Мотив интронизации в искусстве минойского Крита

с.4 Хотя со вре­ме­ни откры­тия на Кри­те пер­вых двор­цо­вых ансам­блей про­шло уже почти сто лет, мы все еще очень мало зна­ем об истин­ном назна­че­нии и харак­те­ре этих свое­об­раз­ных архи­тек­тур­ных соору­же­ний. Для исчер­пы­ваю­ще­го отве­та на этот вопрос нам не хва­та­ет очень мно­го­го и преж­де все­го — ясно­го пред­став­ле­ния о мас­шта­бах и уровне раз­ви­тия вла­сти крит­ских царей. Как не раз уже было отме­че­но, миной­ская монар­хия, если толь­ко она дей­ст­ви­тель­но суще­ст­во­ва­ла, оста­ет­ся на удив­ле­ние без­ли­кой и аморф­ной¹. Как бы мы ее себе ни пред­став­ля­ли: как сви­ре­пую и без­жа­лост­ную тира­нию леген­дар­но­го царя Мино­са или же как спра­вед­ли­вую и бла­го­де­тель­ную власть кнос­ско­го «царя-жре­ца» (priest-King), неко­гда воз­ник­шую в вооб­ра­же­нии А. Эван­са², — обе этих кон­цеп­ции при отсут­ст­вии по-насто­я­ще­му «чита­бель­ных» пись­мен­ных источ­ни­ков пока не уда­ет­ся «мате­ри­а­ли­зо­вать» так­же и с помо­щью име­ю­щих­ся архео­ло­ги­че­ских дан­ных.

Конеч­но, извест­ные сей­час двор­цы-хра­мы Кнос­са, Феста и дру­гих миной­ских цен­тров вполне мог­ли в чис­ле про­чих сво­их функ­ций выпол­нять так­же и функ­цию парад­ных рези­ден­ций «свя­щен­но­го царя»³ или, может быть, несколь­ких с.5 таких царей, если пред­по­ло­жить, что Крит еще не успел стать вполне цен­тра­ли­зо­ван­ным государ­ст­вом, хотя вычле­не­ние так назы­вае­мых «жилых поко­ев» царя и цари­цы в восточ­ном кры­ле дво­ра все еще оста­ет­ся ско­рее обще­при­ня­той услов­но­стью, чем реаль­ным фак­том. Одна­ко ни раз­ме­ры двор­цов, ни импо­зант­ность их архи­тек­ту­ры, ни богат­ство и вели­ко­ле­пие внут­рен­не­го убран­ства сами по себе еще не могут слу­жить пря­мым под­твер­жде­ни­ем дошед­ших до нас в антич­ной мифо­ло­ги­че­ской тра­ди­ции слу­хов об исклю­чи­тель­ном могу­ще­стве крит­ско­го Мино­са или Мино­сов⁴. В дей­ст­ви­тель­но­сти мы не зна­ем, кем был глав­ный оби­та­тель даже само­го боль­шо­го Кнос­ско­го двор­ца: само­дер­жав­ным дес­потом напо­до­бие еги­пет­ских фара­о­нов, «кон­сти­ту­ци­он­ным монар­хом» вро­де царей Уга­ри­та или Эблы или же про­сто без­воль­ной и без­власт­ной мари­о­нет­кой в руках кли­ки при­двор­ной зна­ти, как япон­ские импе­ра­то­ры эпо­хи сегу­на­та. Мы все еще не можем с уве­рен­но­стью ска­зать, кому на самом деле при­над­ле­жа­ли «цар­ские инсиг­нии» вро­де уни­каль­ных образ­цов парад­но­го ору­жия, откры­тых при рас­коп­ках двор­ца в Мал­лии, кто вос­седал на гип­со­вом «троне Мино­са» в трон­ном зале Кнос­ско­го двор­ца⁵ и кто был похо­ро­нен в так назы­вае­мой «хра­мо­вой усы­паль­ни­це» близ Кнос­са. Но, что осо­бен­но важ­но, до нас не дошло ни одно­го надеж­но иден­ти­фи­ци­ро­ван­но­го изо­бра­же­ния «цар­ст­ву­ю­щей осо­бы». По раз­ным при­чи­нам сей­час под­верг­лись кри­ти­че­ской пере­оцен­ке прак­ти­че­ски все те про­из­веде­ния искус­ства, в кото­рых Эванс и дру­гие уче­ные его поко­ле­ния склон­ны были видеть если не насто­я­щие порт­ре­ты неве­до­мых нам крит­ских царей, то, по край­ней мере, их услов­но сти­ли­зо­ван­ные и обоб­щен­ные изо­бра­же­ния⁶. Но, что осо­бен­но с.6 стран­но, цар­скую осо­бу до сих пор не уда­лось обна­ру­жить там, где она, каза­лось бы, непре­мен­но долж­на была при­сут­ст­во­вать, а имен­но: в мас­со­вых сце­нах исто­ри­ко-мифо­ло­ги­че­ско­го или, гово­ря услов­но, жан­ро­во­го харак­те­ра, хоро­шо пред­став­лен­ных в миной­ской фрес­ко­вой живо­пи­си. Сре­ди мно­же­ства мини­а­тюр­ных чело­ве­че­ских фигур, кото­рые мы видим на таких «густо­на­се­лен­ных» фрес­ках, как зна­ме­ни­тый «мор­ской фриз» из Акро­ти­ри (о-в Фера)⁷, или не менее извест­ные рос­пи­си из Кнос­ско­го двор­ца, изо­бра­жаю­щие тол­пу зри­те­лей, наблюдаю­щих за какой-то празд­нич­ной цере­мо­ни­ей или пред­став­ле­ни­ем⁸, труд­но най­ти хотя бы одну, кото­рая сво­им внеш­ним обли­ком, позой или раз­ме­ра­ми выде­ля­лась бы сре­ди всех про­чих настоль­ко, чтобы сой­ти за изо­бра­же­ние лица, наде­лен­но­го выс­шей вла­стью.

Конеч­но, труд­но сми­рить­ся с мыс­лью, что цари Кри­та были настоль­ко сла­бы и ничтож­ны, что даже их при­двор­ные худож­ни­ки совер­шен­но ими не инте­ре­со­ва­лись и не поже­ла­ли запе­чат­леть для потом­ства их облик. К тому же, сам факт отсут­ст­вия их изо­бра­же­ний в миной­ском искус­стве может быть истол­ко­ван и в пря­мо про­ти­во­по­лож­ном смыс­ле, если пред­по­ло­жить, что осо­ба царя почи­та­лась настоль­ко свя­щен­ной, что про­стые смерт­ные были лише­ны воз­мож­но­сти ее лице­зре­ния даже и в виде дуб­ли­ру­ю­щих ее кар­тин или ста­туй. Эта послед­няя догад­ка поз­во­ля­ет понять, поче­му фигу­ра царя не нахо­дит места в про­из­веде­ни­ях фрес­ко­вой живо­пи­си, укра­шав­ших двор­цо­вые залы или парад­ные покои домов бога­тых горо­жан и откры­тых для пуб­лич­но­го обо­зре­ния. Она, одна­ко, не исклю­ча­ет воз­мож­но­сти появ­ле­ния тако­го рода фигур в сце­нах, пред­став­лен­ных на вещах, пред­на­зна­чав­ших­ся для сугу­бо интим­но­го исполь­зо­ва­ния либо самим царем, либо лица­ми из его бли­жай­ше­го окру­же­ния, напри­мер, на печа­тях и сде­лан­ных с них слеп­ках или на неко­то­рых образ­цах куль­то­вой утва­ри.

Одним из таких пред­ме­тов может счи­тать­ся сте­а­ти­то­вый сосуд из «цар­ской вил­лы» в Айа Три­а­де, извест­ный в нау­ке под услов­ным обо­зна­че­ни­ем «кубок прин­ца» или, в дру­гом вари­ан­те, «кубок вождя» (chief­tain cup). Стен­ки сосуда укра­ша­ет рельеф­ная ком­по­зи­ция, состо­я­щая из двух, сюжет­но, по-види­мо­му, свя­зан­ных меж­ду собой сцен, общий смысл кото­рых по-раз­но­му объ­яс­ня­ет­ся раз­ны­ми авто­ра­ми. А. Эванс, с.7 посвя­тив­ший это­му заме­ча­тель­но­му про­из­веде­нию клас­си­че­ско­го миной­ско­го искус­ства несколь­ко стра­ниц вто­ро­го тома сво­ей кни­ги⁹, был убеж­ден, что муж­ская фигу­ра с длин­ны­ми воло­са­ми и жез­лом или, может быть, копьем в пове­ли­тель­но вытя­ну­той впе­ред руке, кото­рую мы видим на одной из этих сцен (как пра­ви­ло, имен­но она и вос­про­из­во­дит­ся на фото­гра­фи­ях и про­ри­сов­ках куб­ка), изо­бра­жа­ет «юно­го миной­ско­го прин­ца», кото­рый, стоя перед ворота­ми сво­ей

Рис. 1. «Кубок прин­ца» из Айа Три­а­де (пер­вая ком­по­зи­ция).

с.8 рези­ден­ции (на нее ука­зы­ва­ет столб или сте­на из пря­мо­уголь­ных бло­ков, замы­каю­щая сце­ну с пра­вой сто­ро­ны), отда­ет рас­по­ря­же­ния «офи­це­ру сво­ей гвар­дии» (рис. 1). Почти­тель­но вытя­нув­ший­ся перед сво­им пове­ли­те­лем «офи­цер» дер­жит в одной руке меч, а в дру­гой — зага­доч­ный пред­мет, кото­рый Эванс ква­ли­фи­ци­ро­вал как «очи­сти­тель­ное кро­пи­ло» (lustral sprinkler), соот­вет­ст­ву­ю­щее так назы­вае­мо­му as­per­gil­lium рим­ских пон­ти­фи­ков¹⁰. В его пони­ма­нии меч и кро­пи­ло были на Кри­те дву­мя глав­ны­ми атри­бу­та­ми и сим­во­ла­ми вер­хов­ной вла­сти царя-жре­ца, одно­вре­мен­но свет­ской и духов­ной. Эту мысль Эванс удач­но под­кре­пил ссыл­кой на одну из сво­их нахо­док — цилин­дри­че­скую печать из Кнос­са с изо­бра­же­ни­ем жен­щи­ны, по всей види­мо­сти, боги­ни, кото­рая в одной руке дер­жит типич­но миной­ский меч в виде рапи­ры, а в дру­гой, веро­ят­но, тот же самый пред­мет, что и в левой руке «офи­це­ра» на куб­ке из Айа Три­а­ды, т. е. «кро­пи­ло», если при­знать эту иден­ти­фи­ка­цию спра­вед­ли­вой (рис. 2). Это сов­па­де­ние, навер­ное, нель­зя счи­тать слу­чай­ным. Стран­ное толь­ко на пер­вый взгляд при­сво­е­ние боги­ней цар­ских рега­лий, по мыс­ли Эван­са, ста­но­вит­ся вполне объ­яс­ни­мым, если пред­по­ло­жить, что она почи­та­лась на Кри­те как небес­ная или, может быть, под­зем­ная покро­ви­тель­ни­ца царя-жре­ца, а он — как ее вице­ре­гент на зем­ле.

К сожа­ле­нию, заме­ча­тель­ный англий­ский архео­лог не счел нуж­ным рас­ста­вить все точ­ки над i, и смысл сце­ны, пред­став­лен­ной на сосуде из Айа Три­а­ды, остал­ся нерас­кры­тым. Не полу­чи­ла сколь­ко-нибудь убеди­тель­но­го объ­яс­не­ния так­же и вто­рая часть рельеф­ной ком­по­зи­ции, нахо­дя­ща­я­ся на дру­гой сто­роне сосуда и изо­бра­жаю­щая трех муж­чин, обла­чен­ных в стран­ные широ­кие оде­я­ния вро­де кав­каз­ских бурок (рис. 3). Бег­ло упо­мя­нув об этой сцене в дру­гой гла­ве того же II тома «Двор­ца Мино­са», Эванс пред­по­ло­жил в свой­ст­вен­ной ему экс­тра­ва­гант­ной мане­ре, что оде­я­ния эти пред­став­ля­ют собой не что иное, как шку­ры афри­кан­ских сло­нов, достав­лен­ные юны­ми охот­ни­ка­ми на Крит и, види­мо, пре­под­не­сен­ные в дар царю¹¹.

Несколь­ко более прав­до­по­доб­ное, хотя все же не до кон­ца понят­ное объ­яс­не­ние полу­чи­ли релье­фы куб­ка из Айа Три­а­ды в ста­тье Дж. Фор­сдай­ка «Минос Крит­ский»¹². В его

с.9

Рис. 2. Цилин­дри­че­ская печать из Кнос­са.

с.10

Рис. 3. «Кубок прин­ца» из Айа Три­а­де (вто­рая ком­по­зи­ция).

пони­ма­нии, в сво­ей сово­куп­но­сти обе сце­ны, укра­шаю­щие кубок, изо­бра­жа­ют куль­ми­на­ци­он­ный момент тор­же­ст­вен­но­го жерт­во­при­но­ше­ния во двор­це: слу­ги пре­под­но­сят царю толь­ко что содран­ные шку­ры жерт­вен­ных быков, при­чи­таю­щи­е­ся ему как пер­соне, то ли вопло­щаю­щей в себе боже­ство, то ли явля­ю­щей­ся его глав­ным пред­ста­ви­те­лем на зем­ле. В этой свя­зи Фор­сдайк напо­ми­на­ет чита­те­лю еще о двух важ­ных момен­тах. Во-пер­вых, сам бык почи­тал­ся на Кри­те как свя­щен­ное живот­ное, может быть, даже как вопло­ще­ние одно­го из глав­ных божеств миной­ско­го пан­тео­на, и поэто­му его уча­стие в изо­бра­жен­ной на куб­ке сцене, хотя бы толь­ко в виде све­же­со­дран­ной шку­ры, напол­ня­ет всю ком­по­зи­цию осо­бым с.11 мисти­че­ским смыс­лом. Во-вто­рых, опре­де­лен­ным обра­зом обра­ботан­ные бычьи шку­ры исполь­зо­ва­лись для изготов­ле­ния боль­ших щитов в виде вось­мер­ки. Щиты эти цени­лись не толь­ко сами по себе как важ­ней­шие части защит­но­го воору­же­ния миной­ских вои­нов, но еще и как очень зна­чи­мые для набож­но­го миной­ца сакраль­ные сим­во­лы. В миной­ском искус­стве, осо­бен­но в про­из­веде­ни­ях глип­ти­ки и фрес­ко­вой живо­пи­си, они посто­ян­но появ­ля­ют­ся в сугу­бо рели­ги­оз­ном кон­тек­сте, череду­ясь с двой­ны­ми топо­ра­ми-лаб­ри­са­ми, так назы­вае­мы­ми «рога­ми посвя­ще­ния», и дру­ги­ми эле­мен­та­ми куль­то­во­го рек­ви­зи­та. Учи­ты­вая все это, нетруд­но дога­дать­ся (и Фор­сдайк под­во­дит нас имен­но к этой мыс­ли), что царь в этой сцене высту­па­ет одно­вре­мен­но в двух глав­ных сво­их амплуа: вер­хов­но­го жре­ца, как пра­ви­ло, выпол­ня­ю­ще­го клю­че­вые роли в обще­го­судар­ст­вен­ных рели­ги­оз­ных цере­мо­ни­ях, и вер­хов­но­го глав­но­ко­ман­дую­ще­го крит­ской армии, осу­ществля­ю­ще­го выс­ший над­зор за эки­пи­ров­кой сво­их вои­нов¹³.

На наш взгляд, Фор­сдайк бли­же, чем кто-нибудь дру­гой из всех, кто когда-либо раз­мыш­лял над этим зага­доч­ным памят­ни­ком миной­ско­го искус­ства, подо­шел к раз­гад­ке сце­ны, изо­бра­жен­ной на куб­ке, но все же так и не сумел понять ее под­лин­ное зна­че­ние. Авто­ры, так или ина­че касав­ши­е­ся это­го сюже­та после него, вели свои поис­ки уже совсем в ином направ­ле­нии и, веро­ят­но, имен­но поэто­му так и не доби­лись успе­ха. Неко­то­рые из пред­ло­жен­ных ими реше­ний про­бле­мы пора­жа­ют сво­ей наив­но­стью. Так, извест­ный гре­че­ский архео­лог Сп. Мари­на­тос пред­по­ло­жил, что изгото­вив­ший этот малень­кий пла­сти­че­ский шедевр кам­не­рез имел в виду все­го-навсе­го дет­скую игру в вой­ну. На эту мысль его натолк­ну­ли буд­то бы отро­че­ски све­жие лица изо­бра­жен­ных на куб­ке пер­со­на­жей¹⁴. Более серь­ез­но­го отно­ше­ния заслу­жи­ва­ет инте­рес­ная гипо­те­за, почти одно­вре­мен­но, хотя явно неза­ви­си­мо друг от дру­га, выдви­ну­тая дву­мя иссле­до­ва­те­ля­ми: аме­ри­кан­цем Келем¹⁵ и шве­дом Зефлун­дом¹⁶. Оба они при­хо­дят к выво­ду, с.12 что сце­на, пред­став­лен­ная на куб­ке из Айа Три­а­ды, в обе­их сво­их частях изо­бра­жа­ет цере­мо­нию ини­ци­а­ции или посвя­ти­тель­ный обряд, совер­шае­мый над маль­чи­ка­ми-под­рост­ка­ми их пред­во­ди­те­лем-юно­шей или моло­дым муж­чи­ной, стар­шим и по воз­рас­ту, и по сво­е­му соци­аль­но­му ста­ту­су. И Кель, и Зефлунд в рав­ной мере опи­ра­ют­ся в сво­ей аргу­мен­та­ции на извест­ный пас­саж из «Гео­гра­фии» Стра­бо­на (X. C. 482—484), повест­ву­ю­щий со слов Эфо­ра о вос­пи­та­нии под­рас­таю­ще­го поко­ле­ния у крит­ских дорий­цев и об их любов­ных обы­ча­ях. При этом Зефлунд ори­ен­ти­ру­ет­ся в боль­шей сте­пе­ни на первую часть это­го рас­ска­за, в кото­рой речь идет пре­иму­ще­ст­вен­но о жиз­ни маль­чи­ков в так назы­вае­мых «аге­лах», тогда как Кель уде­ля­ет гораздо боль­ше вни­ма­ния вто­рой его части, посвя­щен­ной курьез­но­му обы­чаю умы­ка­ния маль­чи­ков их уже взрос­лы­ми воз­люб­лен­ны­ми. В соот­вет­ст­вии с этим суще­ст­вен­но раз­ли­ча­ют­ся и интер­пре­та­ции сце­ны на куб­ке, пред­ла­гае­мые каж­дым из этих авто­ров в отдель­но­сти. В пони­ма­нии Келя, созда­тель куб­ка хотел изо­бра­зить эпи­зод ода­ри­ва­ния похи­щен­но­го маль­чи­ка (так назы­вае­мый «офи­цер») его воз­люб­лен­ным — моло­дым ари­сто­кра­том (так назы­вае­мый «принц»). По сло­вам Эфо­ра, после про­дол­жав­ше­го­ся око­ло двух меся­цев сожи­тель­ства где-нибудь в лесу за горо­дом похи­ти­тель дол­жен был пода­рить похи­щен­но­му воин­ское оде­я­ние, чашу и быка. Как пола­га­ет Кель, в сцене на куб­ке таки­ми дара­ми могут счи­тать­ся меч и пред­мет, напо­ми­нав­ший Эван­су кро­пи­ло, в руках у «офи­це­ра», а так­же шку­ры трех, оче­вид­но, уже при­не­сен­ных в жерт­ву быков, кото­рые несут на сво­их пле­чах юно­ши, изо­бра­жен­ные на том же сосуде, но с дру­гой сто­ро­ны¹⁷. Интер­пре­та­ция, пред­ло­жен­ная Зефлун­дом, про­ще и в целом прав­до­по­доб­нее. В его пред­став­ле­нии, две фигу­ры, про­ти­во­сто­я­щие друг дру­гу в основ­ной сцене, изо­бра­жа­ют соот­вет­ст­вен­но юно­шу — пред­во­ди­те­ля аге­лы («офи­цер») и его непо­сред­ст­вен­но­го началь­ни­ка («принц»), отдаю­ще­го рас­по­ря­же­ния отно­си­тель­но толь­ко что при­ня­тых в аге­лу нео­фи­тов (фигу­ры, заку­тан­ные в бычьи шку­ры, в дру­гой части той же ком­по­зи­ции).

Хотя в пер­вом про­чте­нии рас­суж­де­ния Келя и Зефлун­да кажут­ся доволь­но убеди­тель­ны­ми, более вни­ма­тель­ное изу­че­ние их гипо­тез пока­зы­ва­ет, что оба они допус­ка­ют одну с.13 и ту же логи­че­скую ошиб­ку, интер­пре­ти­руя рельеф, укра­шаю­щий «кубок прин­ца», как чисто жан­ро­вую сце­ну, хотя и не лишен­ную опре­де­лен­но­го рели­ги­оз­но­го под­тек­ста, посколь­ку, как это при­зна­ют оба иссле­до­ва­те­ля, она изо­бра­жа­ет обряд ини­ци­а­ции. Меж­ду тем, жанр в том его виде, в кото­ром он сло­жил­ся мно­го поз­же в гре­че­ском и рим­ском искус­стве, в искус­стве миной­ско­го Кри­та едва ли вооб­ще был изве­стен. В опре­де­лен­ном смыс­ле сюже­ты боль­шин­ства про­из­веде­ний миной­ско­го искус­ства, в каком бы мате­ри­а­ле они не были вопло­ще­ны, могут быть отне­се­ны ско­рее к раз­ряду исто­ри­че­ских или исто­ри­ко-мифо­ло­ги­че­ских, чем соб­ст­вен­но жан­ро­вых, посколь­ку в цен­тре вни­ма­ния худож­ни­ка, как пра­ви­ло, нахо­дят­ся собы­тия обще­го­судар­ст­вен­но­го или обще­на­род­но­го мас­шта­ба, отнюдь не эпи­зо­ды из чьей-то част­ной жиз­ни. Подоб­но неко­то­рым дру­гим широ­ко извест­ным шедев­рам крит­ских рез­чи­ков по кам­ню (так назы­вае­мая «ваза жне­цов», ритон, укра­шен­ный сце­на­ми тав­ро­ма­хии и кулач­но­го боя), «кубок прин­ца» был най­ден на терри­то­рии так назы­вае­мой «цар­ской вил­лы» в Айа Три­а­де, пред­став­ля­ю­щей собой, вне вся­ко­го сомне­ния, такой же адми­ни­ст­ра­тив­но-риту­аль­ный ком­плекс, т. е. зда­ние сугу­бо офи­ци­аль­но­го харак­те­ра, как и двор­цы Феста или Кнос­са, хотя она и отли­ча­ет­ся от них сво­ей пла­ни­ров­кой. Само место наход­ки дает осно­ва­ние пред­по­ла­гать, что мастер, изгото­вив­ший кубок, имел в виду нечто более зна­чи­тель­ное, чем при­ем новых под­рост­ков в ком­па­нию «ска­у­тов» или же кур­ту­аз­ную сце­ну из жиз­ни моло­дых ари­сто­кра­тов¹⁸.

Эту догад­ку под­твер­жда­ют, по край­ней мере, два важ­ных момен­та: во-пер­вых, харак­тер­ная поза «прин­ца», и, во-вто­рых, пред­ме­ты, кото­рые дер­жит в обе­их руках сто­я­щий перед ним с.14 «офи­цер». По сво­им наи­бо­лее при­мет­ным осо­бен­но­стям (пове­ли­тель­но вытя­ну­тая впе­ред пра­вая рука с жез­лом или копьем, согну­тая в лок­те левая рука, фрон­таль­но раз­вер­ну­тое туло­ви­ще при пока­зан­ных в про­филь голо­ве и ногах, длин­ные нис­па­даю­щие на спи­ну воло­сы) фигу­ра «прин­ца» доволь­но точ­но соот­вет­ст­ву­ет опре­де­лен­но­му ико­но­гра­фи­че­ско­му кано­ну изо­бра­же­ния боже­ства или же (в отдель­ных слу­ча­ях) чело­ве­ка, по всей види­мо­сти, при­рав­нен­но­го к боже­ству. Этот канон хоро­шо про­сле­жи­ва­ет­ся в миной­ской глип­ти­ке, в чем мы вско­ре смо­жем убедить­ся на неко­то­рых кон­крет­ных при­ме­рах. Что каса­ет­ся двух пред­ме­тов в руках «офи­це­ра», то в дан­ной кон­крет­ной ситу­а­ции они, как счи­тал уже А. Эванс, а вслед за ним Фор­сдайк и мно­гие дру­гие авто­ры, не могут быть не чем иным, кро­ме как атри­бу­та­ми цар­ской вла­сти. Несколь­ко заме­ча­тель­ных образ­цов парад­но­го ору­жия и сре­ди них три брон­зо­вых меча того же типа, кото­рый мы видим на «куб­ке прин­ца», были най­де­ны при рас­коп­ках двор­ца в Мал­лии¹⁹. Наи­бо­лее позд­ние из них хро­но­ло­ги­че­ски очень близ­ки к куб­ку. Стран­ный пред­мет в левой руке «офи­це­ра», при­ня­тый Эван­сом за «очи­сти­тель­ное кро­пи­ло», в дей­ст­ви­тель­но­сти может быть истол­ко­ван и по-дру­го­му: либо как бич²⁰, либо как крю­ко­об­раз­ный жезл²¹. Оба эти сим­во­ла вла­сти мы видим на порт­рет­ных изо­бра­же­ни­ях еги­пет­ских фара­о­нов, начи­ная уже с эпо­хи древ­не­го цар­ства²². Стран­но, что Эванс, все­гда настой­чи­во искав­ший и нахо­див­ший в миной­ской куль­ту­ре эле­мен­ты еги­пет­ско­го про­ис­хож­де­ния, не обра­тил вни­ма­ния на это сход­ство. Ведь ссыл­ка на него мог­ла бы стать гораздо более весо­мым аргу­мен­том в под­держ­ку его гипо­те­зы. Крю­ко­об­раз­ный цар­ский жезл (так назы­вае­мый «кал­мус») был изве­стен так­же и у хет­тов. Как пра­ви­ло, он фигу­ри­ру­ет в опи­са­ни­ях раз­лич­ных рели­ги­оз­ных обрядов в хетт­ских свя­щен­ных текстах. На хетт­ских баре­лье­фах царь с.15 почти неиз­мен­но изо­бра­жа­ет­ся с кал­му­сом в руке²³. Извест­но, что миной­ский Крит имел доста­точ­но тес­ные, хоро­шо нала­жен­ные кон­так­ты как с Егип­том, так и с цар­ст­вом хет­тов, и, сле­до­ва­тель­но, миной­цы мог­ли заим­ст­во­вать свою рели­ги­оз­ную и государ­ст­вен­ную сим­во­ли­ку как в той, так и в дру­гой стране. Еги­пет­ский вари­ант в дан­ном слу­чае все же кажет­ся более пред­по­чти­тель­ным, так как зага­доч­ный пред­мет в левой руке «офи­це­ра», пожа­луй, боль­ше напо­ми­на­ет эла­стич­ный кожа­ный бич (это сход­ство, веро­ят­но, и натолк­ну­ло Эван­са на мысль о «кро­пи­ле»), чем твер­дый дере­вян­ный или метал­ли­че­ский жезл. На уже упо­ми­нав­шей­ся цилин­дри­че­ской печа­ти из Кнос­са с изо­бра­же­ни­ем боги­ни, воору­жен­ной мечом и, по всей види­мо­сти, тем же самым «ква­зи­к­ро­пи­лом», его сход­ство с бичом уже не вызы­ва­ет ника­ких сомне­ний.

Сум­ми­руя все эти наблюде­ния, мы можем теперь попы­тать­ся зано­во осмыс­лить всю ком­по­зи­цию, укра­шаю­щую «кубок прин­ца», при­дер­жи­ва­ясь в глав­ном того направ­ле­ния, кото­рое в свое вре­мя было избра­но Эван­сом и Фор­сдай­ком. Это озна­ча­ет, что чело­век с пря­мым жез­лом в руке все же дол­жен быть при­знан царем, хотя, конеч­но, совсем не обя­за­тель­но видеть в нем само­го леген­дар­но­го Мино­са, к чему опре­де­лен­но скло­нял­ся Фор­сдайк²⁴. Чело­век, застыв­ший перед царем в позе, выра­жаю­щей бес­пре­ко­слов­ное пови­но­ве­ние, может в соот­вет­ст­вии с этим счи­тать­ся одним из его при­бли­жен­ных, неким при­двор­ным санов­ни­ком, что дает нам воз­мож­ность нако­нец изба­вить­ся от явно неумест­но­го здесь «офи­це­ра». Но поче­му в таком слу­чае этот пер­со­наж дер­жит в руках два глав­ных атри­бу­та цар­ской вла­сти: меч и бич, нахо­дясь не поза­ди царя, что было бы более или менее понят­но (слу­га дол­жен нести за сво­им пове­ли­те­лем при­над­ле­жа­щие ему рега­лии, либо чтобы про­сто изба­вить его от лиш­ней тяже­сти, либо чтобы осво­бо­дить его руки для каких-то важ­ных мани­пу­ля­ций), а пря­мо перед ним? Объ­яс­не­ние, как нам кажет­ся, здесь может быть толь­ко одно: в сле­дую­щий момент санов­ник дол­жен вру­чить сво­е­му монар­ху его свя­щен­ные инсиг­нии, и это будет озна­чать, что имен­но теперь он ста­но­вит­ся царем в самом пря­мом и точ­ном зна­че­нии это­го сло­ва. Ины­ми сло­ва­ми, перед нами — не про­сто выхва­чен­ный наугад эпи­зод при­двор­ной жиз­ни, но сце­на вступ­ле­ния на пре­стол ново­го с.16 царя, т. е. ситу­а­ция в пол­ном смыс­ле сло­ва погра­нич­ная и, в пред­став­ле­нии самих миной­цев, напол­нен­ная глу­бо­ким исто­ри­че­ским и вме­сте с тем рели­ги­оз­но-мисти­че­ским содер­жа­ни­ем.

В эту логи­че­скую схе­му хоро­шо впи­сы­ва­ют­ся так­же и бычьи шку­ры, изо­бра­жен­ные на про­ти­во­по­лож­ной сто­роне куб­ка. Судя по тому, что груп­па юно­шей, несу­щих эти шку­ры на сво­их пле­чах, поме­ще­на худож­ни­ком на зад­нем плане как бы за кули­са­ми это­го малень­ко­го спек­так­ля, им еще пред­сто­ит сыг­рать некую важ­ную роль в его сле­дую­щем акте после вру­че­ния царю сим­во­лов вла­сти. Соглас­но широ­ко рас­про­стра­нен­ным в древ­но­сти пред­став­ле­ни­ям, перед вступ­ле­ни­ем на пре­стол царь дол­жен был преж­де все­го очи­стить­ся от всей нако­пив­шей­ся на нем сквер­ны²⁵.

Меж­ду тем, в самой цере­мо­нии очи­ще­ния у мно­гих древ­них наро­дов неред­ко исполь­зо­ва­лись шку­ры жерт­вен­ных живот­ных: быков или бара­нов, как пра­ви­ло, толь­ко что содран­ные²⁶. Чело­век, нуж­даю­щий­ся в очи­ще­нии, дол­жен был встать на шку­ры босы­ми нога­ми или же опять-таки боси­ком прой­ти по полу свя­ти­ли­ща, устлан­но­му шку­ра­ми. Счи­та­лось, что шку­ры при этом впи­ты­ва­ют в себя сквер­ну, как грязь или вла­гу. Тако­во, на наш взгляд, наи­бо­лее прав­до­по­доб­ное и рацио­наль­ное объ­яс­не­ние вто­рой части ком­по­зи­ции, укра­шаю­щей стен­ки «куб­ка прин­ца».

К тому же кру­гу сюже­тов, так или ина­че свя­зан­ных с риту­а­лом интро­ни­за­ции царя-жре­ца, как нам дума­ет­ся, могут быть отне­се­ны так­же и неко­то­рые изо­бра­же­ния на крит­ских печа­тях, хро­но­ло­ги­че­ски более позд­ние, чем кубок из Айа Три­а­ды, но все же доста­точ­но близ­кие к нему. Сре­ди этих мини­а­тюр наи­бо­лее извест­на сце­на на оттис­ке печа­ти из Кнос­са, в цен­тре кото­рой мы видим вели­че­ст­вен­ную фигу­ру боги­ни с жез­лом в вытя­ну­той впе­ред руке, воз­вы­шаю­щу­ю­ся на вер­шине горы²⁷ (рис. 4). Вся ее поза и в осо­бен­но­сти пове­ли­тель­ный жест пра­вой руки близ­ко напо­ми­на­ют фигу­ру юно­го царя на куб­ке, явно сле­дуя тому же ико­но­гра­фи­че­ско­му кано­ну. У под­но­жия горы по обе сто­ро­ны от боги­ни засты­ли с.17 в сим­мет­рич­ных гераль­ди­че­ских позах два под­няв­ших­ся на зад­ние лапы льва. Поза­ди нее вид­не­ет­ся укра­шен­ная «свя­щен­ны­ми рога­ми» построй­ка, веро­ят­но, свя­ти­ли­ще. Пря­мо перед боги­ней рез­чик поме­стил напря­жен­но вытя­нув­шу­ю­ся в молит­вен­ной позе фигу­ру муж­чи­ны-адо­ран­та. Непо­сред­ст­вен­ное обще­ние с бога­ми все­гда оста­ва­лось на Кри­те, как и в дру­гих стра­нах Древ­не­го мира, при­ви­ле­ги­ей очень узко­го кру­га лиц, в состав кото­ро­го, как нетруд­но дога­дать­ся, долж­ны были вхо­дить, в первую оче­редь, сам гла­ва государ­ства и чле­ны его семьи. Учи­ты­вая это, было бы вполне логич­но при­знать сто­я­ще­го перед боги­ней чело­ве­ка царем. И, более того, мы впра­ве пред­по­ло­жить, что, про­сти­рая руку с жез­лом над голо­вой царя, боги­ня не про­сто при­ни­ма­ет его под свою опе­ку, но и бла­го­слов­ля­ет на цар­ство, воз­мож­но, вру­чая ему при этом свой ски­петр как знак вер­хов­ной вла­сти. В таком пони­ма­нии эта сце­на пря­мо пере­кли­ка­ет­ся со зна­ме­ни­тым пас­са­жем о ски­пет­ре Ага­мем­но­на из гоме­ров­ской «Или­а­ды» (II. 100—108).

Рис. 4. Оттиск печа­ти из Кнос­са.

В несколь­ко иной, более спо­кой­ной и сдер­жан­ной мане­ре та же тема трак­ту­ет­ся в сцене, изо­бра­жен­ной на элек­тро­вом коль­це из Микен (судя по сти­лю, явно миной­ской работы)²⁸. с.18 Здесь мы видим мас­сив­ную, даже несколь­ко гро­мозд­кую фигу­ру боги­ни, вос­седаю­щей на каком-то подо­бии тро­на, и перед ней несрав­нен­но более суб­тиль­ную муж­скую фигу­ру с жез­лом или, может быть, копьем в пра­вой руке (рис. 5). Судя по выра­зи­тель­ным жестам рук, оба пер­со­на­жа заня­ты ожив­лен­ной бесе­дой, что дало Эван­су осно­ва­ние назвать эту сце­ну «Sac­ra con­ver­sa­zio­ne». Ска­ли­стый «зад­ник» за спи­ной боги­ни может озна­чать, что местом дей­ст­вия здесь так­же явля­ет­ся либо вер­ши­на горы, либо пеще­ра. Вся эта ситу­а­ция неволь­но вызы­ва­ет в памя­ти дру­гой, так­же доста­точ­но извест­ный гоме­ров­ский пас­саж, на этот раз из «Одис­сеи» (XIX. 178—179), в кото­ром Минос назван «девя­ти­лет­ним царем, собе­сед­ни­ком вели­ко­го Зев­са» (Μί­νως ἐν­νέωρος βα­σίλευε Διὸς με­γάλου ὀαρισ­τής). Антич­ные ком­мен­та­то­ры Гоме­ра, начи­ная уже с Пла­то­на (Plat. Legg. I. 624B—625A; Strab. XVI. C. 762; Diod. V. 78. 3; Dion. Hal. Ant. Rom. II. 61), были убеж­де­ны в том, что поэт имел в виду про­ис­хо­див­шие каж­дые девять лет в Дик­тей­ской пеще­ре встре­чи Мино­са с Зев­сом, во вре­мя кото­рых вер­хов­ный олим­пи­ец вну­шал сво­е­му сыну идеи его буду­щих зако­нов. Вполне воз­мож­но, что нечто подоб­ное хотел изо­бра­зить на сво­ей печа­ти и без­вест­ный миной­ский юве­лир. По всей види­мо­сти, во вре­мя таких встреч наедине вели­кая

Рис. 5. Сце­на на элек­тро­вом коль­це из Микен.

с.19

Рис. 6. Оттиск печа­ти из Хании.

боги­ня, позд­нее усту­пив­шая свое место Зев­су, не толь­ко дава­ла настав­ле­ния царю в отно­ше­нии буду­ще­го зако­но­да­тель­ства, но и воз­об­нов­ля­ла необ­хо­ди­мый для его даль­ней­шей «работы» запас маги­че­ской энер­гии²⁹, кото­рый заклю­чал­ся в пере­хо­див­шем из рук в руки цар­ском ски­пет­ре. Таким обра­зом, вся про­цеду­ра интро­ни­за­ции вме­сте с ее клю­че­вым момен­том — вру­че­ни­ем боже­ст­вом царю его свя­щен­но­го жез­ла — с.20 мог­ла повто­рять­ся через опре­де­лен­ные про­ме­жут­ки вре­ме­ни, что, оче­вид­но, счи­та­лось гаран­ти­ей осо­бой устой­чи­во­сти и дол­го­веч­но­сти цар­ской вла­сти.

И, нако­нец, еще одно важ­ное зве­но к этой же цепи вза­и­мо­свя­зан­ных сюже­тов добав­ля­ет недав­няя сен­са­ци­он­ная наход­ка, сде­лан­ная в Хании (запад­ный Крит)³⁰. В 1983 г. здесь, сре­ди руин миной­ско­го посе­ле­ния, погиб­ше­го в огне пожа­ра в хро­но­ло­ги­че­ских рам­ках позд­не­ми­кен­ско­го II пери­о­да (вто­рая поло­ви­на XV в. до н. э.), был открыт совер­шен­но уни­каль­ный сле­пок с печа­ти³¹ с изо­бра­же­ни­ем горо­да или, может быть, двор­ца, на кров­ле кото­ро­го сре­ди «рогов посвя­ще­ния» гор­до высит­ся мону­мен­таль­ная муж­ская фигу­ра, сво­ей позой и харак­тер­ным жестом вытя­ну­той впе­ред руки со сжа­тым в ней длин­ным жез­лом близ­ко напо­ми­наю­щая, с одной сто­ро­ны, фигу­ру юно­го царя на «куб­ке прин­ца», с дру­гой же, фигу­ру боги­ни на оттис­ке печа­ти из Кнос­са (рис. 6). Мне­ния уче­ных, впер­вые увидев­ших этот сле­пок на 4-м меж­ду­на­род­ном сим­по­зи­у­ме при Швед­ском инсти­ту­те в Афи­нах в июне 1984 г., сра­зу же рез­ко разде­ли­лись. В то вре­мя как одни гото­вы были видеть в изо­бра­жен­ной на нем зага­доч­ной фигу­ре царя, дру­гие пола­га­ли, что это может быть толь­ко боже­ство³², хотя воз­мож­но и ком­про­мисс­ное реше­ние про­бле­мы, если пред­по­ло­жить, что сам царь почи­тал­ся на Кри­те как зем­ное вопло­ще­ние вер­хов­но­го муж­ско­го боже­ства, кон­сор­та вели­кой боги­ни³³. Как бы то ни было, совер­шен­но оче­вид­но, что этот Асти­а­накс или «вла­ды­ка горо­да», как очень точ­но опре­де­лил основ­ной смысл это­го фан­та­сти­че­ско­го обра­за Ст. Хил­лер на упо­мя­ну­том сим­по­зи­у­ме в Афи­нах³⁴, тес­но свя­зан с обра­зу­ю­щим его пьеде­стал архи­тек­тур­ным ансам­блем и, мож­но даже ска­зать, состав­ля­ет вме­сте с ним еди­ное, нераздель­ное целое. Поэто­му соеди­ня­ю­щие их узы носят с.21 в неко­то­ром роде амби­ва­лент­ный харак­тер. Про­сти­рая впе­ред руку с жез­лом, «вла­ды­ка» как бы при­ни­ма­ет под свое дер­жав­ное покро­ви­тель­ство и опе­ку лежа­щий у его ног город, но и сам при этом утвер­жда­ет­ся в сво­ем пра­ве на выс­шую власть, что поз­во­ля­ет рас­це­ни­вать всю эту мини­а­тюр­ную ком­по­зи­цию как еще один вари­ант вопло­ще­ния моти­ва интро­ни­за­ции в миной­ском искус­стве. Посред­ст­вом чрез­вы­чай­но сме­лой худо­же­ст­вен­ной гипер­бо­лы неве­до­мый нам крит­ский рез­чик сумел на таком огра­ни­чен­ном про­стран­стве впе­чат­ля­ю­ще пере­дать всю тор­же­ст­вен­ность момен­та цар­ско­го апо­фе­о­за. Испол­нен­ная гроз­но­го сверх­че­ло­ве­че­ско­го вели­чия фигу­ра «вла­ды­ки горо­да» неволь­но вызы­ва­ет в памя­ти зло­ве­щий и тра­ги­че­ский образ леген­дар­но­го Мино­са.

В насто­я­щее вре­мя сле­пок из Хании явля­ет­ся, пожа­луй, един­ст­вен­ным про­из­веде­ни­ем крит­ско­го искус­ства эпо­хи брон­зы, кото­рое вызы­ва­ет опре­де­лен­ные ассо­ци­а­ции с вос­хо­дя­щей к антич­ной мифо­ло­ги­че­ской тра­ди­ции кон­цеп­ци­ей «миной­ско­го импе­ри­а­лиз­ма». Конеч­но, было бы и неосто­рож­но, и преж­девре­мен­но пытать­ся сде­лать на осно­ва­нии этой пока еще един­ст­вен­ной в сво­ем роде наход­ки сколь­ко-нибудь дале­ко иду­щие выво­ды отно­си­тель­но харак­те­ра цар­ской вла­сти на Кри­те³⁵. И все же, уже и сей­час труд­но удер­жать­ся от мыс­ли, что наши пред­став­ле­ния о ней явля­ют­ся резуль­та­том извест­но­го рода исто­ри­че­ской аберра­ции, вызван­ной, в первую оче­редь, край­ней непол­нотой име­ю­щей­ся в нашем рас­по­ря­же­нии инфор­ма­ции. Веро­ят­но, не все крит­ские цари были ниче­го не зна­ча­щи­ми мари­о­нет­ка­ми, послуш­но выпол­няв­ши­ми при­хо­ти и капри­зы пра­вя­щей кли­ки при­двор­ных жриц. Воз­мож­но, и сре­ди них вре­мя от вре­ме­ни появ­ля­лись люди, наде­лен­ные силь­ным геро­и­че­ским или тира­ни­че­ским тем­пе­ра­мен­том, сумев­шие про­явить себя как доб­лест­ные вои­те­ли или как муд­рые зако­но­да­те­ли. Неда­ром глав­ны­ми атри­бу­та­ми цар­ст­ву­ю­щей осо­бы на Кри­те счи­та­лись меч вои­на и бич пас­ту­ха.

Одна­ко было бы ошиб­кой и совсем сбра­сы­вать со сче­та стран­ную ано­ним­ность цар­ской вла­сти как ниче­го с.22 не зна­ча­щую деталь в общей пано­ра­ме миной­ской циви­ли­за­ции. Если спра­вед­ли­во наше пер­во­на­чаль­ное пред­по­ло­же­ние, и здесь дей­ст­ви­тель­но име­ла место созна­тель­ная табу­а­ция изо­бра­же­ний цар­ской пер­со­ны, то уже сам по себе этот факт, несо­мнен­но, свиде­тель­ст­ву­ет об осо­зна­нии миной­ским обще­ст­вом огром­ной сакраль­ной и, сле­до­ва­тель­но, так­же соци­аль­ной зна­чи­мо­сти лич­но­сти царя как кон­сор­та вели­кой боги­ни или, по мень­шей мере, ее вер­хов­но­го жре­ца и в любом из этих слу­ча­ев глав­но­го посред­ни­ка меж­ду миром богов и миром людей. Стрем­ле­ние как мож­но более надеж­но застра­хо­вать это­го гаран­та все­на­род­но­го про­цве­та­ния и бла­го­ден­ст­вия от каких бы то ни было вредо­нос­ных вли­я­ний мог­ло натолк­нуть на мысль о необ­хо­ди­мо­сти сокры­тия его свя­щен­ной осо­бы от празд­но­го любо­пыт­ства тол­пы, что и при­ве­ло, по всей види­мо­сти, к изъ­я­тию этой темы из репер­ту­а­ра миной­ских худож­ни­ков-мону­мен­та­ли­стов. Конеч­но, в иной этно­куль­тур­ной среде после­до­ва­тель­ное раз­ви­тие исход­ной идеи все­го это­го ком­плек­са пред­став­ле­ний мог­ло при­ве­сти к пря­мо про­ти­во­по­лож­но­му резуль­та­ту, т. е. к пуб­лич­ной демон­стра­ции цар­ско­го вели­чия, в том чис­ле и сред­ства­ми «мону­мен­таль­ной про­па­ган­ды», как мы наблюда­ем это в Егип­те и в неко­то­рых дру­гих стра­нах Древ­не­го Восто­ка. Если на Кри­те это­го не про­изо­шло, то при­чи­ну сле­ду­ет искать в опре­де­лен­ной арха­ич­но­сти само­го миной­ско­го мен­та­ли­те­та, в кото­ром, судя по все­му, еще про­дол­жа­ли доми­ни­ро­вать тра­ди­ции пер­во­быт­но­го кол­лек­ти­виз­ма³⁶ и пред­став­ле­ние о само­цен­но­сти кон­крет­ной чело­ве­че­ской лич­но­сти толь­ко еще начи­на­ло скла­ды­вать­ся. При­знав пра­во на ясно выра­жен­ную инди­виду­аль­ность за одним-един­ст­вен­ным чело­ве­ком, кото­ро­го они почи­та­ли то ли как боже­ство, то ли как пер­со­ну, осо­бо при­бли­жен­ную к богам, осто­рож­ные миной­цы тут же поста­ра­лись скрыть эту ано­ма­лию и от самих себя, и от все­го окру­жаю­ще­го мира.