Перевод с англ. Зарщикова А. В., Любимовой О. В.
с.1 Мы со всех сторон слышим, что якобы историки не могут должным образом разграничить термины «империя» и «империализм», хотя используют их сплошь и рядом2. Довольно любопытно: посторонний человек не увидит в этом особой проблемы, и я попытаюсь доказать, почему он будет прав. Большинство затруднений в профессиональной литературе происходит от элементарной путаницы между дефиницией и типологией. К примеру, определение империи, исключающее либо афинскую, либо персидскую империю на том основании, что Афины были демократическим городом-государством, а Персия — автократической монархией, вряд ли будет пригодно, несмотря на то, что это различие может быть существенным и для типологии, и для анализа.
Существуют, по крайней мере, три нижеследующих источника излишних затруднений, которые мы должны кратко рассмотреть. Первый заключается в неизбежной лингвистической двусмысленности. Происходя от латинского imperium, термин «империя» оказался тесно связанным со словом «император», и большинство учёных дискуссий от Средневековья до наших дней заходит в тупик: империя — это территория, управляемая императором3. Однако, как известно, существуют (и существовали в прошлом) значительные империалистские государства, которыми управляют не императоры: следовательно, мы можем оставить в стороне лингвистическую непоследовательность как безвредную, какое бы использование время от времени не находили ей любители пропагандистских схем.
Второй источник затруднения я нахожу более сложным для объяснения и даже для понимания; возможно, он связан с тем, что успешно организованные государства часто вели агрессивную и экспансионистскую политику. Я говорю о тенденции путать империю с территориальным государством (в наиболее законченном виде она представлена в школе Рихарда Кёбнера) или с «политикой» и с «политической системой» (в терминологии Айзенштадта)4. Как кажется, существует фундаментальный изъян в концепции, которая не в силах провести чёткое различие, скажем, между французским правлением в метрополии и французским же правлением в Алжире и Индокитае. Безусловно, можно достаточно далеко проникнуть в глубь веков, чтобы обнаружить элемент завоевания, или, по крайней мере, элемент подчинения в процессе создания метрополии, но такое злоупотребление возвращением к истокам сводит на нет любой исторический анализ. Собственно, историк может назвать государство империалистским, если в любой данный период времени оно использует власть над другими государствами (общинами или народами) для своих собственных целей и выгод, какими бы они ни были (или какими бы они ни полагались). Это, без сомнения, расплывчатые, неточные критерии, но не более расплывчатые и неточные, чем те, которые обычно используются для других крупномасштабных человеческих учреждений, особенно для государства.
с.2 Если мне далее скажут, что под предложенное понятие империи подпадает власть Спарты над периойками Лаконики, хотя историки и не используют понятие империи для этой ситуации, я отвечу, что ничего не имею против. В этом отношении история Римской империи очень показательна. Римляне приобрели основную часть своей империи еще в эпоху Республики, формально будучи всего лишь городом-государством. Затем, после того, как империя, в конце концов, получила императора, начался процесс в ходе которого властвование «Рима» над другими странами и народами медленно, но верно сменилось унитарным территориальным государством с единым правящим классом, разделяющим должности, почести и привилегии независимо от их старинного (или даже недавнего) «подчиненного» статуса. Когда в начале III века император Каракалла распространил римское гражданство фактически на всех свободных жителей своей державы, эта не слишком значительная административная мера означала, что государство, именуемое нами «Римской империей», прекратило быть империей. При этом ещё оставались лоскутные территории «зависимых государств» и другие неупорядоченные элементы, но они были слишком незначительны, чтобы представлять серьёзную помеху для анализа. Здесь можно было бы провести параллели с историей Китайской империи или с Ирландией и Уэльсом на протяжении большей части истории современной Великобритании.
Третья ошибка возникает из, по-видимому, непреодолимого магнетизма целей и мотивов, как будто мотив, действие и последствия представляют собой три неразрывные части одного целого. Эта предположение (никогда, разумеется, не озвученное) подразумевает, что лица, принимающие решения, проводят согласованную или единую политику, регулярно и рационально анализируют все возможные альтернативы, возникающие перед ними, безупречно осведомлены; что основные результаты принятых решений и осуществлённых действий являются предвиденными и желанными; что замыслы никогда не пересматриваются и не корректируются. Если не все эти положения выполняются (а они никогда все не выполняются), если, иными словами, исторические данные обнаруживают сомнения, неизвестность, просчёты, непредвиденные последствия, делается заключение, что результаты демонстрируют отсутствие целей. Так, Грюн недавно заявил: «Если Рим вступил в игру ради эксплуатации, он не играл её должным образом. Слишком много возможностей было упущено… Как оказалось, империалистические амбиции, в обычном понимании фразы, отсутствовали»5. Давая более усложнённую формулировку, Поль Вейн предлагает различать «империю» в смысле гегемонии и «империализм в смысле стремления или необходимости применить гегемонию»6.
Упущенные возможности («не играл игры должным образом») едва ли доказывают отсутствие амбиций: эта ошибка принципа «всё или ничего» вызвана методологическим просчётом, а именно допущением, что на основании отдельного действия можно сделать выводы о замысле или с.3 о процессе принятия решения о начале этого действия. К сожалению, историк-антиковед не располагает иной доступной ему технологией поиска мотивов, так как ему не хватает информации, необходимой для понимания процесса принятия решений — полных текстов законотворческих дебатов, иностранных государственных архивов, писем и дневников главных действующих лиц. Едва ли нужно напоминать, что мы не располагаем ни одной полной записью обсуждения в римском сенате (или афинском собрании) и что наши античные авторитеты также испытывали нужду в них. В лучшем случае, у нас есть случайная цитата или более или менее надёжный пересказ того, что произнёс оратор, или краткое изложение высказанных альтернативных точек зрения. Более того, общеизвестно, что публичные заявления, исходящие от официальных органов или отдельных политических фигур, не всегда совпадают с точкой зрения тех же официальных органов и лидеров, высказанной конфиденциально. Поэтому, даже если бы мы имели стенографическую запись прений в сенате, мы бы по-прежнему нуждались в не менее важной записи частных дискуссий среди нобилей перед итоговым обсуждением, во время и после него. Письма Цицерона — это единственное исключение, и, пожалуй, не требуется глубоких размышлений, чтобы оценить, насколько искажено было бы без них наше представление о тех десятилетиях, если бы мы делали выводы о мотивах и стремлениях на основании действий.
Мы обретём более надёжную почву, если примем на вооружение то, что историк американского империализма назвал «поведенческим» подходом8: мы располагаем достаточной информацией, чтобы систематически исследовать поэтапный процесс действия, его последствий, последующего действия и, при накоплении данных, сделать общие выводы. Я попытаюсь объяснить с помощью этого подхода пресловутую проблему в истории римской экспансии — решение 264 г. до н. э. о вторжении на Сицилию, которое, было то ожидаемым или нет, вовлекло Рим в первую из великих войн с Карфагеном, ставшую поворотной точкой в европейской истории7. Мотивы первого шага римлян настолько трудноуловимы, что даже Полибию (I. 10—
Сицилия, как писал Цицерон веком позже (Verr. II. 2. 2), «впервые научила наших предков, как замечательно править другими народами»[1]. Каковы бы ни были мотивы первого шага, Рим быстро и решительно воспользовался событиями для расширения империи. Через три года после окончания Первой Пунической войны он «против всякого права» (Polyb. III. 28. 2) захватил Сардинию. Сардиния и большая часть Сицилии рассматривались как «владения», обязанные платить ежегодные подати, принимать римских чиновников и предоставить, по крайней мере, одну морскую гавань (в Лилибее). Так был сделан огромный с.4 шаг от сложной союзнической системы, организованной в покорённой Италии, к провинциальной системе будущего. Предвидели или нет римляне (или, скорее, некоторые из римлян) появление этих возможностей, принимая в 264 г. исходное решение, — но не может быть сомнений, что они действовали «империалистским» образом, как только им представлялась возможность. Для 25 тысяч жителей Агригента, проданных в рабство в 261 г. до н. э., для 150 тысяч эллинов Эпира, так же проданных в 167 г. до н. э., или для последующих поколений, плативших подати, стало бы слабым утешением уверение, что Рим планировал всего лишь оборонительную войну.
Насколько нам позволяют утверждать наши, несомненно неполные, исторические данные, за полстолетия, предшествовавшие первому броску на Сицилию, не нашлось ни единого года, когда бы римские легионы не были на марше. И на протяжении двух столетий после 264 г. до н. э. было не более двенадцати лет затишья9. Если же принять во внимание масштабы кампаний и сражений, то подсчёты Бранта показывают, что за 50 лет Ганнибаловых и Македонских войн одна десятая и порой даже бо́льшая часть всех взрослых мужчин Италии год за годом находилась на войне и что эта доля возрастает во время войн I в. до н. э. уже до одной третьей части10. Эти цифры трудновообразимы, они вообще не имеют аналогов для промежутка времени такой длительности, и, тем не менее, они безусловно верны, по крайней мере, приблизительно. Немногие историки сейчас оспаривают сентенцию Бэдиана, что «ни одно правительство в истории так самозабвенно не посвятило себя ограблению подданных ради частных выгод правящего класса, как Рим в последний век Республики»11. Несмотря на это, Бэдиан идёт в авангарде тех, кто отрицает «экономические мотивы» в бешеной гонке Рима двух предшествовавших столетий. Можно ли всерьёз утверждать, что, в течение двухсот лет постоянно приобретая гигантское количество добычи, огромные военные контрибуции, сотни тысяч рабов и грандиозные пространства конфискованной земли, римское государство ежегодно декретировало и снаряжало армию без какого-либо интереса, ожидания или надежды на возможные материальные выгоды, общественные или частные? Я нахожу такое представление слишком абсурдным для серьёзного рассмотрения. Я не склонен недооценивать ни стремления к славе, ни боязни иноземного владычества, но ни одно из них не исключает жажды добычи.
В относительно меньшем масштабе аналогичная ситуация существовала и в Афинах в V в. до н. э. Между 478 г. и началом Пелопоннесской войны в 431 г. Афины едва ли не каждый год участвовали в военных действиях. За эти полвека они успешно принудили большинство эгейских городов выплачивать ежегодные взносы и допустить различные формы афинского вмешательства в их внутренние дела. Наверное, нет нужды повторять для Афин тот риторический вопрос, который я только что озвучил для Рима, о надеждах и ожиданиях афинских государственных деятелей.
с.5 Примечателен факт, что ни среди афинян, ни среди римлян не было внутреннего сопротивления империи как таковой. Я не знаю ни единого голоса против в Афинах; в Риме они были крайне малочисленны. Нет сомнения, что их было больше, чем те немногие, кто оставил свой след в сохранившейся исторической хронике, но никакое специальное заступничество не может поднять их до статуса значительной оппозиции. Было достаточно споров и разногласий, но они всегда касались тактики и насущных решений, не затрагивая принципов и теорий империи или же её легитимности. В основе этого лежали два понятия, не вызывавших сомнения. Первое — это иерархия: господство было «естественным», как господство мужчин над женщинами, господство свободных над рабами или господство одних общин над другими. «Мы не делали ничего необычного, — говорит в Спарте безымянный афинянин в защиту афинской империи у Фукидида (I. 76. 2), — ничего противного человеческому обычаю, приняв владычество, когда оно было предложено нам, и затем не желая отказаться от него. Всегда существовало правило, что слабый должен подчиниться сильному». Аналогия с Цицероновым «как замечательно править другими народами» вполне очевидна. Этому сопутствовало другое универсальное правило (являющееся вторым обоснованием моего тезиса): победителю принадлежит добыча, включающая территорию, имущество и население, как гражданское, так и военное, мужчин, женщин и детей, свободных и рабов. Победитель не всегда в полной мере использовал своё право, но это был его односторонний выбор. Вряд ли требует документального обоснования вопрос, столь хорошо известный и самоочевидный, но я всё-таки приведу единственный пример. В 212 г. до н. э. Рим, всё ещё вовлечённый в Ганнибалову войну, заключил договор с этолянами о союзе в войне против Филиппа V Македонского12. Среди его положений были следующие: 1) любые территориальные приобретения будут принадлежать этолянам; 2) добыча из каждого совместно захваченного города будет разделена между римлянами и этолянами. Я привел этот пример потому, что он поясняет не только общий принцип, но также и варианты, возможные на практике.
Одним из возможных вариантов была аннексия (в отличие от конфискации земли без аннексии), и это было превратили в традиционное предубеждение те, кто отрицает существование империализма в Риме вплоть до последних десятилетий Республики. И я недоумеваю — почему; ведь Афинам удавалось получать значительные выгоды, не прибегая к аннексии, так же поступал и Рим в ходе длительного и неумолимого покорения Италии, пока Сицилия не была превращена в первую римскую провинцию. Аннексия, конечно, важна, но ни в античности, ни в современный период она не являлась необходимым условием империи. Таковыми были эксплуатация и прибыль; на них я и сконцентрирую свое внимание.
Однако сначала я должен сузить мой предмет в двух следующих отношениях. Я буду иметь дело почти исключительно с афинским и римским материалом, отчасти ввиду ограниченности объема публикации, отчасти вследствие того, что нам известно не так много конкретных фактов из истории с.6 других государств, и возможно, мне следует предупредить, что я не подразумеваю здесь, что спартанский или карфагенский империализм был идентичен с афинским или римским. Далее, хотя я делаю акцент на материальной стороне жизни империи, я не буду рассматривать «бухгалтерские» аспекты акта завоевания, будь то финансовые издержки или непосредственные прибыли. И те, и другие временами были колоссальны, но они скорее идут под рубрикой «война», нежели «империя». Отдельные войны и единичные кампании часто приносили много добычи, не приводя к постоянной эксплуатации побеждённых, без которой нельзя говорить об империи13.
Здесь будет полезно привести примерную типологию различных способов, с помощью которых одно государство могло осуществлять свою власть над другими ради своей собственной выгоды:
1) ограничение свободы действий в межгосударственных отношениях;
2) политическое, административное или судебное вмешательство во внутренние дела;
3) набор в армию и на флот;
4) взыскание «податей» в той или иной форме, либо в узком смысле, в виде регулярной выплаты, либо в виде земельного налога, транспортных пошлин и др.;
5) конфискация земли с последующим переселением колонистов из метрополии или без неё;
6) другие формы экономического подчинения или эксплуатации, в диапазоне от контроля за морями, торговых запретов и «Навигационных актов» до обязательной поставки товаров по ценам ниже существующей рыночной цены, и т. п.
Я делаю акцент на слове «могло», поскольку отнесение государства к категории «империя» не требует наличия всех этих форм эксплуатации одновременно. В противном случае, мы были бы вынуждены применять это понятие только для круга государств, ведущих себя более или менее идентично, совершив ошибку, которая повредила бы любому серьёзному исследованию этого вопроса. Также, мы должны допустить широкий круг вариантов в пределах каждой из шести категорий моей типологии.
В основе этих вариантов лежат различия между самими империалистскими государствами. Более широкое исследование, естественно, потребовало бы второй типологии, я же ограничусь лишь указанием трех отличий между империалистскими Афинами (V в.) и империалистским Римом, оставив в стороне огромные различия в продолжительности и масштабах соответствующих империй. Во-первых, Афинская империя была чисто морской и находилась в пределах пространства, ограниченного прибрежными и островными полисами Эгейского моря, тогда как Рим был сухопутной империей, в конце концов, достигшей едва ли не половины современного размера континентальных Соединенных Штатов. Во-вторых, Афины были городом-государством, тогда как Рим, формально сохраняя до самого конца Республики институты города-государства, за столетие до этого фактически включал бо́льшую часть Италии. Кроме того, с.7 чем дальше, тем больше возрастало число римских граждан в провинциях. Вряд ли можно переоценить разницу в размерах основ этих империй. В-третьих, Афины были демократией, а Рим — нет. Это означает различие в процессе принятия решений, влиявшее — как мы можем представить себе — и на империалистскую экспансию, и на распределение благ империи.
«Афины» и «Рим» — это абстракции. Для любого итогового баланса (который я, разумеется, понимаю не в его буквальном, бухгалтерском смысле), абстракции необходимо конкретизировать: сначала разграничив прибыль, поступающую в государственную казну, и прибыль, идущую отдельным гражданам, затем распределив последнюю по различным слоям и классам гражданского населения.
Итак, сначала — Афины14. На пике империи, при Перикле, главным материальным приобретением для государственной казны были ежегодные союзнические взносы, которые были приблизительно равны общему внутреннему доходу города и увеличивались в полтора раза за счет других видов имперского дохода, таких как контрибуции за подавленные восстания, доходы от конфискованных у Фасоса золотых и серебряных рудников недалеко от Филипп, прочие источники, которые отнюдь не ясны нам сегодня. Этот колоссальный ежегодный доход использовался, главным образом, для военных целей: он давал возможность Афинам управлять самым большим и самым эффективным в то время военным флотом в Европе (и, пожалуй, в мире) и создать беспрецедентный резервный фонд для нужд войны. Грандиозная программа строительства на Акрополе и другие великолепные общественные работы, которые обычно привлекают наибольшее внимание, в финансовом плане были куда менее значительны. Одна цифра для иллюстрации: Парфенон, очень дорого обошедшийся казне, в период строительства требовал от 30 до 32 талантов в год15, — сумма, не превышавшая жалованье экипажей шести-семи боевых кораблей в течение пятимесячного сезона мореплавания.
И боевые корабли, триремы, ведут нас к вопросу о частных выгодах. Трирема строилась исключительно как военный корабль, непригодный для любого иного использования: она не могла быть взаимозаменяема с торговыми кораблями или рыболовными суднами. Находясь в море, трирема несла экипаж из двухсот человек, большая часть которых были гребцами. Им платили за службу, и, за исключением случаев, когда резко возрастала потребность в военных наборах, в основном это были афинские граждане из беднейших классов. Как следствие, многие тысячи афинян таким способом получали частичную, но важную для них занятость, понимая, что это зависит от империи. Ещё многие тысячи наделялись земельными участками на территориях, конфискованных у мятежных «подданных»: к примеру, на островах Эвбея и Лесбос. Сотни других находили работу в качестве мастеровых, на верфях, в оружейном производстве, на общественных работах. Здесь не было монополии граждан, но можно найти даже многочисленных рабов, чьи владельцы, многие из которых были людьми довольно скромного достатка, безусловно, получали экономическую выгоду. Наконец, с.8 следует отметить менее очевидные выгоды. Обеспечение большей части продовольственных запасов Афин зависело от импорта зерна из-за границы. С этой целью они безжалостно и расчётливо использовали свою военно-морскую мощь, и, хотя, в отличие от Рима, никогда не организовывали бесплатных хлебных раздач для граждан, но гарантировали доступность зерна; ведь всегда именно бедные — главные жертвы нехватки продовольствия и голода.
Далее, любопытно заметить, что мы не можем составить соизмеримый перечень выгод высших классов, тех, кто обеспечивал политическое и военное руководство в деле создания и сохранения империи от начала до конца. Фактически, их единственная значительная выгода — та, о которой мы знаем совсем немного из нескольких случайно обнаруженных документов: богатым афинянам удавалось приобрести землю, иногда огромные пространства на подвластных территориях путями, которые были, строго говоря, незаконными, и которые вызвали заметную напряжённость в империи. В остальном их видимые приобретения оказываются негативными: более богатый слой гражданства, являвшийся главным плательщиком налогов, был освобождён от большинства финансовых тягот, связанных с войной, с содержанием флота и с общественными работами Хотя Афины в итоге располагали штатом, насчитывающим до 700 чиновников и более многочисленным, по сравнению с Римом, нет оснований считать, что эти должности (в том числе и связанные со сбором налогов), были источником значительного личного обогащения, что резко контрастирует с ситуацией в Риме.
Римский случай был настолько более сложным и изменчивым, что его необходимо рассмотреть поэтапно. Начнём вновь с государственной казны. На первом этапе завоевание центральной и южной Италии, закончившееся к середине III в. до н. э., принесло много добычи и значительное количество конфискованной земли; но самое важное, оно также предоставило Риму возможности набирать в армию так называемых италийских «союзников», служивших под принуждением, — без них бесконечное военное наступление Рима было бы невозможным16. Второй этап, начавшийся с войн против Карфагена и продолжавшийся до конца Республики, демонстрирует рост провинциальной системы. Приток добычи значительно увеличился, и были введены регулярные налоги с провинций, первоначально (но не исключительно) налог на землю, выплачиваемый в денежном или натуральном выражении. Приведём два факта, символизирующих начало нового этапа развития:
1) После 167 г. до н. э. с земли в Италии не взимается прямой налог, даже на военные нужды, — вплоть до IV в. н. э. (исключая период гражданских войн, последовавших за убийством Цезаря).
2) В середине II в. до н. э. Катон в качестве цензора потратил почти в два раза больше денег на усовершенствование городской канализационной системы Рима, чем собиралось по всей Италии в виде военных налогов в конце предшествовавшего столетия. Если мы сравним эти налоги со строительством дорог или акведуков, множитель равен уже не двум, а пятидесяти или даже более того для каждой с.9 отдельной главной магистрали Италии или каждого отдельного акведука17. Наконец, при императорах, хотя установившийся pax Romana чрезвычайно сократил размеры добычи, провинциальные налоги и реквизиции не только продолжались, но и непрерывно увеличивались.
В частной сфере социальное распределение выгод в Риме, по существу, противоположно афинской модели. Материальные выгоды землевладельческой аристократии, сенаторов и всадников настолько хорошо известны, что я могу изложить их кратко и схематично. Ещё на первом этапе, связанном с завоеванием Италии, и затем вновь в годы борьбы против Ганнибала в Италии римское государство конфисковало большое количество италийской земли у непокорных и «вероломных» общин. Наибольшая часть, так называемое ager publicus, немедленно попала в руки сенаторских фамилий и составила важный источник системы латифундий, которая, в свою очередь, в конце концов, обеспечила главный рынок для сотен тысяч порабощённых в Сицилии, Греции, Сирии, Галлии и в других впоследствии завоёванных странах. На следующем этапе конфискации земли продолжались в тех же масштабах за пределами Италии. Второй источник обогащения предоставляли общественные работы: строительство дорог и акведуков, военное снабжение и, конечно, откуп налогов, имевший самую дурную славу. К примеру, есть основания полагать, что во времена Цезаря публиканы удерживали у себя около трети налогов, собранных в богатой провинции Азия18. Второстепенным источником обогащения было ростовщичество, заключавшееся в предоставлении провинциальным общинам заёмных сумм, в которых они нуждались, чтобы удовлетворить римские налоговые требования. Брут, этот образец благородства, запросил с города Саламина на Кипре 48 процентов19! В конце концов, были прибыльны и высшие государственные должности в провинциях — провинциальных наместников, прокураторов и префектов. Законные доходы Цицерона — он особо подчеркивал слово «законные» — за двухгодичное наместничество в Киликии составили 2,2 млн. сестерциев (Fam. V. 20. 9), — цифру, более чем втрое превосходившую величину, которую он сам однажды упомянул (Paradox. 49) как сумму ежегодного дохода, необходимого для роскошной жизни. Хотя императоры сгладили наихудшие крайности откупа налогов и порождаемого им ростовщичества и усилили контроль над провинциальными наместниками, они не прекратили личного обогащения на высших провинциальных должностях.
А римские плебеи, что получили они? Как мы видели, большая их часть сражалась и погибала на длительной службе в легионах (чего избежала афинская беднота), а крестьяне из их числа впоследствии утрачивали свои хозяйства в массовом порядке. Многие ветераны (но немногие представители других категорий беднейших граждан после
Все названные до сих пор доходы империи, афинской или римской, — это прямые взыскания денег, товаров и услуг: налоги, подати, рента, обязательные услуги, такие как служба в армии, содержание дорог и обеспечение курьерских и почтовых служб. Такая эксплуатация требует открытого политического контроля, хотя он мог и не доходить до прямой аннексии; она не могла быть достигнута такими современными приёмами, как экспорт капитала. Она также была вполне открытой: все римляне и афиняне знали о существовании налогов, податей и т. д., даже если они, как правило, не знали точных сумм.
Были ли другие, менее «прямые», менее «открытые» доходы? Учитывая природу античной экономики, мы исключаем две из наиболее важных и прибыльных форм современной империалистической эксплуатации. Я имею в виду дешёвый труд и дешёвое сырье; выражаясь техническим языком, использование (при необходимости, под принуждением) колониального труда при заработной плате много ниже рыночной заработной платы в метрополии и приобретение (опять же, если необходимо — под принуждением) сырья для производства по ценам значительно ниже рыночных цен в метрополии. Я не утверждаю, что труд на подвластных территориях не эксплуатировался с прибылью или что провинциальные источники сырья не использовались. Я утверждаю, что норма эксплуатации существенно не отличалась от той же нормы в метрополии. Пример с рабами особенно показателен. По определению, те рабы, которые не были рождены в рабстве, были захвачены или куплены за пределами империи для эксплуатации в её пределах; они не были дешёвой «колониальной» рабочей силой. Использовались ли они в имперском центре или на подвластных территориях — это совершенно неважно в настоящем обсуждении. Самое большее, что можно сказать в нашем контексте, — то, что имперская территориальная экспансия открыла новые источники для эксплуатации традиционными методами и с.11 что завоевания увеличили приток рабского труда. То, что считается экономическим ростом в античности, всегда достигалось только внешней экспансией. Далее, следует также отметить, что эти новые источники иногда использовались с ущербом для граждан имперской метрополии: постоянно упоминаемая история о гончарном центре, известном как terra sigillata, и перемещение главных производящих центров из Италии в Прирейнскую область и Галлию — это достаточный тому пример.
Теперь осталось рассмотреть вопрос о самой торговле. Мы находимся в положении Алисы в Стране Чудес, видя столь огромное количество высказанных мнений в последнем столетии, что на некоторых общепринятых мнениях, пожалуй, следует остановиться отдельно: 1) коммерческий обмен товарами для частной выгоды является общеизвестным фактом и не требует доказательства; 2) торговля сельскохозяйственными продуктами (и ёмкостями для этих продуктов) господствовала на исторической сцене (а как иначе землевладельческие магнаты приобретали свои огромные денежные доходы?); 3) растущая римская империя, по меньшей мере, стимулировала продолжительное и значительное увеличение общего объёма торговли, благодаря открытию и урбанизации обширных слаборазвитых регионов, благодаря значительному росту уровня жизни и, следовательно, потребительских запросов высших и, в немалой степени, средних классов, благодаря созданию постоянных военных лагерей на границах или рядом с ними; 4) все античные общины, население которых превышало определённый, довольно невысокий уровень, испытывали регулярную нехватку продовольствия, особенно зерна, и были вынуждены пытаться её преодолеть просто ради самосохранения, а имперские государства находились в более выигрышном положении для этого; 5) империалистское государство, контролирующее море — Афины в Эгейском, Рим — во всём Средиземноморском бассейне — имело возможность бороться и обычно боролось с пиратством, таким образом укрепляя безопасность морских перевозок. Правда, это иногда вступало в противоречие с другими интересами: правители Рима терпели так называемых «пиратов» в Эгейском море на протяжении столетия, поскольку те были главными — возможно, самыми главными — поставщиками рабов в Италию22.
Итак, в общем, успешная империя благоприятствовала торговле способами, которые я уже указал вкратце. Но чьей торговле? Оставив в стороне продовольственные запасы, представлявшие интерес для внутреннего потребления, а не для торговли, — отличие, которое следует учесть — я не могу обнаружить никаких признаков политики, проводимой в пользу, или хотя бы в интересах участников торговли в империалистском государстве, так же как и политики против других участников, или в интересах торговцев как таковых, независимо от их происхождения. Отсутствовали эмбарго, навигационные акты, протекционистские меры. Я не могу обнаружить не только политики, но даже не знаю о значительных отдельных примерах. Исследователи обычно вспоминают мегарский декрет, который был частью причинно-следственной цепочки, приведшей к началу Пелопоннесской войны, или решение Рима в середине II в. до н. э. разрушить Родос, создав свободный порт на Делосе, с.12 но это были не экономические, но чисто политические шаги, хотя использовались и экономические рычаги23. Поскольку действия Афин могли повредить мегарской торговле, выгоду получали и все остальные, а не только афиняне. Родос утверждал, что потерял 85 процентов своего дохода в результате действий Рима (Polyb. XXXI. 7. 10—
Было бы полезно узнать, считали ли гончары La Graufesenque и Lezoux, что римский империализм приносит им благо. Мы этого, конечно, не знаем, но несомненно и легко подтверждается документами, что другие провинциалы были уверены в этом. Любая успешная империя находила или создавала себе сильную опору в пределах подвластных общин. Альтернативой было бы постоянное, дорогостоящее и опасное состояние массового сопротивления и тотального контроля. Как были найдены (или выбраны) союзники, подходящие для такой роли, и что они получили взамен, — всё зависело от комплекса факторов. В доиндустриальном, докапиталистическом мире один из самых мощных современных инструментов — создание экономических связей с целью добычи сырья, финансирования и продажи произведённых товаров — был недоступен. Вследствие этого, число возможных выгод сокращается: среди них можно назвать пожалования земли, должностей и другие подобные «дары», налоговые льготы, подтверждение прежнего высокого статуса, как в случае с царями-клиентами Рима (современная аналогия — отношения британцев и индийских раджей). В этом контексте различие между афинской и римской политическими системами было жизненно важным. Хотя ни Афины, ни Рим не были строгими доктринёрами, Афины обычно оказывали поддержку плебейским элементам среди подданных — и, таким образом, демократическим правительствам; Рим — высшим классам и олигархиям. Соблазнительно было бы заметить, что союзные взносы, получаемые Афинами, текли, прежде всего, из карманов более богатых классов, тогда как земельный налог, который платили Риму, более всего ложился на крестьян и арендаторов. Я не утверждаю, что это различие было запланировано и основано на политическом расчёте, но уверен, что оно позволяет объяснить поведение подданных соответствующих империй.
В конце концов, подвластные государства были так же социально расслоены, как и империалистские. Была высказана идея, что «почти все» римские государственные доходы от провинций возвращались «в форме солдатского жалованья и провианта»25. Это утверждение серьёзно недооценивает размер доходов, остающихся в Италии26, и, что более важно, вводит в заблуждение своей абстрактностью. Большая часть армии с.13 размещалась не в тех провинциях, которые платили самые большие подати; более того, главные плательщики податей не были, в общем и целом, теми классами, которые получали прибыль от платежей, возвращающихся через армию. Следовательно, как выясняется, такой обратный поток денег лишь незначительно облегчал имперскую эксплуатацию.
Наконец, «подвести баланс» с точки зрения подвластных общин невозможно, если не рассматривать их в их пёстром и противоречивом разнообразии. В истории империализма всегда именно так и происходит. Точка зрения имперского государства обычно бывает более или менее единой, тогда как точка зрения объекта воздействия может различаться в зависимости от конкретной общины, а в пределах каждой общины — в зависимости от группы и класса. Показательно поведение двух крупнейших островов Эгеиды в годы Пелопоннесской войны. В 428 г. до н. э. Лесбос восстал против Афин, но неудачно. Менее чем через два десятилетия, когда афиняне ослабели, а их перспективы стали мрачными, Самос предпочёл лояльность и придерживался этого решения до последнего. Даже в нашем мире нелегко дать удовлетворительное, твёрдое объяснение такому крайнему контрасту в пределах одной империи. Что же касается античности, то ограниченные данные делают это невозможным.
Однако, если говорить о различии между империями, особенно — между афинской и римской, то некоторое его понимание возможно, хотя относительно короткая жизнь афинской империи заставляет поставить вопросительный знак. Я уже упоминал, что афинская имперская администрация была относительно более многочисленной, чем римская. Один из самых замечательных фактов в истории римского империализма заключается в том, что, когда завоевание территории было завершено, римская администрация и римские солдаты были столь малочисленны, что едва заметны на общем фоне. Текущее управление было в значительной степени предоставлено местным общинам и их должностным лицам; большая часть римской армии размещалась в приграничных провинциях и нацеливалась против внешнего мира, а не против подданных в пределах империи. По крайней мере, три фактора объясняют это различие между афинской и римской империями и, как результат, более серьёзную угрозу и частоту восстаний в афинской империи. Первый из них — это Италия, надежный тыл, который Рим создавал в течение нескольких веков, прежде чем приступить к заморской экспансии, тогда как Афины всегда были вынуждены бороться с другими государствами в самой Греции, из них наиболее явно — с Фивами, Коринфом и Спартой. Во-вторых, в ходе завоевания Италии Рим положил начало политике, характерной для всей его имперской истории, оказывая покровительство и получая поддержку местной и муниципальной знати. В противоположность этому, слишком многие союзники Афин среди подвластных государств происходили с другого конца социального спектра. И, в-третьих, концентрация Афин на морской экспансии лишило их с.14 возможности создавать и поддерживать земельную аристократию в метрополии и за её пределами, — возможности, которой столь успешно воспользовался Рим.
Нет сомнения, что подвластные государства, при прочих равных условиях, предпочли бы свободу. Но прочие условия редко равны в реальной жизни. Насколько мне известно, не существует систематического анализа восстаний в античных империях, и я не намереваюсь заполнять эту брешь схематическим описанием. Достаточно отметить, что ни одна из империй греко-римской сферы не была уничтожена внутренним восстанием. В римской империи сопротивление иногда приобретало форму сплочения внешних оппонентов, будь то Ганнибал или Митридат VI Понтийский. Но им не удалось победить. Римская империя не была разрушена ни внутренней, ни внешней оппозицией; она вообще не была разрушена, но исчезла, став жертвой своего собственного успеха27. Включение провинциальных аристократов, олигархов и земельных магнатов в состав римского правящего класса неумолимо вело (уже к III в.) к замене римской власти над подвластными народами единым территориальным государством, управлявшимся императором и его окружением, собранным со всех уголков и народов на его территории. То, что историки видят ретроспективным взглядом, не могли предвидеть римляне. В ходе падения империи (в отличие от ее создания) произошел полный разрыв между намерениями и их последствиями.
ПРИМЕЧАНИЯ
