Поэзия Пиндара

с.361 Пин­дар — самый гре­че­ский из гре­че­ских поэтов. Имен­но поэто­му евро­пей­ский чита­тель все­гда чув­ст­во­вал его столь дале­ким. Нико­гда он не был таким живым собе­сед­ни­ком ново­ев­ро­пей­ской куль­ту­ры, како­вы быва­ли Гомер или Софокл. У него пыта­лись учить­ся созда­те­ли пате­ти­че­ской лири­ки барок­ко и пред­ро­ман­тиз­ма, но уро­ки эти огра­ни­чи­лись заим­ст­во­ва­ни­ем внеш­них при­е­мов. В XIX в. Пин­дар все­це­ло ото­шел в веде­ние узких спе­ци­а­ли­стов из клас­си­че­ских фило­ло­гов и по суще­ству оста­ет­ся в этом поло­же­нии до наших дней. Начи­ная с кон­ца XIX в., когда Евро­па вновь откры­ла для себя кра­соту гре­че­ской арха­и­ки, Пин­да­ра ста­ли пони­мать луч­ше. Но широ­ко читае­мым авто­ром он так и не стал. Даже про­фес­сио­наль­ные фило­ло­ги обра­ща­ют­ся к нему неохот­но.

Может быть, одна из неосо­зна­вае­мых при­чин тако­го отно­ше­ния — есте­ствен­ное недо­уме­ние совре­мен­но­го чело­ве­ка при пер­вой встре­че с основ­ным жан­ром поэ­зии Пин­да­ра, с эпи­ни­ки­я­ми: поче­му такой гро­мозд­кий фей­ер­верк высо­ких обра­зов и мыс­лей пус­ка­ет­ся в ход по такой слу­чай­ной при­чине, как победа тако­го-то жокея или бок­се­ра на спор­тив­ных состя­за­ни­ях? Воль­тер писал (ода 17): «Вос­стань из гро­ба, боже­ст­вен­ный Пин­дар, ты, про­сла­вив­ший в былые дни лоша­дей достой­ней­ших мещан из Корин­фа или из Мега­ры, ты, обла­дав­ший несрав­нен­ным даром без кон­ца гово­рить, ниче­го не ска­зав, ты, умев­ший отме­рять сти­хи, с.362 не понят­ные нико­му, но под­ле­жа­щие неукос­ни­тель­но­му вос­тор­гу…». Авто­ры совре­мен­ных учеб­ни­ков гре­че­ской лите­ра­ту­ры из ува­же­ния к пред­ме­ту ста­ра­ют­ся не цити­ро­вать этих строк, одна­ко часто кажет­ся, что недо­уме­ние тако­го рода зна­ко­мо им так же, как и Воль­те­ру.

При­чи­на это­го недо­уме­ния в том, что гре­че­ские состя­за­тель­ные игры обыч­но пред­став­ля­ют­ся чело­ве­ком наших дней не совсем пра­виль­но. В обшир­ной лите­ра­ту­ре о них (осо­бен­но в попу­ляр­ной) часто упус­ка­ет­ся из виду самая глав­ная их функ­ция и сущ­ность. В них под­чер­ки­ва­ют сход­ство с тепе­реш­ни­ми спор­тив­ны­ми сорев­но­ва­ни­я­ми; а гораздо важ­нее было бы под­черк­нуть их сход­ство с таки­ми явле­ни­я­ми, как выбо­ры по жре­бию долж­ност­ных лиц в гре­че­ских демо­кра­ти­че­ских государ­ствах, как суд божий в сред­не­ве­ко­вых обы­ча­ях, как судеб­ный поеди­нок или дуэль. Гре­че­ские состя­за­ния долж­ны были выявить не того, кто луч­ше всех в дан­ном спор­тив­ном искус­стве, а того, кто луч­ше всех вооб­ще — того, кто осе­нен боже­ст­вен­ной мило­стью. Спор­тив­ная победа — лишь одно из воз­мож­ных про­яв­ле­ний этой боже­ст­вен­ной мило­сти; спор­тив­ные состя­за­ния — лишь испы­та­ние, про­вер­ка (έλεγ­χος) обла­да­ния этой боже­ст­вен­ной мило­стью. Имен­но поэто­му Пин­дар все­гда про­слав­ля­ет не победу, а победи­те­ля; для опи­са­ния доб­ле­сти сво­его героя, его рода и горо­да он не жале­ет слов, а опи­са­нию спор­тив­ной борь­бы, доста­вив­шей ему победу, обыч­но не уде­ля­ет ни малей­ше­го вни­ма­ния. Гомер в XXIII кни­ге «Или­а­ды» подроб­но опи­сы­вал состя­за­ния над моги­лой Патрок­ла, Софокл в «Элек­тре» — дель­фий­ские колес­нич­ные бега, даже Вак­хи­лид в сво­их изящ­ных эпи­ни­ки­ях нахо­дит место для выра­зи­тель­ных слов о коне Гиеро­на; но Пин­дар к этим подроб­но­стям с.363 так­ти­ки и тех­ни­ки был так же рав­но­ду­шен, как афин­ский граж­да­нин к тому, каки­ми камеш­ка­ми или боба­ми про­из­во­ди­лась жере­бьев­ка в чле­ны Сове­та пяти­сот.

Фан­та­сти­че­ский почет, кото­рый возда­вал­ся в Гре­ции олим­пий­ским, пифий­ским и про­чим победи­те­лям, стрем­ле­ние горо­дов и пар­тий в любой борь­бе иметь их на сво­ей сто­роне, — все это объ­яс­ня­лось имен­но тем, что в них чти­ли не искус­ных спортс­ме­нов, а любим­цев богов. Спор­тив­ное мастер­ство оста­ва­лось лич­ным досто­я­ни­ем атле­та, но милость богов рас­про­стра­ня­лась по смеж­но­сти на его роди­чей и сограж­дан. Идя на вой­ну, граж­дане рады были иметь в сво­их рядах олим­пий­ско­го победи­те­ля не пото­му, что он мог в бою убить на несколь­ко вра­же­ских бой­цов боль­ше, чем дру­гие, а пото­му, что его при­сут­ст­вие сули­ло все­му вой­ску бла­го­во­ле­ние Зев­са Олим­пий­ско­го. Исход состя­за­ний поз­во­лял судить, чье дело боги счи­та­ют пра­вым, чье нет. Гре­ки вре­мен Пин­да­ра шли на состя­за­ния с таким же чув­ст­вом и инте­ре­сом, с каким шли к ора­ку­лу. Не слу­чай­но цве­ту­щая пора гре­че­ской аго­ни­сти­ки и пора выс­ше­го авто­ри­те­та дель­фий­ско­го ора­ку­ла так сов­па­да­ют. Кро­ме четы­рех обще­гре­че­ских состя­за­ний — Олим­пий­ских, Пифий­ских, Немей­ских, Ист­мий­ских, — у Пин­да­ра упо­ми­на­ет­ся око­ло 30 состя­за­ний област­ных и мест­ных; в Фивах, Эгине, Афи­нах, Мега­ре, Арго­се, Тегее, Онхе­сте, Кирене и др. Сетью этих игр была покры­та вся Гре­ция, резуль­та­ты этих игр скла­ды­ва­лись в слож­ную и пест­рую кар­ти­ну вни­ма­ния богов к люд­ским делам. И совре­мен­ни­ки Пин­да­ра напря­жен­но вгляды­ва­лись в эту кар­ти­ну, пото­му что это было для них сред­ст­вом разо­брать­ся и ори­ен­ти­ро­вать­ся во всей обста­нов­ке насто­я­ще­го момен­та.

с.364 Эта напря­жен­ная заин­те­ре­со­ван­ность в пере­жи­вае­мом мгно­ве­нии — самая харак­тер­ная чер­та той исто­ри­ко-куль­тур­ной эпо­хи, закат кото­рой застал Пин­дар.

Пред­ше­ст­ву­ю­щая эпо­ха, вре­мя эпи­че­ско­го твор­че­ства, этой заин­те­ре­со­ван­но­сти не име­ла. Мир эпо­са — это мир про­шло­го, изо­бра­жае­мый с носталь­ги­че­ским вос­хи­ще­ни­ем во всех сво­их мель­чай­ших подроб­но­стях. В этом мире все нача­ла и кон­цы уже опре­де­ле­ны, все при­чин­но-след­ст­вен­ные цепи собы­тий уже выяв­ле­ны и реа­ли­зо­ва­ны в целой систе­ме сбыв­ших­ся пред­ска­за­ний. Этот мир про­ни­зан задан­но­стью: Ахилл зна­ет ожи­даю­щее его буду­щее с само­го нача­ла «Или­а­ды», и ника­кой его посту­пок ниче­го не смо­жет изме­нить в этом буду­щем. Это отно­сит­ся к геро­ям, к тем, чьи судь­бы для поэта и слу­ша­те­ля выде­ля­ют­ся из обще­го пото­ка сме­ня­ю­щих­ся собы­тий. Для осталь­ных людей суще­ст­ву­ет толь­ко этот общий поток, одно­об­раз­ный, раз навсе­гда задан­ный кру­го­во­рот собы­тий: «Листьям в дре­вес­ных дуб­ра­вах подоб­ны сыны чело­ве­ков…» («Или­а­да», XXI. 464). Про­сто­му чело­ве­ку пред­став­ля­ет­ся лишь впи­сы­вать свои поступ­ки в этот кру­го­во­рот; как это дела­ет­ся, ему может объ­яс­нить поэт новой эпо­хи, поэт эпо­са, уже опу­стив­ше­го­ся до его соци­аль­но­го уров­ня, — Геси­од.

Но эпо­ха соци­аль­но­го пере­во­рота VII—VI вв., поро­див­шая Геси­о­да и его пес­си­ми­сти­че­ски настро­ен­ных слу­ша­те­лей, выде­ли­ла и про­ти­во­по­лож­ный обще­ст­вен­ный слой — ту ари­сто­кра­тию, чле­ны кото­рой ощу­ща­ли себя хозя­е­ва­ми жиз­ни, гото­вы­ми к реши­тель­ным дей­ст­ви­ям, борь­бе и победе или пора­же­нию. Их искус­ст­вом и ста­ла новая поэ­зия — лири­ка. Эпос вос­пе­вал про­шед­шее вре­мя — лири­ка была поэ­зи­ей насто­я­ще­го вре­ме­ни, поэ­зи­ей бегу­ще­го мгно­ве­ния. Ощу­ще­ние реши­мо­сти к дей­ст­вию, исход кото­ро­го с.365 лежит в неиз­вест­ном буду­щем, созда­ва­ло здесь атмо­сфе­ру тре­вож­ной ответ­ст­вен­но­сти, неве­до­мую пред­ше­ст­ву­ю­щей эпо­хе. Эпос смот­рел на свой мир как бы изда­ли, разом вос­при­ни­мая его как целое, и ему лег­ко было видеть, как все совер­шаю­щи­е­ся в этом мире поступ­ки ложат­ся в систе­му это­го цело­го, ниче­го в ней не меняя. Лири­ка смот­ре­ла на мир как бы «избли­зи», взгляд ее охва­ты­вал лишь отдель­ные аспек­ты это­го мира, целое усколь­за­ло из виду, и каза­лось, что каж­дый новый совер­шаю­щий­ся посту­пок пре­об­ра­зу­ет всю струк­ту­ру это­го цело­го. Эпи­че­ский мир в его задан­но­сти был утвер­жден раз навсе­гда — новый мир в его измен­чи­во­сти под­ле­жал утвер­жде­нию еже­ми­нут­но вновь и вновь. Это утвер­жде­ние и взя­ла на себя лири­ка — в первую оче­редь хоро­вая лири­ка.

Жан­ры хоро­вой лири­ки дели­лись на две груп­пы: в честь богов (гим­ны, пеа­ны, дифи­рам­бы, про­со­дии, пар­фе­нии) и в честь людей (гипор­хе­мы, энко­мии, фре­ны, эпи­ни­кии). Имен­но в такой после­до­ва­тель­но­сти они рас­по­ла­га­лись в алек­сан­дрий­ском изда­нии сочи­не­ний Пин­да­ра; но сохра­ни­лись из них толь­ко эпи­ни­кии. Мож­но думать, что это не слу­чай­но. Лири­ка в честь богов гово­ри­ла преж­де все­го о том, что в мире веч­но, лири­ка в честь людей — о том, что в мире измен­чи­во; послед­нее было прак­ти­че­ски важ­нее для Пин­да­ра с его совре­мен­ни­ка­ми и нрав­ст­вен­но содер­жа­тель­нее для чита­те­лей алек­сан­дрий­ской и позд­ней­ших эпох. Каж­дый эпи­ни­кии был отве­том на одну зада­чу, постав­лен­ную дей­ст­ви­тель­но­стью: вот совер­ши­лось новое собы­тие — победа тако­го-то атле­та в беге или в кулач­ном бою; как вклю­чить это новое собы­тие в систе­му преж­них собы­тий, как пока­зать, что оно хоть и меня­ет, но не отме­ня­ет то, что было в мире до него? Чтобы решить эту зада­чу, лири­че­ский поэт дол­жен с.366 был сме­стить­ся с точ­ки зре­ния «избли­зи» на точ­ку «изда­ли», охва­тить взглядом миро­вое целое в более широ­кой пер­спек­ти­ве и най­ти в этой пер­спек­ти­ве место для ново­го собы­тия. В этом и заклю­ча­лось то утвер­жде­ние меня­ю­ще­го­ся мира, гла­ша­та­ем кото­ро­го была лири­ка.

Очень важ­но под­черк­нуть, что речь здесь идет имен­но об утвер­жде­нии и нико­гда — о про­те­сте. Для Пин­да­ра все, что есть, — пра­во уже пото­му, что оно есть. «Непри­я­тие мира», столь обыч­ное в ново­ев­ро­пей­ской циви­ли­за­ции со вре­мен сред­не­ве­ко­во­го хри­сти­ан­ства и до наших дней, у Пин­да­ра немыс­ли­мо. Все, что есть, то заслу­жен­но и истин­но. Мери­ло вся­ко­го досто­ин­ства — успех. Цен­траль­ное поня­тие пин­да­ров­ской систе­мы цен­но­стей — αρε­τή — это не толь­ко нрав­ст­вен­ное каче­ство, «доб­лесть», это и посту­пок, его рас­кры­ваю­щий, «подвиг», это и исход тако­го поступ­ка, «успех». Каж­до­го героя-победи­те­ля Пин­дар про­слав­ля­ет во всю силу сво­ей поэ­зии; но если бы в решаю­щем бою победил его сопер­ник, Пин­дар с такой же страст­но­стью про­сла­вил бы сопер­ни­ка. Для Пин­да­ра суще­ст­ву­ет толь­ко доб­лесть тор­же­ст­ву­ю­щая; доб­лесть, выра­жаю­ща­я­ся, напри­мер, в стой­ком пере­не­се­нии невзгод, для него — не доб­лесть. Это пото­му, что толь­ко успех есть знак воли богов, и толь­ко воля богов есть сила, кото­рой дер­жит­ся мир. Сла­гае­мые успе­хи Пин­дар пере­чис­ля­ет несколь­ко раз: во-пер­вых, это «поро­да» (γέ­νος) пред­ков победи­те­ля, во-вто­рых, это его соб­ст­вен­ные уси­лия — тра­ты (δα­πάνα) и труд (πό­νος), и толь­ко в-третьих — это воля богов, даро­вав­шая ему победу (δαί­μων). Но фак­ти­че­ски пер­вые из этих эле­мен­тов так­же сво­дят­ся к послед­не­му: «поро­да» есть не что иное как ряд актов боже­ст­вен­ной мило­сти по отно­ше­нию к пред­кам победи­те­ля, «тра­ты» с.367 есть резуль­тат богат­ства, тоже нис­по­слан­но­го бога­ми (о непра­вед­ной нажи­ве у Пин­да­ра не воз­ни­ка­ет и мыс­ли), а «труд» без мило­сти богов нико­му не впрок (Ол. 9, 100—104).

Утвер­дить новое собы­тие, вклю­чив его в систе­му миро­во­го укла­да, — это зна­чи­ло: выявить в про­шлом такой ряд собы­тий, про­дол­же­ни­ем кото­ро­го ока­зы­ва­ет­ся новое собы­тие. При этом «про­шлое» для Пин­да­ра — конеч­но, про­шлое мифо­ло­ги­че­ское: веч­ность откри­стал­ли­зо­вы­ва­лась в созна­нии его эпо­хи имен­но в мифо­ло­ги­че­ских обра­зах. А «ряд собы­тий» для Пин­да­ра — конеч­но, не при­чин­но-след­ст­вен­ный ряд: его дора­цио­на­ли­сти­че­ская эпо­ха мыс­лит не при­чи­на­ми и след­ст­ви­я­ми, а пре­цеден­та­ми и ана­ло­ги­я­ми. Такие пре­цеден­ты и ана­ло­гии могут быть двух родов — или мета­фо­ри­че­ские, по сход­ству, или мето­ни­ми­че­ские, по смеж­но­сти. «Зевс когда-то пода­рил победу ста­ри­ку Эрги­ну на Лем­нос­ских состя­за­ни­ях арго­нав­тов — что же уди­ви­тель­но­го, что теперь в Олим­пии он пода­рил победу седо­му Псав­мию Кама­рин­ско­му (герою Ол. 4)?» — вот обра­зец мета­фо­ри­че­ско­го ряда. «Зевс когда-то бла­го­слов­лял подви­ги преж­них отпрыс­ков Эги­ны — Эака, Тела­мо­на, Пелея, Аян­та, Ахил­ла, Неопто­ле­ма, — что же уди­ви­тель­но­го, что теперь он пода­рил победу тако­му эгин­ско­му атле­ту, как Алки­медонт (Ол. 8) или Ари­сто­клид (Нем. 3), или Тима­сарх (Нем. 4), или Пифей (Нем. 5), или Соген (Нем. 6) и т. д.?» — вот обра­зец мето­ни­ми­че­ско­го ряда.

Мето­ни­ми­че­ские ассо­ци­а­ции, по смеж­но­сти, были более лег­ки­ми для поэта и более доступ­ны­ми для слу­ша­те­лей: они мог­ли исхо­дить от места состя­за­ний (так введе­ны олим­пий­ские мифы о Пело­пе и Герак­ле в Ол. 1, 3, 10), от рода победи­те­ля (миф о Дио­с­ку­рах в Нем. 10), но чаще все­го — от роди­ны победи­те­ля и ее с.368 мифо­ло­ги­че­ско­го про­шло­го: здесь все­гда воз­мож­но было начать с эффект­но-бег­ло­го обзо­ра мно­гих мест­ных мифов, чтобы потом оста­но­вить­ся на каком-нибудь одном (так Пин­дар гово­рит об Арго­се в Нем. 10, о Фивах в Истм. 7; одним из пер­вых про­из­веде­ний Пин­да­ра был гимн Фивам, начи­нав­ший­ся: «Вос­петь ли нам Исме­на…, или Мелию…, или Кад­ма…, или спар­тов…, или Фиву…, или Герак­ла…, или Дио­ни­са…, или Гар­мо­нию…?» — на что, по пре­да­нию, Корин­на ска­за­ла поэту: «Сей, Пин­дар, не меш­ком, а гор­стью!»). Мета­фо­ри­че­ские ассо­ци­а­ции вызы­ва­ли боль­ше труд­но­стей. Так, эффект­ная ода Гиеро­ну, Пиф. 1, постро­е­на на двух мета­фо­рах, одна из них — явная: боль­ной, но могу­чий Гиерон упо­доб­ля­ет­ся боль­но­му, но роко­во­му для вра­га Фил­ок­те­ту; дру­гая — скры­тая: победы Гиеро­на над вар­ва­ра­ми-кар­фа­ге­ня­на­ми упо­доб­ля­ют­ся победе Зев­са над гиган­том Тифо­ном. Мож­но пола­гать, что такая же скры­тая ассо­ци­а­ция лежит и в осно­ве оды Нем. 1 в честь Хро­мия, пол­ко­во­д­ца Гиеро­на: миф о Герак­ле, укро­ти­те­ле чудо­вищ, так­же дол­жен напом­нить об укро­ще­нии вар­вар­ства эллин­ст­вом, одна­ко уже антич­ным ком­мен­та­то­рам эта ассо­ци­а­ция была неяс­на, и они упре­ка­ли Пин­да­ра в том, что миф при­тя­нут им насиль­но. Несмот­ря на такие слож­но­сти, Пин­дар явно ста­рал­ся всюду, где мож­но, под­креп­лять мето­ни­ми­че­скую связь собы­тия с мифом мета­фо­ри­че­ской свя­зью и наобо­рот. Так, Ол. 2 начи­на­ет­ся мета­фо­ри­че­ской ассо­ци­а­ци­ей — тре­во­ги Феро­на Акра­гант­ско­го упо­доб­ля­ют­ся бед­ст­ви­ям фиван­ских царе­вен Семе­лы и Ино, за кото­рые они впо­след­ст­вии были сто­ри­цей воз­на­граж­де­ны; но затем эта мета­фо­ри­че­ская ассо­ци­а­ция обо­ра­чи­ва­ет­ся мето­ни­ми­че­ской — из того же фиван­ско­го цар­ско­го дома выхо­дит внук Эди­па Фер­сандр, потом­ком кото­ро­го ока­зы­ва­ет­ся Ферон. Так, Ол. 6 начи­на­ет­ся мифом об Амфи­а­рае, с.369 введен­ным по сход­ству: герой оды, как и Амфи­а­рай, явля­ет­ся и про­ри­ца­те­лем и вои­ном одно­вре­мен­но — а про­дол­жа­ет­ся мифом об Иаме, введен­ным по смеж­но­сти: Иам — пред­ок героя. Мы мало зна­ем о геро­ях Пин­да­ра и об обсто­я­тель­ствах их побед, поэто­му мета­фо­ри­че­ские упо­доб­ле­ния часто для нас не совсем понят­ны: поче­му, напри­мер, в Пиф. 9 оба мифа о про­шлом Кире­ны — это мифы о сва­тов­стве? (антич­ные ком­мен­та­то­ры про­сто­душ­но заклю­ча­ли из это­го, что адре­сат оды, Теле­си­крат, сам в то вре­мя соби­рал­ся женить­ся); или поче­му, напри­мер, в Ол. 7 все три мифа о про­шлом Родо­са — это мифы о непри­ят­но­стях, кото­рые, одна­ко же, все име­ют бла­го­по­луч­ный исход?

Под­бор мифов, к кото­рым обра­ща­ет­ся таким обра­зом Пин­дар от вос­пе­вае­мо­го им собы­тия, срав­ни­тель­но неши­рок: и о Герак­ле, и об Ахил­ле, и об эгин­ских Эакидах он гово­рит по мно­гу раз, а к иным мифам не обра­ща­ет­ся ни разу. Отча­сти это объ­яс­ня­ет­ся внеш­ни­ми при­чи­на­ми: если чет­верть всех эпи­ни­ки­ев посвя­ще­на эгин­ским атле­там, то труд­но было не повто­рять­ся, вспо­ми­ная эгин­ских геро­ев от Эака до Неопто­ле­ма; но отча­сти это­му были и более общие осно­ва­ния. Почти все мифы, исполь­зу­е­мые Пин­да­ром, — это мифы о геро­ях и их подви­гах, при­чем такие, в кото­рых герой непо­сред­ст­вен­но сопри­ка­са­ет­ся с миром богов: рож­да­ет­ся от бога (Геракл, Аскле­пий, Ахилл), борет­ся и трудит­ся вме­сте с бога­ми (Геракл, Эак), любим богом (Пелоп, Кире­на), сле­ду­ет веща­ни­ям бога (Иам, Бел­ле­ро­фонт); пиру­ет с бога­ми (Пелей, Кадм), вос­хо­дит на небо (Геракл) или попа­да­ет на ост­ро­ва Бла­жен­ных (Ахилл). Мир геро­ев важен Пин­да­ру как про­ме­жу­точ­ное зве­но меж­ду миром людей и миром богов: здесь совер­ша­ют­ся такие же собы­тия, как в мире людей, но боже­ст­вен­ное руко­вод­ство эти­ми собы­ти­я­ми, боже­ст­вен­ное с.370 про­воз­ве­стие в нача­ле и возда­я­ние в кон­це здесь види­мы воочию и могут слу­жить уро­ком и при­ме­ром людям. Таким обра­зом, миф Пин­да­ра — это сла­во­сло­вие, обод­ре­ние, а то и пре­до­сте­ре­же­ние (Тан­тал, Икси­он, Бел­ле­ро­фонт) адре­са­ту пес­ни. При­ме­ни­тель­но к этой цели Пин­дар доста­точ­но сво­бод­но варьи­ру­ет свой мате­ри­ал: мифы, чер­ня­щие богов, он упо­ми­на­ет лишь затем, чтобы отверг­нуть (съе­да­ние Пело­па в Ол. 1, бого­бор­ство Герак­ла в Ол. 9), а мифы, чер­ня­щие геро­ев, — лишь затем, чтобы так­тич­но замол­чать (убий­ство Фока в Нем. 5, дер­зость Бел­ле­ро­фон­та в Ол. 13; смерть Неопто­ле­ма он опи­сы­ва­ет с осуж­де­ни­ем в пеане 6 и с похва­лой в Нем. 7). Связь меж­ду геро­я­ми и бога­ми обра­зу­ет, так ска­зать, «пер­спек­ти­ву вверх» в одах Пин­да­ра; ее допол­ня­ет «пер­спек­ти­ва вдаль» — пре­ем­ст­вен­ность во вре­ме­ни мифо­ло­ги­че­ских поко­ле­ний, и ино­гда «пер­спек­ти­ва вширь» — раз­вер­ну­тость их дей­ст­вий в про­стран­стве: так, упо­ми­на­ние об Эакидах в Ол. 8 наме­ча­ет исто­ри­че­скую пер­спек­ти­ву геро­и­че­ско­го мира от Эака до Неопто­ле­ма, а в Нем. 4 — его гео­гра­фи­че­скую пер­спек­ти­ву от Фтии до Кип­ра. Так слов­но в трех изме­ре­ни­ях рас­кры­ва­ет­ся та мифо­ло­ги­че­ская систе­ма мира, в кото­рую впи­сы­ва­ет Пин­дар каж­дое вос­пе­вае­мое им собы­тие. Чита­те­лю ново­го вре­ме­ни оби­лие упо­ми­нае­мых Пин­да­ром мифов кажет­ся ненуж­ной пест­ро­той, но сам Пин­дар и его слу­ша­те­ли чув­ст­во­ва­ли про­ти­во­по­лож­ное: чем боль­ше раз­но­об­раз­ных мифов сгруп­пи­ро­ва­но вокруг оче­ред­ной победы тако­го-то атле­та, тем креп­че встро­е­на эта победа в мир зако­но­мер­но­го и веч­но­го.

Изло­же­ние мифов у Пин­да­ра опре­де­ля­ет­ся новой функ­ци­ей мифа в оде. В эпо­се рас­ска­зы­вал­ся миф ради мифа, после­до­ва­тель­но и связ­но, со всей подроб­но­стью носталь­ги­че­ской, Er­zäh­lungslust попу­т­ные мифы с.371 встав­ля­лись в рас­сказ в более сжа­том, но столь же связ­ном виде. В лири­ке миф рас­ска­зы­вал­ся ради кон­крет­но­го совре­мен­но­го собы­тия, в нем инте­рес­ны не все подроб­но­сти, а толь­ко те, кото­рые ассо­ци­и­ру­ют­ся с собы­ти­ем, и попу­т­ные мифы не под­чи­не­ны глав­но­му, а рав­но­прав­ны с ним. Поэто­му Пин­дар отбра­сы­ва­ет фабуль­ную связ­ность и рав­но­мер­ность повест­во­ва­ния, он пока­зы­ва­ет мифы как бы мгно­вен­ны­ми вспыш­ка­ми, выхва­ты­вая из них нуж­ные момен­ты и эпи­зо­ды, а осталь­ное пре­до­став­ляя доду­мы­вать и дочув­ст­во­вать слу­ша­те­лю. Актив­ное соуча­стие слу­ша­те­ля — важ­ней­ший эле­мент лири­че­ской струк­ту­ры: эпи­че­ский поэт как бы пред­по­ла­гал, что слу­ша­тель зна­ет толь­ко то, что ему сей­час сооб­ща­ет­ся, лири­че­ский поэт пред­по­ла­га­ет, что слу­ша­тель уже зна­ет и мно­гое дру­гое, и что доста­точ­но мимо­лет­но­го наме­ка, чтобы в созна­нии слу­ша­те­ля вста­ли все мифо­ло­ги­че­ские ассо­ци­а­ции, необ­хо­ди­мые поэту. Этот рас­чет на соуча­стие слу­ша­те­ля необы­чай­но рас­ши­ря­ет поле дей­ст­вия лири­че­ско­го рас­ска­за — прав­да, за счет того, что окра­и­ны это­го поля остав­ля­ют­ся более или менее смут­ны­ми, так как ассо­ци­а­ции, воз­ни­каю­щие в созна­нии раз­ных слу­ша­те­лей, могут быть раз­ны­ми. Это тоже одна из при­чин, затруд­ня­ю­щих вос­при­я­тие сти­хов Пин­да­ра совре­мен­ным чита­те­лем. Зато поэт, оста­вив про­ход­ные эпи­зо­ды на домыс­ли­ва­ние слу­ша­те­лю, может цели­ком сосре­дото­чить­ся на момен­тах самых выра­зи­тель­ных и ярких. Не про­цесс собы­тий, а мгно­вен­ные сце­ны запо­ми­на­ют­ся в рас­ска­зе Пин­да­ра: Апол­лон, вхо­дя­щий в огонь над телом Коро­ниды (Пиф. 3), ноч­ные молит­вы Пело­па и Иама (Ол. 1, Ол. 6), мла­де­нец Иам в цве­тах (Ол. 6), Эак с дву­мя бога­ми перед зме­ем на тро­ян­ской стене (Ол. 8), Геракл на Тела­мо­но­вом пиру (Истм. 6); а все, что лежит меж­ду таки­ми сце­на­ми, сооб­ща­ет­ся в при­да­точ­ных с.372 пред­ло­же­ни­ях, бег­лым пере­ч­нем, похо­жим на кон­спект. Самый подроб­ный мифи­че­ский рас­сказ у Пин­да­ра — это исто­рия арго­нав­тов в огром­ной оде Пиф. 4 (веро­ят­но, по ее образ­цу мы долж­ны пред­став­лять себе несо­хра­нив­ши­е­ся ком­по­зи­ции чино­на­чаль­ни­ка мифо­ло­ги­че­ской лири­ки — Сте­си­хо­ра); но и здесь Пин­дар слов­но нароч­но раз­ру­ша­ет связ­ность повест­во­ва­ния: рас­сказ начи­на­ет­ся про­ро­че­ст­вом Медеи на Лем­но­се, послед­нем (по Пин­да­ру) эта­пе стран­ст­вия арго­нав­тов — про­ро­че­ство это гла­сит об осно­ва­нии Кире­ны, роди­ны вос­пе­вае­мо­го победи­те­ля, и в него встав­лен эпи­зод одно­го из преды­ду­щих эта­пов стран­ст­вия, встре­ча с Три­то­ном — Еври­пи­лом; затем неожи­дан­ным эпи­че­ским зачи­ном «А каким нача­лом нача­лось их пла­ва­ние?» — поэт пере­хо­дит к опи­са­нию исто­рии арго­нав­тов с самой завяз­ки мифа — но и в этом опи­са­нии фак­ти­че­ски выде­ле­ны лишь четы­ре сце­ны, «Ясон на пло­ща­ди», «Ясон перед Пели­ем», «отплы­тие», и «пахота»; а затем, на самом напря­жен­ном месте (руно и дра­кон), Пин­дар демон­стра­тив­но обры­ва­ет повест­во­ва­ние и в несколь­ких ском­кан­ных строч­ках лишь бег­ло осве­дом­ля­ет о даль­ней­шем пути арго­нав­тов вплоть до Лем­но­са; конец рас­ска­за смы­ка­ет­ся, таким обра­зом, с его нача­лом. Такие кру­го­об­раз­ные замы­ка­ния у Пин­да­ра неод­но­крат­ны: воз­вра­щая слу­ша­те­ля к исход­но­му пунк­ту, они тем самым напо­ми­на­ют, что миф в оде — не само­цель, а лишь зве­но в цепи обра­зов, слу­жа­щих осмыс­ле­нию вос­пе­вае­мой победы.

Миф — глав­ное сред­ство утвер­жде­ния собы­тия в оде; поэто­му чаще все­го он зани­ма­ет глав­ную, середин­ную часть оды. В таком слу­чае ода при­об­ре­та­ет трех­част­ное сим­мет­рич­ное стро­е­ние: экс­по­зи­ция с кон­ста­та­ци­ей собы­тия, миф с его осмыс­ле­ни­ем и воз­зва­ние к богам с молит­вой, чтобы такое осмыс­ле­ние ока­за­лось с.373 вер­ным и проч­ным. Экс­по­зи­ция вклю­ча­ла похва­лу играм, атле­ту, его роди­чам, его горо­ду; здесь обыч­но пере­чис­ля­лись преж­ние победы героя и его роди­чей, а если победи­тель был маль­чи­ком, сюда же добав­ля­лась похва­ла его тре­не­ру. Мифо­ло­ги­че­ская часть образ­но объ­яс­ня­ла, что одер­жан­ная победа не слу­чай­на, а пред­став­ля­ет собой зако­но­мер­ное выра­же­ние дав­но извест­ной мило­сти богов к носи­те­лям подоб­ной доб­ле­сти или к оби­та­те­лям дан­но­го горо­да. Заклю­чи­тель­ная часть при­зы­ва­ла богов не отка­зы­вать в этой мило­сти и впредь. Впро­чем, началь­ная и конеч­ная часть лег­ко мог­ли менять­ся отдель­ны­ми моти­ва­ми: в конец пере­хо­ди­ли те или иные сла­во­сло­вия из началь­ной части; а нача­ло укра­ша­лось воз­зва­ни­ем к боже­ству по образ­цу конеч­ной части. Кро­ме того, каж­дая часть сво­бод­но допус­ка­ла отступ­ле­ния любо­го рода (у Пин­да­ра чаще все­го — о себе и о поэ­зии). Сочле­не­ния меж­ду раз­но­род­ны­ми моти­ва­ми обыч­но запол­ня­лись сен­тен­ци­я­ми обще­го содер­жа­ния и наста­ви­тель­но­го харак­те­ра; Пин­дар был непре­взой­ден­ным масте­ром чекан­ки таких сен­тен­ций. У него они варьи­ру­ют по боль­шей части две основ­ные темы: «доб­рая поро­да все пре­воз­мо­га­ет» и «судь­ба измен­чи­ва, и зав­траш­ний день не верен»; эти при­пе­вы лейт­мо­ти­вом про­хо­дят по всем его одам. А ино­гда поэт отка­зы­вал­ся от таких свя­зок и нароч­но бра­ви­ро­вал рез­ко­стью ком­по­зи­ци­он­ных пере­хо­дов, обра­ща­ясь к само­му себе: «Пово­ро­ти кор­ми­ло!»… (Пиф. 10), «Дале­ко унес­ло мою ладью…» (Пиф. 11) и т. п. Отдель­ные разде­лы оды мог­ли силь­но раз­бу­хать или силь­но сжи­мать­ся в зави­си­мо­сти от нали­чия мате­ри­а­ла (и от пря­мых тре­бо­ва­ний заказ­чи­ка, пла­тив­ше­го за оды), но общая сим­мет­рия постро­е­ния сохра­ни­лась почти все­гда. Она была осо­знан­ной и почти кано­ни­зи­ро­ван­ной: про­об­раз всей хоро­вой лири­ки, «тер­пан­дров­ский с.374 ном», по домыс­лам гре­че­ских грам­ма­ти­ков, состо­ял из семи, по-види­мо­му, кон­цен­три­че­ских частей: «зачин», «после­за­чи­нье», «пово­рот», «серд­це­ви­на», «про­ти­во­по­во­рот», «печать», «заклю­че­ние». Пред­ста­вим себе в «серд­це­вине» — миф, в «зачине» и «заклю­че­нии» — хва­лы и моль­бы, в «печа­ти» — сло­ва поэта о себе самом, в «пово­ро­те» и «про­ти­во­по­во­ро­те» — свя­зу­ю­щие мора­ли­сти­че­ские раз­мыш­ле­ния, — и перед нами будет почти точ­ная схе­ма стро­е­ния пин­да­ров­ской оды. Следить за про­пор­ци­я­ми помо­га­ла мет­ри­ка: почти все оды Пин­да­ра напи­са­ны повто­ря­ю­щи­ми друг дру­га стро­фи­че­ски­ми три­а­да­ми (чис­лом от 1 до 13), а каж­дая три­а­да состо­ит из стро­фы, анти­стро­фы и эпо­да; это двух­сте­пен­ное чле­не­ние хоро­шо улав­ли­ва­ет­ся слу­хом. Изред­ка Пин­дар стро­ил оды так, чтобы тема­ти­че­ское и стро­фи­че­ское чле­не­ние в них сов­па­да­ли и под­чер­ки­ва­ли друг дру­га (Ол. 13), но гораздо чаще, наобо­рот, обыг­ры­вал несов­па­де­ние этих чле­не­ний, рез­ко выде­ляв­шее боль­шие тира­ды, пере­хле­сты­вав­шие из стро­фы в стро­фу.

Вслед за сред­ства­ми ком­по­зи­ции для утвер­жде­ния собы­тия в оде исполь­зо­ва­лись сред­ства сти­ля. Каж­дое собы­тие — это мгно­ве­ние, пере­лив­ше­е­ся из обла­сти буду­ще­го, где все неве­до­мо и зыб­ко, в область про­шло­го, где все закон­че­но и неиз­мен­но; и поэ­зия пер­вая при­зва­на оста­но­вить это мгно­ве­ние, при­дав ему тре­бу­е­мую завер­шен­ность и опре­де­лен­ность. Для это­го она долж­на обра­тить собы­тие из неуло­ви­мо­го в ощу­ти­мое. И Пин­дар дела­ет все, чтобы пред­ста­вить изо­бра­жае­мое ощу­ти­мым, веще­ст­вен­ным: зри­мым, слы­ши­мым, ося­зае­мым. Зре­ние тре­бу­ет ярко­сти: и мы видим, что люби­мые эпи­те­ты Пин­да­ра — «золо­той», «сия­ю­щий», «свер­каю­щий», «бле­щу­щий», «пышу­щий», «свет­лый», «луче­зар­ный», «оси­ян­ный», «паля­щий» и с.375 т. д. Слух тре­бу­ет звуч­но­сти: и мы видим, что у Пин­да­ра все окру­жа­ет «сла­ва», «мол­ва», «хва­ла», «пес­ня», «напев», «весть», все здесь «зна­ме­ни­тое», «ведо­мое», «про­слав­лен­ное». Вкус тре­бу­ет сла­до­сти — и вот каж­дая радость ста­но­вит­ся у него «слад­кой», «медо­вой», «мед­вя­ной». Ося­за­ние тре­бу­ет чув­ст­вен­ной дани и для себя — и вот для обо­зна­че­ния все­го, что достиг­ло выс­ше­го рас­цве­та, Пин­дар употреб­ля­ет сло­во «άω­τος» «руно», «шер­сти­стый пух» — сло­во, ред­ко под­даю­ще­е­ся точ­но­му пере­во­ду. Часто чув­ства меня­ют­ся сво­им досто­я­ни­ем — и тогда мы чита­ем про «блеск ног» бегу­на (Ол. 13, 36), «чашу, вздыб­лен­ную золо­том» (Истм. 10), «вспы­хи­ваю­щий крик» (Ол. 10, 72), «белый гнев» (Пиф. 4, 109), а лист­ва, вен­чаю­щая победи­те­ля, ока­зы­ва­ет­ся то «золо­той», то «баг­ря­ной» (Нем. 1, 17; 11, 28). Пере­нос­ные выра­же­ния, кото­ры­ми поль­зу­ет­ся Пин­дар, толь­ко уси­ли­ва­ют эту кон­крет­ность, веще­ст­вен­ность, ося­зае­мость его мира. И сло­ва и дела у него «ткут­ся», как ткань, или «выпле­та­ют­ся», как венок. Этна у него — «лоб мно­го­плод­ной зем­ли» (Пиф. 1, 30), род Эмме­нидов — «зени­ца Сици­лии» (Ол. 2, 10), дожди — «дети туч» (Ол. 11, 3), изви­не­ние — «дочь позд­не­го ума» (Пиф. 5, 27), Аскле­пий «плот­ник без­бо­лья» (Пиф. 3, 6), соты — «долб­ле­ный пче­ли­ный труд» (Пиф. 6, 54), роб­кий чело­век «при мате­ри варит бес­тре­вож­ную жизнь» (Пиф. 4, 186), у сме­ло­го «подош­ва под боже­ст­вен­ной пятой» (Ол. 6, 8), а вме­сто того, чтобы выра­зи­тель­но ска­зать «пере­до мною бла­го­дар­ный пред­мет, о кото­рый мож­но хоро­шо отто­чить мою пес­ню», поэт гово­рит еще выра­зи­тель­нее: «певу­чий осе­лок на язы­ке у меня» (Ол. 6, 82). Сре­ди этих обра­зов даже такие обще­употре­би­тель­ные мета­фо­ры, люби­мые Пин­да­ром, как «буря невзгод» или «путь мыс­ли» (посу­ху — в колес­ни­це или по морю — с.376 в ладье с яко­рем и кор­ми­лом) кажут­ся ощу­ти­мы­ми и нагляд­ны­ми.

Для Пин­да­ра «быть» зна­чит «быть замет­ным»: чем ярче, гром­че, ося­за­е­мей тот герой, пред­мет или подвиг, о кото­ром гла­сит поэт, тем с бо́льшим пра­вом мож­но ска­зать, что он — «цве­ту­щий», «пре­крас­ный», «доб­рый», «обиль­ный», «могу­чий», «мощ­ный». Оха­рак­те­ри­зо­ван­ные таким обра­зом люди, герои и боги почти теря­ют спо­соб­ность к дей­ст­вию, к дви­же­нию: они суще­ст­ву­ют, излу­чая вокруг себя свою сла­ву и силу, и это­го доста­точ­но. Фра­зы Пин­да­ра — это бур­ное нагро­мож­де­ние опре­де­ле­ний, тол­стые слои при­ла­га­тель­ных и при­ча­стий вокруг каж­до­го суще­ст­ви­тель­но­го, и меж­ду ними почти теря­ют­ся скуд­ные гла­го­лы дей­ст­вия. Этим рису­ет­ся ста­ти­че­ский мир веч­ных цен­но­стей, а бес­ко­неч­ное пле­те­ние неожи­дан­ных при­да­точ­ных пред­ло­же­ний есть лишь сред­ство при­хот­ли­во­го дви­же­ния взгляда поэта по тако­му миру.

Так завер­ша­ет­ся в оде Пин­да­ра уве­ко­ве­че­ние мгно­ве­ния, при­чис­ле­ние ново­го собы­тия к лику преж­них. Совер­ши­тель этой кано­ни­за­ции — поэт. Если собы­тие не нашло сво­его поэта, оно забы­ва­ет­ся, т. е. пере­ста­ет суще­ст­во­вать: «сча­стье было­го — сон: люди бес­па­мят­ны… ко все­му, что не вла­же­но в струи сла­во­сло­вий» (Истм. 7, 16—19; ср. Нем. 7, 13). Если собы­тие нашло себе поэта, оце­нив­ше­го и про­сла­вив­ше­го его непра­виль­но, — иска­жа­ет­ся вся систе­ма миро­вых цен­но­стей: так, Гомер, пере­хва­лив Одис­сея, стал кос­вен­ным винов­ни­ком тор­же­ства зло­сло­вия в мире (Нем. 7, 20; 8, 25—35; ср., впро­чем, Истм. 4, 35—52). Отсюда — без­мер­ная важ­ность мис­сии поэта: он один явля­ет­ся утвер­ди­те­лем, осмыс­ли­те­лем миро­во­го поряд­ка и по пра­ву носит эпи­тет σο­φός, «муд­рец» (с оттен­ком: «уме­лец»). Обыч­но исти­на выяв­ля­ет­ся толь­ко с.377 во вре­ме­ни, в дол­гом ряде собы­тий («бегу­щие дни — надеж­ней­шие свиде­те­ли», Ол. 1, 28—34; «бог — Вре­мя еди­ный выво­дит пытан­ную исти­ну», Ол. 10, 53—55) — но поэт как бы уто­рап­ли­ва­ет ее рас­кры­тие. Поэт подо­бен про­ро­ку, «пред­ска­зы­ваю­ще­му назад»: как про­рок рас­кры­ва­ет в собы­тии пер­спек­ти­ву буду­ще­го, так поэт — пер­спек­ти­ву про­шло­го, как про­рок гада­ет об истине по огню или по пти­чье­му поле­ту, так поэт — по исхо­ду атле­ти­че­ских состя­за­ний. И если про­ро­ка вдох­нов­ля­ет к веща­нию боже­ство, то и поэта осе­ня­ют его боже­ства — Музы, даря­щие ему про­зре­ние, и Хари­ты, укра­шаю­щие это про­зре­ние радо­стью. Таким обра­зом, поэт — люби­мец богов не в мень­шей сте­пе­ни, чем атлет, кото­ро­го он вос­пе­ва­ет; поэто­му так часто Пин­дар упо­доб­ля­ет себя само­го атле­ту или бор­цу, гото­во­му к даль­не­му прыж­ку, к мета­нию дрота, к стрель­бе из лука (Ном. 5, Ол. 1, 9, 13 и др.); поэто­му вооб­ще он так часто гово­рит в одах о себе и сла­гае­мой им песне — он созна­ет, что име­ет на это пра­во. Выс­ший апо­фе­оз поэ­зии у Пин­да­ра — это 1 Пифий­ская ода с ее вос­хва­ле­ни­ем лиры, сим­во­ла все­лен­ско­го поряд­ка, зву­ки кото­рой несут уми­ротво­ре­ние и бла­жен­ство всем, кто при­ча­стен миро­вой гар­мо­нии, и повер­га­ют в безу­мие всех, кто ей враж­де­бен.

Тако­ва систе­ма худо­же­ст­вен­ных средств, из кото­рых сла­га­ет­ся поэ­зия Пин­да­ра. Лег­ко видеть, что все ска­зан­ное отно­сит­ся не толь­ко к Пин­да­ру — это харак­тер­ные чер­ты все­го гре­че­ско­го миро­ощу­ще­ния или, во вся­ком слу­чае, арха­и­че­ско­го гре­че­ско­го миро­ощу­ще­ния. Но сама напря­жен­ность это­го миро­ощу­ще­ния, посто­ян­ная пате­ти­че­ская взвин­чен­ность, настой­чи­вое стрем­ле­ние объ­ять необъ­ят­ное — это уже осо­бен­ность поэ­зии Пин­да­ра. Его стар­шим совре­мен­ни­ком в хоро­вой лири­ке был Симо­нид, млад­шим — с.378 Вак­хи­лид — оба они поль­зу­ют­ся тем же арсе­на­лом лири­че­ских средств, но пин­да­ров­ской могу­чей гро­мозд­ко­сти и напря­жен­но­сти здесь нет, а есть изя­ще­ство и тон­кость. Они не утвер­жда­ют миро­вой порядок — они укра­ша­ют миро­вой порядок, уже утвер­жден­ный. Сама страст­ность при­тя­за­ний Пин­да­ра на выс­шее пра­во поэта осмыс­лять и утвер­ждать дей­ст­ви­тель­ность озна­ча­ет, что речь идет не о чем-то само собой под­ра­зу­ме­ваю­щем­ся, что это пра­во уже оспа­ри­ва­ет­ся.

Так оно и было. Пин­дар работал в ту эпо­ху, когда ари­сто­кра­ти­че­ская идео­ло­гия, гла­ша­та­ем кото­рой он был, начи­на­ла коле­бать­ся и отсту­пать под напо­ром новой идео­ло­гии, уже рож­дав­шей сво­их поэтов. Пин­дар верил в мир непро­ти­во­ре­чи­вый и неиз­мен­ный, а его сверст­ни­ки Герак­лит и Эсхил уже виде­ли про­ти­во­ре­чия, царя­щие в мире, и раз­ви­тие — след­ст­вие этих про­ти­во­ре­чий. Для Пин­да­ра сме­на собы­тий в мире опре­де­ля­лась мгно­вен­ной волей богов — для новых людей она опре­де­ля­лась веч­ным миро­вым зако­ном. У Пин­да­ра тол­ко­ва­те­лем и про­вид­цем суще­го высту­па­ет поэт, в сво­ем вдох­но­ве­нии охва­ты­ваю­щий ряды кон­крет­ных ана­ло­гич­ных собы­тий, — в V в. таким тол­ко­ва­те­лем ста­но­вит­ся фило­соф, умом пости­гаю­щий отвле­чен­ный закон, лежа­щий за собы­ти­я­ми. Лири­ка пере­ста­ет быть оруди­ем утвер­жде­ния дей­ст­ви­тель­но­сти и ста­но­вит­ся лишь сред­ст­вом ее укра­ше­ния, высо­ким раз­вле­че­ни­ем, важ­ной заба­вой. Для Пин­да­ра это было непри­ем­ле­мо, и он борол­ся за тра­ди­ци­он­ный взгляд на мир и тра­ди­ци­он­ное место поэта-лири­ка в этом мире.

Эта борь­ба была без­успеш­на. Про­ти­во­ре­чи­вость мира не была для Пин­да­ра и его совре­мен­ни­ков фило­соф­ской абстрак­ци­ей — она рас­кры­ва­лась на каж­дом шагу в стре­ми­тель­ной смене собы­тий кон­ца VI — с.379 пер­вой поло­ви­ны V в. Перед лицом этих про­ти­во­ре­чий пин­да­ров­ское вос­при­я­тие мира ока­зы­ва­лось несо­сто­я­тель­ным. Лири­че­ский поэт видел в пред­став­шем ему собы­тии тор­же­ство тако­го-то нача­ла и всем пафо­сом сво­его искус­ства дока­зы­вал зако­но­мер­ность это­го тор­же­ства, а сле­дую­щее собы­тие обо­ра­чи­ва­лось тор­же­ст­вом про­ти­во­по­лож­но­го нача­ла, и поэт с той же убеж­ден­но­стью и тем же пафо­сом дока­зы­вал и его зако­но­мер­ность. Для Пин­да­ра, пред­став­ляв­ше­го себе мир пре­рыв­ной цепью мгно­вен­ных откро­ве­ний, в этом не было ника­кой непо­сле­до­ва­тель­но­сти. Для каж­до­го горо­да, делав­ше­го ему заказ на оду, он писал с такой отда­чей, слов­но сам был граж­да­ни­ном это­го горо­да: «я» поэта и «я» хора в его пес­нях часто неот­ли­чи­мы. Такая пози­ция для Пин­да­ра про­грамм­на: «Будь подо­бен умом коже наскаль­но­го мор­ско­го зве­ря (т. е. ось­ми­но­га): со вся­ким горо­дом умей жить, хва­ли от души пред­став­шее тебе, думай нын­че одно, нын­че дру­гое» (фр. 43, сло­ва Амфи­а­рая). Со сво­ей «точ­ки зре­ния веч­но­сти» Пин­дар не видел про­ти­во­ре­чий меж­ду горо­да­ми в Гре­ции и меж­ду пар­ти­я­ми в горо­дах — победа афин­ско­го атле­та или победа эгин­ско­го атле­та гово­ри­ли ему одно и то же: «побеж­да­ет луч­ший». Победа одно­го урав­но­ве­ши­ва­ет­ся победой дру­го­го, и общая гар­мо­ния оста­ет­ся непо­ко­леб­лен­ной; напро­тив, вся­кая попыт­ка нару­шить рав­но­ве­сие, при­дать пре­уве­ли­чен­ное зна­че­ние отдель­ной победе обре­че­на на кру­ше­ние в смене взле­тов и паде­ний пре­врат­ной судь­бы. Доста­точ­но пре­до­сте­речь победи­те­ля, чтобы он не слиш­ком пре­воз­но­сил­ся в сча­стье, и помо­лить­ся богам, чтобы они, жалуя новых геро­ев, не остав­ля­ли мило­стью и преж­них, — и все миро­вые про­ти­во­ре­чия будут раз­ре­ше­ны. Тако­во убеж­де­ние Пин­да­ра; наив­ность и несо­сто­я­тель­ность это­го взгляда в обще­ст­вен­ных с.380 усло­ви­ях V в. все боль­ше и боль­ше рас­кры­ва­лась ему на соб­ст­вен­ном жиз­нен­ном опы­те.

Пин­дар родил­ся в Фивах в 518 г. (менее веро­ят­ная дата — 522 г.) и умер в 438 г. Его поэ­ти­че­ское твор­че­ство охва­ты­ва­ет более 50 лет. И нача­ло и конец этой твор­че­ской поло­сы отме­че­ны для Пин­да­ра тяже­лы­ми потря­се­ни­я­ми: в нача­ле это гре­ко-пер­сид­ские вой­ны, в кон­це — воен­ная экс­пан­сия Афин.

В год похо­да Ксерк­са Пин­дар уже поль­зо­вал­ся извест­но­стью как лири­че­ский поэт, ему зака­зы­ва­ли оды и фес­са­лий­ские Але­ва­ды (Пиф. 10), и афин­ский изгнан­ник Мегакл (Пиф. 7), и состя­за­те­ли из Вели­кой Гре­ции (Пиф. 6 и 12); но, как кажет­ся, в эти годы Пин­дар боль­ше писал не эпи­ни­кии, а гим­ны богам, сохра­нив­ши­е­ся лишь в малых отрыв­ках. Когда Дель­фы и Фивы вста­ли на сто­ро­ну Ксерк­са, для Пин­да­ра это был само­ра­зу­ме­ю­щий­ся акт: сила и успех Ксерк­са каза­лись несо­мнен­ны­ми, ста­ло быть, милость богов была на его сто­роне. Но все обер­ну­лось ина­че: Ксеркс был раз­бит, Фивы ока­за­лись тяж­ко ском­про­ме­ти­ро­ва­ны сво­ей «изме­ной» и чудом избе­жа­ли угро­зы разо­ре­ния. Тре­вож­ная и напря­жен­ная ода Истм. 8 («Некий бог отвел Тан­та­ло­ву глы­бу от наших глав…», «Под­нож­но­го дер­жись, ибо ковар­но навис­ло над людь­ми и кру­жит им жиз­нен­ную тро­пу Вре­мя…») оста­лась памят­ни­ком пере­жи­ва­ний Пин­да­ра: это самый непо­сред­ст­вен­ный его отклик на боль­шие собы­тия совре­мен­но­сти. Отго­лос­ки это­го кри­зи­са слыш­ны в сти­хах Пин­да­ра и поз­же: оды Истм. 1 и 3—4 посвя­ще­ны фиван­цам, постра­дав­шим в войне, где они бились на сто­роне пер­сов.

Раз­ряд­кой это­го кри­зи­са было для Пин­да­ра при­гла­ше­ние в Сици­лию в 476 г. на празд­но­ва­ние олим­пий­ских и пифий­ских побед Гиеро­на Сира­куз­ско­го с.381 и Феро­на Акра­гант­ско­го. Здесь, в самом бле­стя­щем поли­ти­че­ском цен­тре Гре­ции, где все куль­тур­ные тен­ден­ции, близ­кие Пин­да­ру, высту­па­ли обна­жен­ней и ярче, поэт окон­ча­тель­но выра­ботал свою мане­ру, отто­чил до совер­шен­ства свой стиль: оды сици­лий­ско­го цик­ла счи­та­лись выс­шим дости­же­ни­ем Пин­да­ра и были поме­ще­ны на пер­вом месте в собра­нии его эпи­ни­ки­ев (Ол. 1—6, Пиф. 1—3, Нем. 1). Пин­да­ра не сму­ща­ло, что сла­во­сло­вить ему при­хо­ди­лось тира­на: успе­хи Гиеро­на были для него доста­точ­ным руча­тель­ст­вом пра­ва Гиеро­на на пес­ню. Оды для сици­лий­цев Пин­дар про­дол­жал писать и по воз­вра­ще­нии в Гре­цию; но кон­чи­лась эта связь болез­нен­но — в 468 г. Гиерон, одер­жав дол­го­ждан­ную колес­нич­ную победу в Олим­пии, зака­зал оду не Пин­да­ру, а Вак­хи­лиду (эта ода сохра­ни­лась), и Пин­дар отве­тил ему страст­ным сти­хотво­ре­ни­ем Пиф. 2, где миф об Икси­оне наме­ка­ет на небла­го­дар­ность Гиеро­на, а сопер­ник — Вак­хи­лид назван обе­зья­ною. Это озна­ча­ло, что пол­но­го вза­и­мо­по­ни­ма­ния меж­ду поэтом и его пуб­ли­кой уже не было.

По воз­вра­ще­нии из Сици­лии для Пин­да­ра наста­ла поло­са самых устой­чи­вых успе­хов — 475—460 гг. Воен­но-ари­сто­кра­ти­че­ская реак­ция, гос­под­ст­во­вав­шая в боль­шин­стве гре­че­ских государств после пер­сид­ских войн, была хоро­шей поч­вой для лири­ки Пин­да­ра; стар­ший сопер­ник его Симо­нид умер око­ло 468 г., а млад­ший, Вак­хи­лид, слиш­ком явно усту­пал Пин­да­ру. Око­ло поло­ви­ны сохра­нив­ших­ся про­из­веде­ний Пин­да­ра при­хо­дят­ся на этот пери­од: он пишет и для Корин­фа, и для Родо­са, и для Аргоса (Ол. 13, Ол. 7, Нем. 10), и для кирен­ско­го царя Арке­си­лая (Пиф. 4—5, ср. Пиф. 9), но самая проч­ная связь у него уста­нав­ли­ва­ет­ся с оли­гар­хи­ей Эги­ны: из 45 эпи­ни­ки­ев Пин­да­ра 11 посвя­ще­ны эгин­ским атле­там. Но и в эту пору меж­ду Пин­да­ром с.382 и его пуб­ли­кой воз­ни­ка­ют ред­кие, но харак­тер­ные недо­ра­зу­ме­ния. Око­ло 474 г. Афи­ны зака­зы­ва­ют Пин­да­ру дифи­рамб, и он сочи­ня­ет его так бле­стя­ще, что сооте­че­ст­вен­ни­ки-фиван­цы обви­ни­ли поэта в измене и нака­за­ли штра­фом; афи­няне выпла­ти­ли этот штраф. В дру­гой раз, сочи­няя для Дельф пеан 6, Пин­дар, чтобы про­сла­вить вели­чие Апол­ло­на, нелест­но ото­звал­ся о мифо­ло­ги­че­ском вра­ге Апол­ло­на — Эакиде Неопто­ле­ме; Эги­на, где Эакиды были мест­ны­ми геро­я­ми, оскор­би­лась, и Пин­да­ру при­шлось в оче­ред­ной оде для эги­нян (Нем. 7) оправ­ды­вать­ся перед ними и пере­ска­зы­вать миф о Неопто­ле­ме по-ново­му. Пин­да­ров­ское все­при­я­тие и все­утвер­жде­ние дей­ст­ви­тель­но­сти явно ока­зы­ва­лось слиш­ком широ­ким и высо­ким для его заказ­чи­ков.

В позд­них одах Пин­да­ра чем даль­ше, тем настой­чи­вее чув­ст­ву­ет­ся уве­ще­ва­ние к сбли­же­нию и миру. Эпи­зод с дифи­рам­бом Афи­нам, искон­ным вра­гам Фив, — лишь самый яркий при­мер это­му. В одах для эгин­ских атле­тов он под­черк­ну­то хва­лит их афин­ско­го тре­не­ра Меле­сия (Нем. 6, Ол. 8, впер­вые еще в Нем. 5); в Истм. 7 мифом о дорий­ском пере­се­ле­нии, а в Истм. 1 сбли­же­ни­ем мифов о Касто­ре и об Иолае он про­слав­ля­ет тра­ди­ци­он­ную бли­зость Спар­ты и Фив; в Нем. 10 миф о Дио­с­ку­рах впле­тен так, чтобы под­черк­нуть древ­нюю друж­бу Спар­ты и Аргоса в про­ти­во­по­лож­ность их нынеш­ней враж­де; в Нем. 11 узы род­ства про­тя­ги­ва­ют­ся меж­ду Фива­ми, Спар­той и дале­ким Тенедо­сом; в Нем. 8 с вос­тор­гом опи­сы­ва­ет­ся, как эгин­ский Эак соеди­нял друж­бою даже Афи­ны и Спар­ту. Это — послед­няя попыт­ка воз­звать к тра­ди­ци­ям панэл­лин­ско­го ари­сто­кра­ти­че­ско­го еди­не­ния. Конеч­но, такая попыт­ка была без­на­деж­на. В те самые годы, когда писа­лись эти про­из­веде­ния, Афи­ны изго­ня­ют Кимо­на и пере­хо­дят с.383 к насту­па­тель­ной поли­ти­ке: в 458 г. разо­ря­ют доро­гую Пин­да­ру Эги­ну, в 457 г. при Эно­фи­тах нано­сят удар вла­сти Фив над Бео­ти­ей. Для Пин­да­ра это долж­но было быть таким же потря­се­ни­ем, как когда-то пора­же­ние Ксерк­са. Твор­че­ство его исся­ка­ет. Пин­дар еще дожил до коро­ней­ско­го реван­ша 447 г. Послед­няя из его сохра­нив­ших­ся од, Пиф. 8 с ее хва­лою Тишине, зву­чит как вздох облег­че­ния после Коро­неи, и упо­ми­на­ния о судь­бе занос­чи­вых Пор­фи­ри­о­на и Тифо­на кажут­ся пре­до­сте­ре­же­ни­ем Афи­нам. Но в этой же оде чита­ют­ся зна­ме­ни­тые сло­ва о роде чело­ве­че­ском: «Одно­днев­ки, что — мы? что не мы? Сон тени — чело­век»; а дру­гая ода того же вре­ме­ни, Нем. 11, откли­ка­ет­ся на это: кто и пре­кра­сен и силен, «пусть пом­нит: он в смерт­ное тело одет, и кон­цом кон­цов будет зем­ля, кото­рая его покро­ет». Таких мрач­ных нот в преж­нем твор­че­стве Пин­да­ра еще не быва­ло. Он пере­жил свой век: через немно­гие годы после сво­ей смер­ти он уже был чем-то без­на­деж­но уста­ре­лым для афин­ской теат­раль­ной пуб­ли­ки (Афи­ней, I. 3a, и XIV. 638a) и в то же вре­мя — геро­ем легенд само­го арха­и­че­ско­го скла­да — о том, как в лесу встре­ти­ли Пана, пев­ше­го пеан Пин­да­ра, или как Пер­се­фо­на зака­за­ла ему посмерт­ный гимн (Пав­са­ний, IX. 23). С такой двой­ст­вен­ной сла­вой дошли сти­хи Пин­да­ра до алек­сан­дрий­ских уче­ных, чтобы окон­ча­тель­но стать из пред­ме­та живо­го вос­при­я­тия — пред­ме­том фило­ло­ги­че­ско­го иссле­до­ва­ния.