­rum ma­ni­fes­tas in­di­ca­re), а не их объ­яс­не­ние (напри­мер: Ест. ист. XI. 8; XXXVII. 60). Но сам же он себя и опро­вер­га­ет, когда всту­па­ет в тео­ре­ти­че­ские спо­ры или дела­ет умо­зри­тель­ные постро­е­ния иной раз по таким вопро­сам, кото­рых антич­ная тео­ре­ти­че­ская мысль до Пли­ния не затра­ги­ва­ла (см. Ест. ист. II. 72). В этом слу­чае не может быть так­же речи ни о какой ком­пи­ля­ции. Отно­си­тель­но же исполь­зо­ван­ной лите­ра­ту­ры Пли­ний с гор­до­стью сооб­ща­ет, что им было собра­но 20 тыс. достой­ных вни­ма­ния фак­тов из 2 тыс. томов более ста гре­че­ских и рим­ских авто­ров (Ест. ист. Пред­исл. 17).

Для выяв­ле­ния общих тео­ре­ти­че­ских уста­но­вок антич­но­го уче­но­го с.198 необ­хо­ди­мо уста­но­вить, каких фило­соф­ских взглядов он при­дер­жи­вал­ся, посколь­ку при­ме­ни­тель­но к антич­но­сти не может идти речи о какой-либо спе­ци­аль­ной науч­ной тео­рии, за исклю­че­ни­ем, может быть, аст­ро­но­мии и меха­ни­ки. Это тем более каса­ет­ся Пли­ния, кото­рый в одном труде сво­дит воеди­но дан­ные, полу­чен­ные из самых раз­ных обла­стей зна­ния. В его слу­чае это озна­ча­ет выяс­не­ние того, какая из школ антич­ной фило­со­фии ока­за­ла на него боль­шее вли­я­ние, посколь­ку спе­ци­аль­но он фило­соф­ски­ми про­бле­ма­ми не зани­мал­ся. Сам он отри­цал какую-либо связь с извест­ны­ми ему фило­соф­ски­ми направ­ле­ни­я­ми. По пово­ду сво­ей кни­ги «Сомни­тель­ные рече­ния» он писал, «…слы­шу, и сто­и­ки, и диа­лек­ти­ки пери­па­те­ти­ки, и эпи­ку­рей­цы (а от грам­ма­ти­ков и все­гда ждал) вына­ши­ва­ют кри­ти­ку про­тив издан­ных мной книг о грам­ма­ти­ке…» (Ест. ист. Пред­исл. 8). Тем самым он ста­вил себя вне упо­мя­ну­тых фило­соф­ских школ. И все же в сво­ем труде, при­зван­ном пока­зать при­ро­ду во всем ее един­стве, он посто­ян­но упо­ми­на­ет име­на Пифа­го­ра, Демо­кри­та, Пла­то­на, Ари­сто­те­ля, Фео­ф­ра­с­та, Посидо­ния и дру­гих фило­со­фов, есте­ствен­но­на­уч­ные труды кото­рых (или их после­до­ва­те­лей) он исполь­зо­вал при сво­ей рабо­те. Из подоб­ных книг, про­пи­тан­ных натур­фи­ло­соф­ски­ми иде­я­ми тех школ, в рам­ках кото­рых они созда­ва­лись, эти идеи про­ни­ка­ли в «Есте­ствен­ную исто­рию». Неред­ко всту­пая в про­ти­во­ре­чие, идеи сопер­ни­чаю­щих школ застав­ля­ли Пли­ния делать выбор меж­ду ними и таким обра­зом зани­мать опре­де­лен­ную натур­фи­ло­соф­скую пози­цию.

Как и боль­шин­ство антич­ных авто­ров, Пли­ний назы­ва­ет «фило­со­фа­ми» индий­ских гим­но­со­фи­стов (Ест. ист. VII. 48), но фило­со­фы это для него по пре­иму­ще­ству гре­ки (Ест. ист. VII. 61). Желая пока­зать себя побор­ни­ком ста­ро­рим­ских цен­но­стей, Пли­ний не прочь высту­пить с осуж­де­ни­ем гре­че­ской фило­со­фии, пони­мае­мой как нерас­чле­ни­мое целое, типич­ным вопло­ще­ни­ем кото­рой был Кар­не­ад, пре­вра­щав­ший исти­ну в нечто неуло­ви­мое (quid ve­ri es­set haud fa­ci­le dis­cer­ni — Ест. ист. VII. 76). Согла­ша­ет­ся он и с Като­ном Цен­зо­ром в том, что всех без раз­бо­ра гре­ков сле­до­ва­ло бы выслать из Ита­лии. И все же подоб­ные рас­суж­де­ния Пли­ний поз­во­ля­ет себе толь­ко тогда, когда он далек от глав­но­го пред­ме­та сво­их инте­ре­сов. Одна­жды почув­ст­во­вав, что слиш­ком дале­ко зашел в сво­ем мест­ном пат­рио­тиз­ме, Пли­ний мог начать убеж­дать как бы само­го себя: «толь­ко не надо с пре­зре­ни­ем отно­сить­ся к гре­кам, ведь их свиде­тель­ства наи­бо­лее точ­ные и они рань­ше всех обра­ти­лись к науч­ным иссле­до­ва­ни­ям» (mo­do ne sit fas­ti­dio Grae­cos se­qui, tan­to majo­re eorum di­li­gen­tia vel cu­ra ve­tus­tio­re — Ест. ист. VII. 153).

Пли­ний ред­ко употреб­ля­ет сло­ва «фило­со­фия», «фило­соф», пред­по­чи­тая латин­ские экви­ва­лен­ты, напри­мер, sa­pien­tia — «зна­ние», «муд­рость», и про­из­вод­ные от него (sa­piens, sa­pien­tis­si­mi). В кни­ге об антро­по­ло­гии он рас­ска­зы­ва­ет о наи­бо­лее про­слав­лен­ных муд­ре­цах, назы­вая их sa­pien­tis­si­mi, и при­во­дит име­на Сокра­та, Пла­то­на, Посидо­ния, Вер­ги­лия, Варро­на, Цице­ро­на. Таким обра­зом, в одной руб­ри­ке ока­зы­ва­ют­ся и гре­ки, и рим­ляне. Фило­соф Ари­сто­тель попал в гла­ву о гени­аль­ных людях (in­ge­nii prae­ci­pua) вме­сте с Гоме­ром и Пин­да­ром. Веро­ят­но, Пли­ний был скло­нен не делать раз­ли­чия меж­ду пред­ста­ви­те­ля­ми раз­ных видов умст­вен­но­го труда. Он испы­ты­вал идей­ное вли­я­ние со сто­ро­ны не толь­ко фило­со­фов и с.199 уче­ных, но и поэтов и «народ­ной фило­со­фии» [23]. Боль­шин­ство иссле­до­ва­те­лей ука­зы­ва­ют на бли­зость обра­за мыс­лей Пли­ния сто­и­циз­му [21. С. 139], осно­вы­ва­ясь уже на мно­го­чис­лен­ных мора­ли­зи­ру­ю­щих рас­суж­де­ни­ях в духе стои­че­ской эти­ки, на том, что Пли­ний опе­ри­ру­ет в основ­ном поня­ти­я­ми, заим­ст­во­ван­ны­ми из физи­ки сто­и­ков.

В работах Е. Бике­ля и М. Мюля выска­зы­ва­ет­ся пред­по­ло­же­ние о неопи­фа­го­рей­ском вли­я­нии на «Есте­ствен­ную исто­рию» [10, 22] в основ­ном в про­ти­во­вес стои­че­ской, пре­иму­ще­ст­вен­но посей­до­ни­ан­ской интер­пре­та­ции, пред­ло­жен­ной Е. Хофф­ма­ном [16] и под­дер­жан­ной В. Крол­лем [19] и Дж.-В. Кас­па­ром [12]. Пли­ни­ев­ская харак­те­ри­сти­ка мира как «цело­куп­но­го во всех сво­их частях» (to­tus in to­to), «боже­ства» (nu­men), явля­ю­ще­го­ся «свя­щен­ным» (sa­cer) (Ест. ист. II. 1, 2), доста­точ­но при­выч­на для антич­но­сти и может быть как стои­че­ско­го, так и неопи­фа­го­рей­ско­го про­ис­хож­де­ния. Одна­ко сто­рон­ни­ки неопи­фа­го­рей­ской интер­пре­та­ции кос­мо­ло­гии Пли­ния обра­ща­ют вни­ма­ние на то, что затем Пли­ний харак­те­ри­зу­ет мир как «веч­ный, неиз­ме­ри­мый, не про­ис­шед­ший и не пре­хо­дя­щий» (aeter­num, in­men­sum, ne­que ge­ni­tum, ne­que in­te­ri­tum um­quam — Ест. ист. II. 1), «бес­ко­неч­ный» (in­fi­ni­tus — Ест. ист. II. 2). В этих опре­де­ле­ни­ях на пер­вый взгляд заклю­че­но про­ти­во­ре­чие со стои­че­ской док­три­ной. Ведь сто­и­ки вслед за Пар­ме­нидом и Ари­сто­те­лем пред­став­ля­ли все­лен­ную в виде завер­шен­ной сфе­ры (Арист. О небе. I. 5—7; Диог. Лаэрт. VII. 140), и что осо­бен­но важ­но, мир сто­и­ков был конеч­ным во вре­ме­ни, ему пред­сто­я­ло погиб­нуть в «обо­гне­ва­нии» (ἐκπύ­ρωσις Диог. Лаэрт. VII. 134). Напро­тив, в неопи­фа­го­рей­ском сочи­не­нии Окел­ла «О при­ро­де все­го» (περὶ τῆς το῀ν παν­τὸς φύ­σεως) гово­рит­ся о том, что мир нераз­ру­шим и что раз­ру­ши­тель­но­го нача­ла нет ни внут­ри все­лен­ной, ни вне ее, ибо вне ее ниче­го нет; все вещи содер­жат­ся во Всем, а Все — это кос­мос (τὸ δέ γε ὅλον καὶ πᾶν ὀνο­μάζω τὸν σύμ­παντα κόσ­μον — I. 7) [22]. Сто­рон­ни­ки неопи­фа­го­рей­ско­го вли­я­ния, как видим, стре­мят­ся не столь­ко уста­но­вить связь Пли­ния с неопи­фа­го­рей­цем, сколь­ко ука­зать на про­ти­во­ре­чие меж­ду его взгляда­ми и док­три­ной сто­и­ков. Гово­рит­ся так­же о том, что неопи­фа­го­рей­ство было доста­точ­но рас­про­стра­не­но в Риме в I в. до н. э. — II в. н. э. [10]. Дей­ст­ви­тель­но, пер­вым по вре­ме­ни пред­ста­ви­те­лем неопи­фа­го­рей­ства был рим­ля­нин — Пуб­лий Нигидий Фигул, друг Цице­ро­на [3. С. 17]. Одна­ко ни гре­че­ские, ни рим­ские неопи­фа­го­рей­цы Пли­ни­ем не упо­ми­на­ют­ся, и нель­зя ниче­го ска­зать опре­де­лен­но­го, мог­ли ли они ока­зы­вать на него вли­я­ние лич­но или через свои сочи­не­ния. Зато Пли­ний неод­но­крат­но упо­ми­на­ет имя само­го Пифа­го­ра, но при этом в его тоне совер­шен­но отсут­ст­ву­ют пане­ги­ри­че­ские ноты, обя­за­тель­ные для после­до­ва­те­лей Пифа­го­ра. Как о любо­пыт­ной, экзо­ти­че­ской вещи, сооб­ща­ет Пли­ний о спо­со­бе изме­ре­ния все­лен­ной Пифа­го­ра при помо­щи музы­каль­ных тонов (Ест. ист. II. 83), а затем выска­зы­ва­ет удив­ле­ние, до какой сте­пе­ни дохо­дит бес­стыд­ство (impro­bi­tas) тех, кто увлек­шись незна­чи­тель­ны­ми успе­ха­ми в вычис­ле­ни­ях, поз­во­ля­ют себе изме­рять неиз­ме­ри­мую и свя­тую все­лен­ную (Ест. ист. II. 87): здесь, впро­чем, доста­ет­ся не толь­ко Пифа­го­ру, но и Посидо­нию (Ест. ист. II. 85).

«Есте­ствен­ная исто­рия» по сво­е­му духу, испол­нен­но­му позд­не­ан­тич­ным скеп­ти­циз­мом, чуж­да пифа­го­рей­цам с их дог­ма­тиз­мом и почте­ни­ем к с.200 авто­ри­те­ту (αὐτός ἔφα). Кро­ме того, аргу­мен­та­ция в поль­зу пифа­го­рей­ско­го вли­я­ния стро­ит­ся в основ­ном на мате­ри­а­ле Пли­ни­е­вой кос­мо­ло­гии, содер­жа­щей­ся во II кни­ге его энцик­ло­пе­дии. Если же загля­нуть в ее послед­нюю кни­гу, то мож­но про­чи­тать вполне опре­де­лен­ное утвер­жде­ние о том, что Пли­ний во всех томах сво­его труда стре­мил­ся пока­зать дей­ст­вие сил сим­па­тии и анти­па­тии (Ест. ист. XXXVII. 59). Таким обра­зом, ста­вя цен­траль­ное для Посидо­ния поня­тие «миро­вой сим­па­тии» так­же в центр сво­их тео­ре­ти­че­ских инте­ре­сов, Пли­ний одно­знач­но дела­ет свой выбор меж­ду Пифа­го­ром и Посидо­ни­ем. Что же каса­ет­ся про­ти­во­ре­чия меж­ду утвер­жде­ни­я­ми Пли­ния о веч­но­сти и бес­ко­неч­но­сти мира и уче­ни­ем Посидо­ния о конеч­но­сти все­лен­ной во вре­ме­ни и про­стран­стве, то, как мы увидим ниже, это про­ти­во­ре­чие не было суще­ст­вен­ным.

Робер Ленобль, опре­де­ляя миро­воз­зре­ние Пли­ния как «син­кре­ти­че­ский пан­те­изм», воз­во­дит его к «стои­че­ским и пла­то­ни­че­ским реми­нис­цен­ци­ям» [21. С. 139]. Дей­ст­ви­тель­но, уже самое нача­ло «Есте­ствен­ной исто­рии» дает впе­чат­ле­ние тек­сту­аль­ной бли­зо­сти с пла­то­нов­ским «Тиме­ем». Сло­ва Пли­ния: «Мир или, если кому-то угод­но назы­вать его дру­гим име­нем — “Небо”, под сво­дом кото­ро­го живет все сущее…» (mun­dum, et hoc quod­cum­que no­mi­ne alio cae­lum ap­pel­la­re li­buit, cujus cir­cumfle­xu de­gunt cuncta — Ест. ист. II. 1) — напо­ми­на­ют сло­ва Пла­то­на: «Ведь все небо — или кос­мос, или если кому нра­вит­ся дру­гое назва­ние, но мы будем назы­вать имен­но так…» (Ὁ δὴ πᾶς οὐπα­νός - ἤ κόσ­μος ἤ καὶ ἄλ­λο ποτὲ ὀνο­μαζό­μενος μά­λιστ’ἀὺ δἔχοιτο, τοῦθ’ἡμῖν ὠνο­μάσ­θω — Пла­тон. Тимей. 28). Одна­ко это прак­ти­че­ски един­ст­вен­ная реми­нис­цен­ция, кото­рую мож­но воз­ве­сти к Пла­то­ну, и кро­ме того не пря­мо, а через посред­ни­ков. Цице­рон дослов­но пере­вел Пла­то­на (Om­ne igi­tur cae­lum si­ve mun­dus si­ve quo alio vo­ca­bu­lo gau­det, hoc a no­bis nun­cu­pa­tus sit… — Цице­рон. Тимей. 2. 4—5). Пере­вод Цице­ро­на явно был исполь­зо­ван Пом­по­ни­ем Мелой, стар­шим совре­мен­ни­ком Пли­ния, кото­рый откры­ва­ет свой труд по гео­гра­фии сле­дую­щи­ми сло­ва­ми: «Итак, все это, чем бы оно ни было, чему мы даем назва­ние “мир” или “небо”, есть еди­ное, и в еди­ной окруж­но­сти обни­ма­ет само себя и все сущее…» (Om­ne igi­tur hoc, quid­quid est, cui mun­di coe­li­que no­men in­di­mus, unum id est, et uno am­bi­tu se cuncta­que ample­ci­tur… — О полож. мира. I. 1). Ста­но­вит­ся ясно, откуда берет­ся послед­няя часть пли­ни­ев­ской фра­зы, отсут­ст­ву­ю­щая у Пла­то­на: его «cujus cir­cumfle­xu de­gunt cuncta», веро­ят­нее все­го, вос­хо­дит к «uno am­bi­tu se cuncta­que ample­ci­tur» Пом­по­ния Мелы. Хотя воз­мож­на связь и с дру­ги­ми рим­ски­ми тек­ста­ми, испы­ты­вав­ши­ми вли­я­ние пла­то­нов­ско­го «Тимея», его само­го попу­ляр­но­го диа­ло­га в эпо­ху позд­ней антич­но­сти [9. С. 116—117]. Сле­дов пла­то­нов­ско­го иде­а­лиз­ма и диа­лек­ти­ки в «Есте­ствен­ной исто­рии» вооб­ще нель­зя встре­тить. При этом едва уло­ви­мом вли­я­нии Пла­то­на совер­шен­но оче­вид­ны про­ти­во­ре­чия меж­ду цен­траль­ны­ми иде­я­ми рим­ско­го энцик­ло­пе­ди­ста и прин­ци­пи­аль­ны­ми поло­же­ни­я­ми гре­че­ско­го фило­со­фа. Если для Пла­то­на мир — это «живое суще­ство, наде­лен­ное душой и умом» (Тимей. 30), создан­ное Деми­ур­гом (Тимей. 28), т. е. богом [6. С. 255], то для Пли­ния мир, обла­дая все­ми пла­то­нов­ски­ми харак­те­ри­сти­ка­ми, сам есть бог (mun­dum… nu­men es­se cre­di par est), он вечен и с.201 никем не создан (Ест. ист. II. 1—3). Пли­ний идет даль­ше и гово­рит о том, что «все без­услов­но свиде­тель­ст­ву­ет о могу­ще­стве при­ро­ды и ее тож­де­стве с тем, что мы назы­ваем богом» (Ест. ист. II. 27). Отож­дест­вле­ние при­ро­ды с богом явля­ет­ся пол­но­стью анти­пла­то­нов­ским, посколь­ку для Пла­то­на при­ро­да с ее мно­же­ст­вен­но­стью явля­ет­ся про­ти­во­по­лож­но­стью еди­но­го, кото­рое толь­ко и может быть богом.

Само­го же Пла­то­на Пли­ний назы­ва­ет «самым крас­но­ре­чи­вым из гре­ков» и сооб­ща­ет леген­ду о том, как пче­лы мла­ден­цу-Пла­то­ну вло­жи­ли мед в уста в знак его буду­ще­го крас­но­ре­чия (Ест. ист. XI. 56).

Уже отме­ча­лось сход­ство кос­мо­ло­гии Пли­ния с уче­ни­ем сто­и­ков о все­лен­ной как о боже­ст­вен­ном, оду­шев­лен­ном еди­ном целом, име­ю­щем фор­му шара. Каза­лось бы про­ти­во­ре­чие меж­ду его и их взгляда­ми обна­ру­жи­ва­ет­ся в том, как решал­ся вопрос о веч­но­сти или гибе­ли мира. Мир Пли­ния вечен (aeter­nus). Но гибель мира у сто­и­ков в обо­гне­ве­нии (ἐκπύ­ρωσις) не сле­ду­ет пони­мать как совер­шен­ное исчез­но­ве­ние все­лен­ной. Под­вер­жен­ный гибе­ли мир все рав­но потен­ци­аль­но вечен, так как за его гибе­лью обя­за­тель­но сле­ду­ет его воз­рож­де­ние (πα­λιγ­γέ­νεσία). Уче­ние о гибе­ли мира разде­ля­лось не все­ми сто­и­ка­ми. Пане­тий, вид­ный пред­ста­ви­тель Сред­ней Стои, счи­тал мир нераз­ру­ши­мым (Диог. Лаэрт. VII. 142). Идею гибе­ли мира, по-види­мо­му, не сле­ду­ет счи­тать цен­траль­ной иде­ей сто­и­циз­ма. Эта идея яви­лась резуль­та­том сле­дую­ще­го сил­ло­гиз­ма. «Когда под­вер­же­ны гибе­ли части, то под­вер­же­но и целое; но части мира под­вер­же­ны гибе­ли, ибо пере­хо­дят друг в дру­га; ста­ло быть под­вер­жен гибе­ли весь мир» (Диог. Лаэрт. VII. 141). Таким обра­зом Зенон и его после­до­ва­те­ли стре­ми­лись, веро­ят­но, избе­жать дуа­лиз­ма частей и цело­го, обос­но­вать идею един­ства мира.

Веч­ны­ми явля­ют­ся бес­те­лес­ные нача­ла (ἀρχαί), кото­рые веч­но содер­жат в себе воз­мож­ность дей­ст­ви­тель­но­го мира. Нача­ло мира сов­па­да­ет с вопло­ще­ни­ем этих начал в веще­ст­вен­ные и оформ­лен­ные осно­вы — эле­мен­ты (στοιχεία) и преж­де все­го в «искус­ни­че­ский огонь» (πύρ τεχ­νι­κόν), из кото­ро­го рож­да­ют­ся все вещи и в кото­ром сго­ра­ет затем весь мир.

Для Пли­ния веч­ным явля­ет­ся не цик­ли­че­ский бес­ко­неч­ный про­цесс сме­ня­ю­щих друг дру­га воз­рож­де­ний и обо­гне­ве­ний все­лен­ной. Когда он гово­рит о том, что все­лен­ная веч­на, он име­ет в виду дей­ст­ви­тель­ный мир. Тем не менее отго­лос­ки стои­че­ско­го уче­ния об обо­гне­ве­нии слы­шат­ся и в «Есте­ствен­ной исто­рии». Прав­да, Пли­ний гово­рит не о всем мире, а толь­ко о зем­ле. Устра­и­вая извер­же­ние вул­ка­нов, при­ро­да, по его мне­нию, пред­ре­ка­ет сожже­ние всей зем­ли (na­tu­ra… exus­tio­nem ter­ris de­nun­tians — Ест. ист. II. 236). Это сожже­ние уже почти нача­лось, выра­жа­ясь в мно­го­чис­лен­ных есте­ствен­ных кост­рах, выхо­дах «зем­но­го огня» (ig­nis ter­restris), горя­щих источ­ни­ках маль­ты и неф­ти. «В столь­ких местах, столь­ки­ми пожа­ра­ми сжи­га­ет при­ро­да зем­лю!» (tot lo­cis, tot in­si­diis re­rum na­tu­ra ter­ras cre­mat — Ест. ист. II. 238). В этой фра­зе при­ро­да, по суще­ству, отож­дествля­ет­ся с огнем, а это отож­дест­вле­ние носит вполне стои­че­ский отте­нок, ибо, как сооб­ща­ет Дио­ген Лаэрт­ский, «при­ро­да в их (сто­и­ков) пред­став­ле­нии есть искус­ни­че­ский огонь (πύρ τεχ­νι­κόν)» (Диог. Лаэрт. VII. 156). Если сожже­ние зем­ли кажет­ся почти неиз­беж­ным, то воз­мож­ность миро­во­го пожа­ра так­же не отвер­га­ет­ся, «…так как (огонь) — с.202 это един­ст­вен­ный из эле­мен­тов, в кото­ром опло­до­тво­ря­ю­щее нача­ло и кото­рый сам себя рожа­ет и вырас­та­ет из мель­чай­шей искор­ки, то чего толь­ко нель­зя ожи­дать, когда столь­ко кост­ров зажже­но на зем­ле? Что же это за при­ро­да, кото­рая без вреда для себя насы­ща­ет самую алч­ную во всем мире про­жор­ли­вость? Добавь к это­му бес­чис­лен­ные звезды, огром­ное солн­це, добавь огни, кото­рые зажи­га­ет чело­век, да еще те, что заклю­че­ны в самом веще­стве кам­ня, в щеп­ках дере­ва, когда их трут одну о дру­гую, да к тому же огни обла­ков, от кото­рых мол­нии: уж точ­но все чуде­са пре­вос­хо­дит то, что даже един­ст­вен­ный день может обой­тись без все­лен­ско­го вос­пла­ме­не­ния (ul­lum diem fuis­se quo non cuncta conflag­ra­rent), при том, что даже вогну­тые зер­ка­ла, постав­лен­ные под лучи солн­ца, вос­пла­ме­ня­ют лег­че, чем любой дру­гой вид огня» (Ест. ист. II. 239). Таким обра­зом, Пли­нию то, что мир изо дня в день про­дол­жа­ет суще­ст­во­вать, пред­став­ля­ет­ся более уди­ви­тель­ным, чем содер­жа­ща­я­ся в самой при­ро­де воз­мож­ность все­об­ще­го пожа­ра (exus­tio). Его уве­рен­ность в том, что звезды без­услов­но веч­ны по сво­ей при­ро­де (ce­te­rum aeter­na cae­les­ti­bus est na­tu­ra — Ест. ист. II. 30), не нахо­дит­ся так­же в про­ти­во­ре­чии с пред­став­ле­ни­я­ми об ἐκπύ­ρωσις, так как сго­реть мир дол­жен был как раз в небес­ном, очи­щаю­щем огне соглас­но уче­нию сто­и­ков. Сохра­няя чис­ло эле­мен­тов Эмпе­док­ла — четы­ре, и при­зна­вая огонь еди­ным эле­мен­том, они тем не менее дели­ли его на две раз­но­вид­но­сти — небес­ный, искус­ни­че­ский (τεχ­νι­κόν) и зем­ной, бес­плод­ный (ἄτεκ­νον) (см. Цице­рон, О При­ро­де богов. II. 15, 41). Из кон­тек­ста «Есте­ствен­ной исто­рии» явст­ву­ет то, что Пли­ний тоже раз­ли­чал небес­ный (напри­мер, Ест. ист. II. 10) и зем­ной огонь (Ест. ист. II. 236 и след.), но как вид­но из при­веден­но­го выше отрыв­ка (Ест. ист. II. 239), это не было для него каче­ст­вен­ным раз­ли­чи­ем.

Пред­став­ле­ния о при­бли­жаю­щем­ся кон­це све­та были рас­про­стра­не­ны во вре­ме­на Пли­ния, и их рас­про­стра­не­нию в нема­лой сте­пе­ни содей­ст­во­ва­ли рим­ские сто­и­ки, напри­мер, Сене­ка, писав­ший в «Есте­ствен­но­на­уч­ных вопро­сах»: «…если при­дет­ся гиб­нуть, я погиб­ну вме­сте с раз­ру­шаю­щим­ся миром: не доз­во­ле­но желать все­об­ще­го бед­ст­вия, но вели­кое уте­ше­ние в смер­ти видеть, что и зем­ля под­ле­жит смер­ти» (Естест. вопр. VI. 2, 9). Насколь­ко глу­бо­ко внед­ри­лись в мас­со­вое созна­ние эти пред­став­ле­ния, свиде­тель­ст­ву­ет опи­са­ние реак­ции жите­лей Мизе­на на извер­же­ние Везу­вия, сде­лан­ное Пли­ни­ем Млад­шим, живым участ­ни­ком тех дра­ма­ти­че­ских собы­тий: «Одни опла­ки­ва­ли свою гибель, дру­гие гибель близ­ких; неко­то­рые в стра­хе перед смер­тью моли­ли о смер­ти; мно­гие возде­ва­ли руки к богам; боль­шин­ство объ­яс­ня­ло, что нигде и ника­ких богов нет, и для мира это послед­няя веч­ная ночь» (Пись­ма. VI. 20, 15). Вполне есте­ствен­но, что такие настро­е­ния отра­зи­лись и в сочи­не­нии рим­ско­го уче­но­го, для кото­ро­го та ночь дей­ст­ви­тель­но ста­ла послед­ней.

Пли­ния сбли­жа­ет со сто­и­ка­ми и уче­ние о пне­вме — spi­ri­tus vi­ta­lis. Для зна­ком­ства с иде­ей пнев­мы Пли­нию не обя­за­тель­но было даже изу­чать труды пред­ста­ви­те­лей Древ­ней и Сред­ней Стои. Вопре­ки утвер­жде­ни­ям Р. Б. Тод­да [25. С. 155] о том, что уче­ние о пне­вме было в рим­скую эпо­ху почти забы­то, пнев­ма, если не сам тер­мин, то понят­но, очень часто упо­ми­на­ет­ся в трудах Цице­ро­на и Сене­ки (Цице­рон. О при­ро­де бог. II. 36, с.203 91; II. 9. 24; Сен. Ест. вопр. II. 6—9; V. 5. 1—5), и о ней гово­рит­ся в основ­ном как о «жиз­не­твор­ной силе» (vis vi­ta­lis), при­сут­ст­ву­ю­щей в возду­хе (aer). У Пли­ния поня­тие пнев­мы, кото­рую он назы­ва­ет vi­ta­lis ha­li­tus, spi­ri­tus vi­ta­lis, ста­но­вит­ся цен­траль­ным в его систе­ме при­ро­ды, и напол­ня­ет­ся бога­тым кон­крет­но при­ро­до­вед­че­ским содер­жа­ни­ем. В извест­ном смыс­ле стои­че­ское уче­ние о пне­вме полу­ча­ет в «Есте­ствен­ной исто­рии» даль­ней­шее раз­ви­тие.

Уко­ре­не­нию сто­и­циз­ма на рим­ской поч­ве осо­бен­но содей­ст­во­ва­ла фило­со­фия Посидо­ния. Уче­ни­ком Посидо­ния был Цице­рон, он ока­зал вли­я­ние на Турра­ния Гра­ци­ла, Пом­по­ния Мелу и дру­гих рим­ских авто­ров, на кото­рых опи­ра­ет­ся Пли­ний. Ссы­ла­ет­ся Пли­ний и на само­го Посидо­ния, но преж­де все­го как на авто­ри­тет в обла­сти аст­ро­но­мии, метео­ро­ло­гии и гео­гра­фии. О пря­мом идей­ном вли­я­нии гово­рить труд­но. Даже сама миро­вая сим­па­тия полу­ча­ет у Пли­ния интер­пре­та­цию, несколь­ко отли­чаю­щу­ю­ся от того смыс­ла, кото­рый вкла­ды­вал Посидо­ний в это изо­бре­тен­ное им сло­во. Для Посидо­ния миро­вая сим­па­тия была силой, обу­слов­ли­вав­шей нераз­рыв­ную связь всех частей все­лен­ной, физи­че­ским носи­те­лем кото­рой явля­лась пнев­ма, «теп­лое дыха­ние», состо­я­щее из огня и возду­ха. Такое пони­ма­ние сим­па­тии разде­ля­лось Пли­ни­ем, что, одна­ко, выра­жа­ет­ся не соб­ст­вен­но в трак­тов­ке тер­ми­на «сим­па­тия», а в том, какую роль отво­дил Пли­ний все тому же spi­ri­tus vi­ta­lis. Взгляды Пли­ния и Посидо­ния сов­па­да­ют в отно­ше­нии к диви­на­ции. Они оба счи­та­ют веру в пред­зна­ме­но­ва­ния, гада­ние и т. д. оправ­дан­ной, а для Посидо­ния диви­на­ция как раз и была воз­мож­ной за счет тес­ной свя­зи меж­ду явле­ни­я­ми само­го раз­но­го поряд­ка. По это­му пово­ду Цице­рон, так­же при­зна­вав­ший «нали­чие есте­ствен­но­го вза­и­мо­дей­ст­вия (cog­na­tio na­tu­ra­lis) меж­ду веща­ми весь­ма дале­ки­ми одна от дру­гой», иро­ни­зи­ро­вал: «Из какой вза­и­мо­свя­зи в при­ро­де, и как бы гар­мо­нии и согла­сия, — того, что гре­ки назы­ва­ют συμ­πά­θεια, мож­но заклю­чить, что либо выем­ка в пече­ни име­ет отно­ше­ние к мое­му неболь­шо­му состо­я­нию, либо мой малень­кий доход — небу, зем­ле, ко всей при­ро­де вещей?» (Циц. О диви­на­ции. II. 34). Пли­ний как и Посидо­ний, не был настро­ен столь скеп­ти­че­ски.

Пол­но­стью при­ни­мая посидо­ни­ев­скую идею сим­па­тии, Пли­ний идет несколь­ко даль­ше, и вно­сит в это поня­тие отсут­ст­ву­ю­щий у Посидо­ния пси­хо­ло­ги­че­ский эле­мент, по-види­мо­му, досо­кра­ти­че­ско­го про­ис­хож­де­ния. Миро­вая сим­па­тия высту­па­ет у Пли­ния одно­вре­мен­но с такой же повсе­мест­ной «анти­па­ти­ей», что застав­ля­ет вспом­нить Друж­бу и Враж­ду Эмпе­док­ла. (Диог. Лаэрт. VIII. 76; Ест. ист. XXXVII. 59).

По мне­нию М. Лаф­франк, явное несоот­вет­ст­вие всех «есте­ствен­ных исто­рий» док­трине Посидо­ния состо­ит в их повы­шен­ном вни­ма­нии к чуде­сам и к чудо­ви­щам при обра­ще­нии к живой при­ро­де. Для Посидо­ния, как и для Ари­сто­те­ля, чудо­ви­ща — это «ошиб­ка» при­ро­ды, в целом же дей­ст­ви­тель­ность под­да­ет­ся объ­яс­не­нию на осно­ва­нии зако­нов миро­зда­ния, уста­нав­ли­вае­мых кос­ми­че­ским Лого­сом, так что не оста­ет­ся места ни для чего уди­ви­тель­но­го. К тому же одним из важ­ней­ших досто­инств муд­ре­ца Посидо­ний счи­тал спо­соб­ность ниче­му не удив­лять­ся (ἀθαυ­μάσια) [20. С. 331]. Напро­тив, все уди­ви­тель­ное (mi­rum) Пли­нию пред­став­ля­ет­ся осо­бен­но цен­ным, а «чело­ве­че­скую страсть ко все­му с.204 уди­ви­тель­но­му» (de­si­de­rium et ad­mi­ra­tio ho­mi­num) он не толь­ко не пори­ца­ет, но ста­ра­ет­ся удо­вле­тво­рить как мож­но бо́льшим коли­че­ст­вом чудес­ных фак­тов.

Впро­чем, повы­шен­ный инте­рес Пли­ния к чудо­ви­щам (monstri­fi­ca) не про­ти­во­ре­чит в основ­ном физи­ке сто­и­ков, пото­му что чуде­са у него неред­ко сопро­вож­да­ют­ся нату­ра­ли­сти­че­ски­ми объ­яс­не­ни­я­ми в тра­ди­ци­ях сто­и­циз­ма. В этих объ­яс­не­ни­ях (несмот­ря на то, что Пли­ний объ­яв­ля­ет себя про­тив­ни­ком любой «аргу­мен­та­ции» — напри­мер, XI. 8) с осо­бен­ной силой ска­зы­ва­ет­ся ори­ги­наль­ность «вели­ко­го ком­пи­ля­то­ра». Так, един­ст­вен­ный из всех антич­ных уче­ных, он свя­зы­ва­ет нали­чие чудо­вищ, уди­ви­тель­ных живых существ, с изоби­ли­ем вла­ги или ее недо­стат­ком. По его утвер­жде­нию, осо­бен­но мно­го чудо­вищ (be­luae) рож­да­ет­ся в море, где изоби­лие вла­ги при­во­дит к тому, что «семе­на всех вещей» сме­ши­ва­ют­ся уди­ви­тель­ным обра­зом (II. 7; II. 2) подоб­но тому, как в Афри­ке недо­ста­ток воды застав­ля­ет мно­гих живот­ных соби­рать­ся в тес­но­те у неболь­ших источ­ни­ков, что при­во­дит к сово­куп­ле­нию живот­ных раз­ных видов, и отто­го появ­ля­ет­ся мно­же­ство живот­ных сме­шан­ных форм (mul­ti­for­mes ani­ma­lium), откуда и гре­че­ская пого­вор­ка «В Афри­ке все­гда встре­тишь что-то новое» (VIII. 27).

Сбли­жа­ет Пли­ния со сто­и­ка­ми и нату­ра­ли­сти­че­ское истол­ко­ва­ние извест­ных мифов и рели­ги­оз­ных пред­став­ле­ний. По его мне­нию, боже­ство (nu­men), про­ни­каю­щее во все угол­ки при­ро­ды в фор­ме животвор­но­го дыха­ния (spi­ri­tus vi­ta­lis), про­яв­ля­ет­ся в виде испа­ре­ний, выхо­дя­щих из зем­ных рас­ще­лин, и вдох­нов­ля­ет про­ри­ца­те­лей, таких, как пифия в Дель­фах (II. 208). Вол­шеб­ство же Медеи, погу­бив­шей дочь Крео­на, состо­я­ло в том, что остав­лен­ная Ясо­ном вол­шеб­ни­ца про­пи­та­ла венок царев­ны нефтью, и, когда та при­бли­зи­лась к огню алта­ря, венок заго­рел­ся (II. 235). Подоб­ные объ­яс­не­ния ни у кого, кро­ме Пли­ния, не встре­ча­ют­ся, но они несо­мнен­но вдох­нов­ле­ны дав­ней стои­че­ской тра­ди­ци­ей алле­го­ри­че­ски и нату­ра­ли­сти­че­ски пере­осмыс­ли­вать древ­нюю мифо­ло­гию.

На пер­вый взгляд может пока­зать­ся, что меж­ду Пли­ни­ем и сто­и­циз­мом име­ют­ся про­ти­во­ре­чия в отно­ше­нии к нау­ке, к зна­нию вооб­ще; его демо­кра­ти­че­ский энцик­ло­пе­дизм не име­ет ниче­го обще­го с эли­тар­но­стью стои­че­ско­го муд­ре­ца. Хотя Хри­сипп и счи­тал «общий круг зна­ний» полез­ным в какой-то мере, в целом сто­и­ки выно­си­ли «мно­го­зна­ние» за рам­ки под­лин­ной муд­ро­сти [17. С. 128]⁴. Одна­ко для Пли­ния «мно­го­зна­ние» не само­цель. Он страст­но соби­ра­ет мно­го­чис­лен­ные фак­ты из жиз­ни при­ро­ды не ради интел­лек­ту­аль­но­го наслаж­де­ния, без­мя­теж­но­сти или уте­ше­ния. Сво­им трудом он выпол­ня­ет мораль­ный долг перед при­ро­дой, так как незна­ние при­ро­ды — это «пре­ступ­ле­ние» и «небла­го­дар­ность» по отно­ше­нию к при­ро­де (Ест. ист. II. 159)⁵. Он же ста­вит себе в заслу­гу то, что пер­вым из рим­лян выпол­нил свой мораль­ный долг, рас­ска­зав о При­ро­де во всех ее про­яв­ле­ни­ях, и пото­му про­сит ее бла­го­склон­но­сти (не пред­чув­ст­вуя ли ско­рую гибель в столк­но­ве­нии с сила­ми при­ро­ды?) (Sal­ve, pa­rens re­rum om­nium Na­tu­ra, te­que no­bis Qui­ri­tium so­lis ce­leb­ra­tam es­se nu­me­ris om­ni­bus tuis fa­ve — Ест. ист. XXXVII. 205).

Таким обра­зом, несмот­ря на все раз­но­гла­сия, и на то, что Пли­ний сам с.205 отри­цал свою при­над­леж­ность к стои­че­ской шко­ле (Ест. ист. Пред­исл. 28), его есте­ствен­но­на­уч­ное миро­воз­зре­ние отме­че­но основ­ны­ми чер­та­ми стои­че­ской физи­ки. Сле­ду­ет рас­смот­реть, насколь­ко после­до­ва­тель­но он согла­су­ет прин­ци­пы сто­и­циз­ма с бога­тым при­ро­до­вед­че­ским мате­ри­а­лом.

Как извест­но, «Есте­ствен­ная исто­рия» Пли­ния Стар­ше­го постро­е­на почти цели­ком не на лич­ных наблюде­ни­ях, а на пись­мен­ных источ­ни­ках. Одним из глав­ных источ­ни­ков зоо­ло­ги­че­ско­го разде­ла были труды Ари­сто­те­ля, преж­де все­го «Исто­рия живот­ных». На это ука­зы­ва­ют и ссыл­ки само­го Пли­ния, и тек­сто­ло­ги­че­ский ана­лиз его сочи­не­ния. Мож­но было бы ожи­дать, что Пли­ний, заим­ст­вуя у Ари­сто­те­ля бога­тый фак­ти­че­ский мате­ри­ал, пере­нес бы в свой труд и неко­то­рые из тео­ре­ти­че­ских обоб­ще­ний Ста­ги­ри­та. В отдель­ных слу­ча­ях так и про­изо­шло. Одна­ко, обна­ру­же­ние у Ари­сто­те­ля утвер­жде­ния о том, что рыбы не дышат, вызва­ло со сто­ро­ны Пли­ния про­тест, кото­рый он попы­тал­ся по-сво­е­му обос­но­вать. При­ведем пол­но­стью текст, в кото­ром он изла­га­ет взгляды по это­му пово­ду.

«…они (киты) по обще­му при­зна­нию, дышат, как и немно­гие дру­гие жите­ли моря, кото­рые име­ют сре­ди внут­рен­но­стей лег­кое, ведь счи­та­ет­ся, что без него ни одно живот­ное не может дышать. Те, кто при­дер­жи­ва­ет­ся тако­го мне­ния, пола­га­ют, что рыбы, име­ю­щие жаб­ры, не могут ни выды­хать, ни обрат­но вды­хать воздух, ни тем более мно­гие дру­гие виды, лишен­ные даже жабр — поло­же­ние, заме­чу, разде­ляв­ше­е­ся и Ари­сто­те­лем, кото­рый убедил в этом и мно­гих выдаю­щих­ся уче­ных. Я вовсе не скры­ваю того, что не могу без­ого­во­роч­но при­со­еди­нить­ся к их мне­нию, ведь и вме­сто лег­ких, раз так угод­но при­ро­де, могут быть дру­гие дыха­тель­ные орга­ны, как и вме­сто кро­ви быва­ет дру­гая жид­кость. И на самом деле, зачем удив­лять­ся тому, что это животвор­ное дыха­ние про­ни­ка­ет в воду, если учесть, что оно так­же выхо­дит обрат­но из воды и что кро­ме того оно про­ни­ка­ет так­же в поч­ву, эту куда более плот­ную часть при­ро­ды, чему дока­за­тель­ст­вом слу­жат живот­ные, кото­рые все­гда живут под зем­лей, как, напри­мер, крот? Мне при­хо­дят на ум опре­де­лен­но досто­вер­ные сведе­ния, убеж­даю­щие меня в том, что все водя­ные суще­ства дышат соглас­но сво­ей при­ро­де, преж­де все­го, какое-то сопе­ние, заме­чае­мое у рыб во вре­мя лет­ней жары, и неко­то­рое как бы зева­ние во вре­мя тихой пого­ды, ведь сон у рыб при­зна­ет­ся даже теми, кто при­дер­жи­ва­ет­ся про­ти­во­по­лож­но­го мне­ния — дей­ст­ви­тель­но, как мож­но спать без дыха­ния? — кро­ме того, вспу­чи­ва­ние пузы­ря­щих­ся вод, а так­же уве­ли­че­ние даже тел ули­ток под воздей­ст­ви­ем луны. Сверх того, не надо сомне­вать­ся в том, что рыбы обла­да­ют слу­хом и обо­ня­ни­ем, оба из кото­рых име­ют нача­ло в возду­хе: невоз­мож­но пред­ста­вить себе запах ина­че, как про­пи­тан­ный чем-то воздух. Вот поче­му по это­му пово­ду каж­дый может думать, как ему боль­ше нра­вит­ся» (Ест. ист. IX. 16—18).

В дру­гом месте менее аргу­мен­ти­ро­ван­но, но гораздо более поэ­тич­но Пли­ний высту­па­ет про­тив пери­па­те­ти­че­ско­го утвер­жде­ния о том, что не дышат насе­ко­мые (XI. 5). Как видим, Пли­ний, кото­ро­го тра­ди­ци­он­но упре­ка­ют в некри­тич­но­сти и лег­ко­ве­рии, ведет себя доста­точ­но после­до­ва­тель­но, отста­и­вая соб­ст­вен­ное мне­ние или мне­ние того направ­ле­ния в есте­ство­зна­нии, адеп­том кото­ро­го он явля­ет­ся в про­ти­во­вес пери­па­те­ти­кам.

с.206 Необ­хо­ди­мо разо­брать­ся в сущ­но­сти спо­ра Пли­ния с Ари­сто­те­лем. Что так взвол­но­ва­ло Пли­ния — отри­ца­ние оче­вид­ной, под­твер­ждае­мой эмпи­ри­че­ски­ми дан­ны­ми спо­соб­но­сти рыб дышать, или же поку­ше­ние со сто­ро­ны пери­па­те­ти­ков на что-то, с точ­ки зре­ния Пли­ния, гораздо более важ­ное, про­яв­ле­ни­ем чего явля­ет­ся дыха­ние?

В англий­ском изда­нии Пли­ния защи­та им поло­же­ния о дыха­нии рыб сопро­вож­да­ет­ся ком­мен­та­ри­ем: «утвер­жде­ние Пли­ния под­твер­жда­ет­ся дан­ны­ми совре­мен­ной нау­ки» [15(б)]. Меж­ду про­чим, еще в 1-й поло­вине XIX в. Кювье, ком­мен­ти­руя Пли­ния, все еще разде­ля­ет точ­ку зре­ния Ари­сто­те­ля, по край­ней мере, в отно­ше­нии насе­ко­мых, не будучи, по-види­мо­му, зна­ко­мым с резуль­та­та­ми экс­пе­ри­мен­тов Рео­мю­ра и др. В эпо­ху Лин­нея поло­же­ния Ари­сто­те­ля счи­та­лись непре­лож­ны­ми. Сле­ду­ет ли пола­гать, что Пли­ний пред­вос­хи­тил откры­тия ново­ев­ро­пей­ской нау­ки? И, сле­до­ва­тель­но, хотя бы в этом вопро­се взял верх над Ари­сто­те­лем?

Обще­из­вест­но, что Ари­сто­тель как есте­ство­ис­пы­та­тель заявил о сво­ем пред­по­чте­нии непо­сред­ст­вен­но­му наблюде­нию как источ­ни­ку зна­ния и даже пред­ла­гал делать вскры­тия живот­ных для их изу­че­ния. Пли­ний тоже на сло­вах отда­вал пред­по­чте­ние опыт­ным зна­ни­ям, полу­чен­ным из наблюде­ний повсе­днев­но­сти (cui­us ex­pe­rien­di co­ti­die oc­ca­sio est) (IX. 183), но пре­до­став­лял про­веде­ние этих наблюде­ний дру­гим иссле­до­ва­те­лям, сооб­ще­ни­я­ми кото­рых он поль­зо­вал­ся. Но и Ари­сто­тель, как пока­зы­ва­ет тек­сто­ло­ги­че­ский ана­лиз его зоо­ло­ги­че­ских трак­та­тов, в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни изла­гал мате­ри­ал, не полу­чен­ный в ходе соб­ст­вен­ных наблюде­ний за живот­ны­ми, когда он жил на ост­ро­ве Лес­бос, а почерп­ну­тый из рас­спро­сов прак­ти­ков живот­но­вод­ства, рыб­ной лов­ли, охот­ни­ков, пче­ло­во­дов и т. д., а так­же заим­ст­во­ван­ный у дру­гих авто­ров — досо­кра­ти­ков, Геро­до­та, Гип­по­кра­та и его после­до­ва­те­лей. Зада­ча Ари­сто­те­ля сво­ди­лась по суще­ству не столь­ко к полу­че­нию новых зна­ний о живот­ных, сколь­ко к сведе­нию воеди­но, связ­но­му изло­же­нию и систе­ма­ти­за­ции уже накоп­лен­ных зна­ний, а так­же к рацио­на­ли­за­ции тра­ди­ци­он­ных полу­ми­фо­ло­ги­че­ских пред­став­ле­ний о живот­ном мире. При­ро­до­вед­че­ский мате­ри­ал изла­га­ет­ся и интер­пре­ти­ру­ет­ся, при­во­дит­ся в соот­вет­ст­вие с уче­ни­ем об энте­ле­хии, о конеч­ной при­чине, при актив­ном исполь­зо­ва­нии при­е­ма ана­ло­гий, заим­ст­во­ван­ных преж­де все­го из обла­сти ремес­ла и искус­ства (τέχ­νη). В резуль­та­те это­го, при­ро­да пред­став­ля­ет­ся «худож­ни­ком», в про­из­веде­ни­ях кото­ро­го нет ниче­го лиш­не­го. При­ро­да дает те или иные орга­ны тому или дру­го­му живот­но­му в соот­вет­ст­вии с конеч­ной при­чи­ной дан­но­го живот­но­го и дан­но­го орга­на. По мне­нию С. Биля, не отсут­ст­вие усо­вер­шен­ст­во­ван­ных средств наблюде­ния, а при­вя­зан­ность к основ­ным поло­же­ни­ям соб­ст­вен­ной мета­фи­зи­ки, при­во­ди­ли Ари­сто­те­ля ко мно­гим оши­боч­ным суж­де­ни­ям и пара­док­саль­ным выво­дам в обла­сти био­ло­гии, кото­рых он мог бы не делать, если бы эле­мен­тар­но вни­ма­тель­но посмот­рел на опи­сы­вае­мое живот­ное. Энер­гия Ари­сто­те­ля направ­ле­на не на наблюде­ние, а на объ­яс­не­ние; послед­нее «опе­ре­жа­ет» пер­вое. Конеч­ной при­чи­ной лег­ко­го, един­ст­вен­но­го, по Ари­сто­те­лю, дыха­тель­но­го орга­на, явля­ет­ся охлаж­де­ние орга­низ­ма, согре­вае­мо­го серд­цем, кото­рое быва­ет толь­ко у живот­ных с кро­вью. Посколь­ку в ари­сто­телев­ской клас­си­фи­ка­ции живот­ных насе­ко­мые отно­сят­ся к бес­кров­ным, они с.207 под­вер­га­ют­ся у Ста­ги­ри­та пол­ной «ампу­та­ции» внут­рен­них орга­нов, и им, есте­ствен­но, отка­за­но в спо­соб­но­сти дышать [11]. Не менее опре­де­лен­но Ари­сто­тель отка­зы­ва­ет в этой спо­соб­но­сти и рыбам. В трак­та­те «О частях живот­ных» он пишет: «Извест­ный раз­ряд живот­ных име­ет лег­кое пото­му, что он явля­ет­ся сухо­пут­ным, ибо для теп­ла необ­хо­ди­мо охлаж­де­ние, а его живот­ные с кро­вью долж­ны полу­чать извне, так как они теп­лее. Живот­ные бес­кров­ные могут охлаж­дать­ся и врож­ден­ной пнев­мой. Охлаж­дать­ся извне необ­хо­ди­мо либо водой, либо возду­хом, поэто­му из рыб ни одна не име­ет лег­ко­го, а вме­сто него жаб­ры, как ска­за­но в кни­ге «О дыха­нии», так как охлаж­де­ние про­из­во­дит­ся водой, а у дыша­щих — возду­хом, поче­му все дыша­щие живот­ные име­ют лег­кое. Дышат же все назем­ные и неко­то­рые из вод­ных, напри­мер, кит — фале­на и все киты, выпус­каю­щие воду» (О частях живот­ных. 669 a).

По срав­не­нию со сло­ва­ми Ари­сто­те­ля о том, что жаб­ры у рыб «вме­сто» лег­ко­го, но это не дыха­тель­ный орган, ука­за­ние Пли­ния на то, что жаб­ры — как раз дыха­тель­ный орган, зву­чит более совре­мен­но. Одна­ко, не сле­ду­ет думать, что взгляды Пли­ния яви­лись резуль­та­том более совер­шен­ных, чем у Ари­сто­те­ля, наблюде­ний. Зато сме­ло мож­но пред­по­ло­жить, что «животвор­ное дыха­ние» у Пли­ния — ана­лог пнев­мы сто­и­ков, а не про­сто явле­ние из обла­сти физио­ло­гии живот­ных, как у Ари­сто­те­ля. Пли­ний лишь мель­ком заме­ча­ет, что вме­сто кро­ви может быть и дру­гая жид­кость, и что вме­сто лег­ких роль дыха­тель­ных орга­нов могут играть жаб­ры, но глав­ное, он стре­мит­ся пока­зать, что это животвор­ное дыха­ние, еди­ное для все­го мира, вопло­щен­ное в возду­хе, спо­соб­но с оди­на­ко­вой силой про­ни­кать во все части при­ро­ды. Он обра­ща­ет вни­ма­ние так­же на ту деталь, что рыбы спят и свя­зы­ва­ет это со спо­соб­но­стью дышать, а это застав­ля­ет вспом­нить утвер­жде­ние Хри­сип­па о том, что сон про­ис­хо­дит от рас­слаб­ле­ния «чув­ст­ву­ю­ще­го напря­же­ния» (τό­νος), созда­вае­мо­го пнев­мой. Пли­ний может не употреб­лять сам тер­мин «пнев­ма», но поня­тие все­про­ни­каю­ще­го животвор­но­го дыха­ния не может не стать цен­траль­ным в пред­став­ле­ни­ях о при­ро­де иссле­до­ва­те­ля, кото­рый повсюду ищет дей­ст­вия сил сим­па­тии и анти­па­тии и счи­та­ет весь мир оду­шев­лен­ным. Вопрос о дыха­нии у Пли­ния пря­мо свя­зан с вопро­сом об оду­шев­лен­но­сти, и рас­ска­зы­вая о мор­ских живот­ных, у кото­рых, по мне­нию пери­па­те­ти­ков, души не было, он наобо­рот заост­ря­ет вни­ма­ние на при­зна­ках оду­шев­лен­но­сти и даже умст­вен­ных спо­соб­но­стях этих живот­ных.

К теме животвор­но­го дыха­ния Пли­ний не раз воз­вра­ща­ет­ся на про­тя­же­нии все­го повест­во­ва­ния о жиз­ни в воде. Таким обра­зом IX кни­га «Есте­ствен­ной исто­рии» осо­бен­но важ­на для изу­че­ния общих пред­став­ле­ний Пли­ния о при­ро­де.

с.208

Transla­tion of Pli­ny the El­der’s «Na­tu­ral his­to­ry» Book IX in­to Rus­sian is pub­lis­hed for the first ti­me. This Book is de­vo­ted to sea and its in­ha­bi­tants. It is one of the main sour­ces on the his­to­ry of an­cient bio­lo­gy. The transla­tion is fol­lowed by com­men­ta­ries and pre­fa­ce. The transla­tor sta­tes in the pre­fa­ce that Pli­ny was not on­ly a com­pi­ler. He ad­ded his own ob­ser­va­tions to the in­for­ma­tion re­cei­ved from ot­her aut­hors. Va­rio­us facts were sys­te­ma­ti­zed, ac­cor­ding to de­fi­ni­te theo­re­ti­cal opi­nion. Pli­ny’s theo­ry has been for­med un­der the influen­ce of neo-Py­tha­go­ric and Stoic phi­lo­sop­hy. A proof of Pli­ny’s stab­le scien­ti­fic be­liefs de­monstra­tes his ar­gu­ment with Aris­tot­le (NH. IX. 16—17) on brea­thing of sea ani­mals. Pli­ny ac­cep­ted a sig­ni­fi­can­ce of Aris­tot­le’s works as the main sour­ce of ac­tual knowled­ge on bio­lo­gy. But he couldn’t ag­ree with conclu­sions, ba­sed on fi­na­list phi­lo­sop­hy of the Greek scien­tist be­cau­se the­se conclu­sions were contra­dic­ting with stoics doctri­ne on cos­mic brea­thing — pneu­ma.