Павсаний и его произведение

с.5 Древ­ний мир мед­лен­но ста­рел. Дале­ко в про­шлом оста­лась та пре­крас­ная юность чело­ве­че­ства, кото­рая оча­ро­вы­ва­ла Марк­са: Элла­да посте­пен­но обра­ща­лась в клад­би­ще с чудес­ны­ми про­из­веде­ни­я­ми искус­ства. Ее горо­да раз­ру­ша­лись, ее поля дича­ли; суро­вая рука Рима, создав новые пути сооб­ще­ния, уни­что­жи­ла моно­по­лию гре­че­ской тор­гов­ли, погу­би­ла худо­же­ст­вен­ное эллин­ское ремес­ло. Но и сам Рим во II—III веке н. э. был не преж­ним креп­ким Римом: в его порах раз­ви­ва­лась неиз­ле­чи­мая, пожи­раю­щая его болезнь, имя кото­рой — «рабо­вла­дель­че­ское хозяй­ство». Еще неис­чер­пае­мы­ми каза­лись его эко­но­ми­че­ские ресур­сы, еще силь­ны были его погра­нич­ные укреп­ле­ния, еще велик был оре­ол его куль­ту­ры и искус­ства. «Пор­фи­ро­нос­ная блуд­ни­ца» еще соблаз­ня­ла сво­ей обман­чи­вой кра­сотой мно­гие из юных «вар­вар­ских» наро­дов, но сама она была уже бес­плод­ной: яд зара­зы гнездил­ся в орга­низ­ме Рима, и эта неиз­беж­ность гибе­ли, бес­со­зна­тель­но чув­ст­ву­е­мая луч­ши­ми из его пред­ста­ви­те­лей, порож­да­ла, с одной сто­ро­ны, пес­си­мизм, пере­хо­дя­щий в момен­ты отча­я­ния в раз­гул и оргии, с дру­гой — то бес­по­кой­ное состо­я­ние, кото­рое гонит чело­ве­ка с места на место, созда­ет тот мисти­цизм, кото­рый так харак­те­рен для кри­ти­че­ских момен­тов жиз­ни и отдель­но­го чело­ве­ка и цело­го обще­ства.

Импе­ра­тор Адри­ан, «вели­кий стро­и­тель», живет под оча­ро­ва­ни­ем Егип­та с его искус­ст­вом, нау­кой и рели­ги­ей. В сво­их посто­ян­ных ски­та­ни­ях он посе­ща­ет все забы­тые свя­ти­ли­ща, он стро­ит мно­же­ство хра­мов, соби­ра­ет ред­ко­сти. Нау­ка и лите­ра­ту­ра испы­ты­ва­ют так­же раз­ла­гаю­щее вли­я­ние сво­ей эпо­хи и так­же ста­но­вят­ся бес­плод­ны­ми. Пыш­ная и ядо­ви­тая «вто­рая софи­сти­ка», как орхидея, при­со­сав­ша­я­ся сво­и­ми звон­ки­ми фра­за­ми к мно­го­ве­ко­во­му ство­лу антич­ной лите­ра­ту­ры, заня­та пере­пе­вом ста­рых песен; исто­рия обра­ща­ет­ся в рито­ри­че­ские упраж­не­ния, «декла­ма­ции»; поэ­зия ста­ла рит­ми­зи­ро­ван­ной про­зой, тем­ной и искус­ст­вен­ной; фило­со­фия из иде­аль­но-чистой меч­ты с.6 Пла­то­на и сухо-рацио­на­ли­сти­че­ской эти­ки сто­и­циз­ма обра­ти­лась в «ясно­виде­ние» и «веща­ния» Пло­ти­на, Пор­фи­рия и Апол­ло­ния из Тиа­ны. Нет ни одно­го круп­но­го про­из­веде­ния, зато появ­ля­ет­ся мно­го все­воз­мож­ных сбор­ни­ков, хре­сто­ма­тий, анто­ло­гий, пока­зы­ваю­щих, что их соста­ви­те­ли обла­да­ли огром­ной начи­тан­но­стью, схо­ла­сти­че­ской муд­ро­стью, но были бес­плод­ны, как каст­ра­ты. Эти про­из­веде­ния при­ни­ма­ли раз­лич­ные фор­мы, начи­ная со сбор­ни­ков бле­стя­щих рас­ска­зов-сатир Луки­а­на и уче­но-доб­ро­со­вест­ных выпи­сок само­до­воль­но­го Авла Гел­лия в его «Атти­че­ских ночах» и кон­чая мно­готом­ны­ми «застоль­ны­ми реча­ми» Афи­нея, с оди­на­ко­вой тща­тель­но­стью и созна­ни­ем важ­но­сти гово­ря­ще­го о фор­мах или видах люб­ви и о каче­стве и вку­се уст­риц. Твор­че­ская сила иссяк­ла — оста­лось одно кол­лек­ци­о­нер­ство уцелев­ше­го пре­крас­но­го про­шло­го, стар­че­ское любо­ва­ние им.

В такой атмо­сфе­ре, сре­ди тако­го укла­да жиз­ни появи­лась кни­га Пав­са­ния «Опи­са­ние Элла­ды».

Мы не зна­ем ни вре­ме­ни, ни места рож­де­ния Пав­са­ния. Лишь по его же слу­чай­ным ука­за­ни­ям мы дела­ем заклю­че­ние, что он родил­ся в Малой Азии, око­ло горы Сипил­ла^[1], при­бли­зи­тель­но во II веке н. э., в эпо­ху Анто­ни­нов. Всю свою жизнь про­вел он в путе­ше­ст­ви­ях; он оди­на­ко­во хоро­шо знал и восток и запад: горо­да Ита­лии и суро­вая Сар­ди­ния были ему так же извест­ны, как Еги­пет и Малая Азия. Но исклю­чи­тель­ным его вни­ма­ни­ем поль­зо­ва­лась Элла­да, кото­рую он изъ­ездил вдоль и попе­рек. Мно­го­лет­ний спор о том, видел ли Пав­са­ний сам все то, что он опи­сы­ва­ет, или он спи­сы­ва­ет свои рас­ска­зы с чужих книг, надо счи­тать решен­ным: доб­ро­со­вест­ность Пав­са­ния в его опи­са­ни­ях, как оче­вид­ца, дока­за­на во мно­гих слу­ча­ях. Неда­ром совер­шен­но точ­но уста­нов­ле­но, что создав­шие эпо­ху откры­тия Шли­ма­ном микен­ских гроб­ниц были нача­ты и про­веде­ны этим энту­зи­а­стом с кни­гой Пав­са­ния в руках. Каж­дая новая архео­ло­ги­че­ская экс­пе­ди­ция лишь под­твер­жда­ет осве­дом­лен­ность Пав­са­ния. Это вовсе не исклю­ча­ет того, что Пав­са­ний знал и поль­зо­вал­ся труда­ми сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков, да он и не скры­ва­ет это­го: он ссы­ла­ет­ся на них и поле­ми­зи­ру­ет с ними. Это еще раз под­чер­ки­ва­ет любовь Пав­са­ния к точ­но­сти. Ведь метод работы мно­гих гре­че­ских исто­ри­че­ских писа­те­лей, осо­бен­но более позд­не­го вре­ме­ни, заклю­чал­ся в том, чтобы како­го-либо ста­ро­го писа­те­ля соеди­нить с более новым, разу­кра­сить блест­ка­ми сво­ей рито­ри­ки, сво­его «сти­ля» и… издать под сво­им име­нем¹. Пав­са­ний это­го не дела­ет. Он взял себе за обра­зец «отца исто­рии» Геро­до­та, с его бес­хит­рост­ным, но худо­же­ст­вен­ным спо­со­бом изло­же­ния, кото­ро­му созна­тель­но под­ра­жа­ет. Это под­ра­жа­ние древ­не­му образ­цу было столь­ко же сущ­но­стью и модой вто­рой софи­сти­ки, как я гово­рил выше, сколь­ко и «срод­ст­вом с.7 душ» этих двух вели­ких путе­ше­ст­вен­ни­ков. Геро­дот всю жизнь разъ­ез­жал и осмат­ри­вал, но его душа была в Элла­де; цель его путе­ше­ст­вий — дока­зать вели­чие Элла­ды, вос­петь ее нацио­наль­ный подвиг борь­бы с пер­са­ми, про­сла­вить осо­бен­но город муд­рой Пал­ла­ды, о кото­ром Пин­дар в одной из сво­их од (фрагм. 76) гово­рит:

И в этих Афи­нах, в толь­ко что отстро­ен­ном Одеоне, о кото­ром нам рас­ска­зы­ва­ет Пав­са­ний в сво­ей 1-й кни­ге (гл. 8, 6 и 14, 1), впо­след­ст­вии пере­стро­ен­ном Геро­дом Атти­ком, Геро­дот чита­ет отрыв­ки сво­их «Муз» все­му собрав­ше­му­ся здесь на Пана­фи­ней­ские празд­не­ства эллин­ско­му миру. Пав­са­ний так­же всю жизнь путе­ше­ст­ву­ет, наблюда­ет, изу­ча­ет. Он изу­ча­ет ста­рин­ные кни­ги, при­слу­ши­ва­ет­ся к сло­вам «эксе­ге­тов» — не то гидов, не то уче­ных архео­ло­гов, людей, все­гда тес­но свя­зан­ных с рели­ги­оз­ным куль­том мест­ных богов. Где бы Пав­са­ний ни был, его душа — в Гре­ции, сре­ди ее ланд­шаф­тов и свя­зан­ных с ними рели­ги­оз­ных пере­жи­ва­ний. Об этой тес­ной свя­зи гово­рит Энгельс («Ланд­шаф­ты», II, 55): «Элла­да име­ла сча­стье видеть, как харак­тер ее ланд­шаф­та был осо­знан в рели­гии ее жите­лей. Элла­да — стра­на пан­те­из­ма (мно­го­бо­жия). Все ее ланд­шаф­ты оправ­ле­ны — или, по мень­шей мере, были оправ­ле­ны в рам­ки гар­мо­нии. А меж­ду тем каж­дое дере­во в ней, каж­дый источ­ник, каж­дая гора слиш­ком выпи­ра­ют на пер­вый план, а меж­ду тем ее небо черес­чур сине, ее солн­це черес­чур осле­пи­тель­но, ее море черес­чур гран­ди­оз­но, чтобы они мог­ли доволь­ст­во­вать­ся лако­ни­че­ским оду­хотво­ре­ни­ем како­го-то шел­линг­ско­го Spi­rit of na­tur (дух при­ро­ды), како­го-то все­объ­ем­лю­ще­го Пана; вся­кая осо­бен­ность при­тя­за­ет в сво­ей пре­крас­ной округ­ло­сти на отдель­но­го бога, вся­кая река тре­бу­ет сво­их нимф, вся­кая роща — сво­их дри­ад, и так вот обра­зо­ва­лась рели­гия элли­нов». Пав­са­ний зача­стую отно­сит­ся скеп­ти­че­ски к мифам-сказ­кам, ко всем этим сто­гла­вым гид­рам и трех­го­ло­вым псам, иро­ни­че­ски под­сме­и­ва­ясь над люби­те­ля­ми таких «неве­ро­ят­ных исто­рий», как в эпи­зо­де с при­ру­чен­ным дель­фи­ном, но он в то же вре­мя глу­бо­ко чув­ст­во­вал мифы — пре­да­ния, кото­рые увя­зы­ва­лись у него с обыч­ной чело­ве­че­ской жиз­нью. И труд­но ска­зать, где работа Пав­са­ния цен­нее: тогда ли, когда он подроб­но пере­чис­ля­ет и «реги­ст­ри­ру­ет» памят­ни­ки искус­ства, или когда он сохра­ня­ет нам цен­ней­шие пре­да­ния фольк­ло­ра и ста­рин­ных пове­стей.

Был ли Пав­са­ний пер­вым, кто создал такой вид лите­ра­ту­ры? Пав­са­ний и здесь явля­ет­ся про­дол­жа­те­лем дав­ниш­них тра­ди­ций, но про­дол­жа­те­лем не раб­ским. Начи­ная с III века до н. э., т. е. с того вре­ме­ни, когда Элла­да теря­ет свое поли­ти­че­ское и эко­но­ми­че­ское зна­че­ние, обра­ща­ясь, с одной сто­ро­ны, в сре­дото­чие нау­ки и фило­со­фии древ­не­го мира, а с дру­гой — в вели­чай­шую сокро­вищ­ни­цу искус­ства, с.8 систе­ма­ти­зи­ру­ю­щий ум гре­ков стре­мит­ся к опи­са­ни­ям ее памят­ни­ков и мест­но­стей, как это сде­лал Ари­сто­тель для систе­ма­ти­за­ции совре­мен­ной ему нау­ки. Подоб­но мно­гим «умер­шим горо­дам» Запад­ной Евро­пы, суще­ст­ву­ю­щим бла­го­да­ря тури­стам и стро­я­щим свой бюд­жет на обслу­жи­ва­нии «знат­ных» и бога­тых путе­ше­ст­вен­ни­ков, так и Элла­да ста­ла местом посе­ще­ния тури­стов, для кото­рых созда­ва­лись сво­его рода «Беде­ке­ры». К сожа­ле­нию, они до нас дошли толь­ко в отрыв­ках, в тех скуд­ных фраг­мен­тах, кото­рые собра­ны в кни­гах о гре­че­ских гео­гра­фах и исто­ри­ках. Древ­ней­шим из них, если не счи­тать Дио­до­ра, жив­ше­го око­ло 308 г. до н. э., обще­из­вест­но­го авто­ра «Все­мир­ной исто­рии», явля­ет­ся безы­мян­ный автор так назы­вае­мо­го папи­ру­са Хау­а­ра (Hawa­ra), кото­рый срав­ни­тель­но недав­но издан Виль­ке­ном (Wil­cken); он совер­шен­но ясно про­дол­жа­ет тра­ди­ции ионий­ской ἱστο­ρία, повест­во­ва­ния, совер­шен­но в духе Пав­са­ния, с явным архео­ло­ги­че­ским укло­ном. К нему близ­ко при­мы­ка­ют дав­но извест­ные отрыв­ки Псев­до-Дике­ар­ха. С дру­ги­ми харак­тер­ны­ми чер­та­ми высту­па­ет Герак­лид в сво­ей рабо­те «О горо­дах Элла­ды»: это запис­ки путе­ше­ст­вен­ни­ка, лич­ные пере­жи­ва­ния и замет­ки. Его при­вле­ка­ет мест­ность, кра­сота ланд­шаф­та, осо­бен­но­сти обли­ка и быта жите­лей. Он сооб­ща­ет о гости­ни­цах и о «курор­тах» древ­не­го мира; напро­тив, анти­квар­ные досто­при­ме­ча­тель­но­сти или вопро­сы искус­ства его мало инте­ре­су­ют. Как раз эта сто­ро­на осо­бен­но силь­но выдви­ну­та у третье­го пред­ста­ви­те­ля «периэ­ге­зы», у Поле­мо­на, уче­но­го пер­вой поло­ви­ны II века до н. э., кото­рый ко все­му под­хо­дит с мерой и с систе­мой; за свою любовь к точ­ной пере­да­че офи­ци­аль­ных над­пи­сей и поста­нов­ле­ний он полу­чил иро­ни­че­ское про­зви­ще «ста­рьев­щик стел» (камен­ных досок с над­пи­ся­ми στη­λὸκο­πας)^[2]. Инте­рес­ное сопо­став­ле­ние уцелев­ших фраг­мен­тов Поле­мо­на и соот­вет­ст­ву­ю­щих мест Пав­са­ния дает Фрэ­зер на 84—89 стра­ни­цах сво­его «Введе­ния», в кото­ром при­хо­дит к выво­ду о неза­ви­си­мо­сти рас­ска­за Пав­са­ния, при веро­ят­ном, как я ука­зы­вал выше, зна­ком­стве Пав­са­ния с работою Поле­мо­на. Да это и не мог­ло быть ина­че: огром­ное коли­че­ство мате­ри­а­ла было собра­но Поле­мо­ном, и он так мно­го и усерд­но работал над опи­са­ни­ем отдель­ных горо­дов, что Афи­ней иро­ни­че­ски назы­ва­ет его граж­да­ни­ном десят­ка гре­че­ских «поли­сов»^[3]. Нако­нец Гелио­дор, совре­мен­ник Пто­ло­мея^[4] Эпи­фа­на, с его, к сожа­ле­нию, частич­но дошед­шим до нас опи­са­ни­ем акро­по­ля и пожерт­во­ван­ных тре­нож­ни­ков; но и то, что дошло до нас, под­верг­лось, по-види­мо­му, более позд­ней пере­дел­ке.

Пав­са­ний дает нам яркую и ясную кар­ти­ну это­го рода лите­ра­ту­ры. Он всех писа­те­лей знал, читал их и исполь­зо­вал, допол­няя свои путе­вые замет­ки. Самый стиль Пав­са­ния ино­гда под­ска­зы­ва­ет нам, кого он цити­ру­ет. У само­го Пав­са­ния нет ярко выра­жен­но­го сти­ля: он хотел про­сто писать и рас­ска­зы­вать. Все, что он видел — θεωρὴ μα­τα^[5], он обле­кал в кра­си­вые рас­ска­зы, кото­рые под­слу­ши­вал у дру­гих, кото­рые сам тво­рил — ведь он был совре­мен­ни­ком вто­рой софи­сти­ки, и с.9 кра­си­вая речь была орга­ни­че­ской его потреб­но­стью. Но насколь­ко ясен облик Пав­са­ния-писа­те­ля, настоль­ко зату­ше­вы­ва­ет­ся, ото­дви­га­ет­ся на зад­ний план Пав­са­ний как исто­рик искус­ства. А это неспра­вед­ли­во, если мы отда­дим себе отчет в том, что сами гре­ки пред­став­ля­ли себе под поня­ти­ем «исто­рии искус­ства».

Как я ука­зы­вал выше, гре­ки люби­ли систе­ма­ти­зи­ро­вать. Ари­сто­тель и алек­сан­дрий­ские уче­ные были их иде­а­лом. Исто­ри­ей лите­ра­ту­ры гре­ки назы­ва­ли точ­ное пере­чис­ле­ние писа­те­лей с дата­ми их ἀκμή — «рас­цве­та их талан­та»^[6], места роди­ны и оте­че­ства. Читая Пав­са­ния, часто удив­ля­ешь­ся его педан­тиз­му: обя­за­тель­но при каж­дом име­ни худож­ни­ка или поли­ти­че­ско­го дея­те­ля он упо­ми­на­ет и имя его отца и даже деда. Исто­рия фило­со­фии у гре­ков была в сущ­но­сти сухой био­гра­фи­ей фило­со­фов, кото­рая часто поме­ща­лась перед их про­из­веде­ни­я­ми. То же слу­чи­лось и с исто­ри­ей искус­ства: она была спис­ком худож­ни­ков. Типич­ным пред­ста­ви­те­лем такой исто­рии искус­ства явля­ет­ся крайне цен­ный для нас Пли­ний, чело­век, хоро­шо знав­ший искус­ство, но рас­пре­де­ляв­ший худож­ни­ков по руб­ри­кам про­из­вод­ст­вен­ных про­цес­сов; так, вели­чай­ших вая­те­лей он поме­ща­ет в сво­ей 24-й кни­ге в кате­го­рию литей­щи­ков. Но кто решит­ся ска­зать, что у гре­ков не было глаз, чтобы видеть, и слов, чтобы опи­сать про­из­веде­ния искус­ства? Вот, напри­мер, опи­са­ние куб­ка у Фео­кри­та (1-я идил­лия, ст. 27—56, перев. Сиро­ти­ни­на):

Или пре­лест­ная эпи­грам­ма Лео­нида из Тарен­та, отно­си­мая Виля­мо­ви­цем^[7] к кар­тине, изо­бра­жаю­щей поэта:

Это уме­ние видеть оста­лось и впо­след­ст­вии: у Ста­ция в его «Пер­вой силь­ве» (стих 46 и сл.), у Луки­а­на (Amor. 13)^[9] — неда­ром послед­ний в дет­стве был сам уче­ни­ком вая­те­ля и сохра­нил навсе­гда при­об­ре­тен­ный там глаз про­фес­сио­на­ла. Нако­нец, Фило­страт с его уди­ви­тель­ны­ми опи­са­ни­я­ми кар­тин. Такие опи­са­ния у гре­ков носи­ли спе­ци­аль­ное назва­ние: «экфра­сис», у Пав­са­ния ниче­го это­го нет: он пред­по­чи­та­ет дать точ­ные раз­ме­ры сво­их ста­туй, рас­ска­зать, из како­го мате­ри­а­ла они сде­ла­ны, кто их тво­рец, кем они пожерт­во­ва­ны, рас­ска­зать все это точ­но, ука­зав имя отца худож­ни­ка и место его рож­де­ния или ино­гда застав­ляя чита­те­ля дога­ды­вать­ся, о ком он гово­рит в такой муд­ре­но-опи­са­тель­ной фор­ме. Эти дан­ные для исто­рии искус­ства бес­цен­ны: часто бла­го­да­ря толь­ко Пав­са­нию мы узна­ем о суще­ст­во­ва­нии того или дру­го­го худож­ни­ка, того или дру­го­го про­из­веде­ния искус­ства. Как это ни стран­но, но Пав­са­ний ока­зал огром­ную услу­гу так­же и нумиз­ма­ти­ке: изо­бра­же­ния на моне­тах ста­но­вят­ся понят­ны­ми толь­ко после про­чте­ния Пав­са­ния. Мож­но ска­зать, что без Пав­са­ния кни­ги Фурт­вен­гле­ра и Брун­на о гре­че­ских худож­ни­ках и гре­че­ской скульп­ту­ре были бы зна­чи­тель­но бед­нее. Пав­са­ний все­гда счи­тал­ся пер­во­сте­пен­ным источ­ни­ком для исто­рии искус­ства. Спо­ри­ли лишь о том, сам ли он разде­лил свое про­из­веде­ние на дошед­шие до нас десять книг или он изда­вал их частя­ми; в каком поряд­ке он объ­ез­жал Гре­цию и все ли видел сам; каки­ми источ­ни­ка­ми и как он поль­зо­вал­ся. Но вся­кий иссле­до­ва­тель Элла­ды, будь это в обла­сти рели­гии или искус­ства, в обла­сти исто­рии или гео­гра­фии, не может обой­тись с.11 без Пав­са­ния. Тем важ­нее поста­вить вопрос, как сам Пав­са­ний смот­рел на свое про­из­веде­ние и какие цели он ста­вил себе сам. Это тем более важ­но, что дошед­шее до нас «Опи­са­ние Элла­ды» не име­ет ни вступ­ле­ния, ни заклю­че­ния. Воз­мож­но, что Пав­са­ний их вовсе не напи­сал, так как они мог­ли не вхо­дить в его зада­чи. Его цель — оста­вить опи­са­ние того, что еще уце­ле­ло, оста­вить инте­рес­ное опи­са­ние: отсюда впле­те­ние экс­кур­сов, отсюда изящ­ный слог его работы. Он пишет для знаю­щих и видев­ших то, о чем он рас­ска­зы­ва­ет. Поэто­му так крат­ки, так досад­но непо­нят­ны нам из-за недо­мол­вок его опи­са­ния тро­на Зев­са в Ами­к­лах и в Олим­пии^[10]. Это ско­рее путе­вые очер­ки вро­де писем Гёте из Ита­лии или днев­ни­ка путе­ше­ст­вия Бурк­хар­та. Поэто­му нам нисколь­ко не уди­ви­тель­но, что Пав­са­ний не «нис­хо­дит», чтобы ука­зы­вать гости­ни­цы и тор­го­вые рын­ки: это слиш­ком «недо­стой­но» его. Он пишет не путе­во­ди­тель, а путе­вые запис­ки тогдаш­не­го высо­ко­куль­тур­но­го чело­ве­ка, мяту­щий­ся дух кото­ро­го, а может быть и сплин, застав­ля­ет менять места и искать таин­ст­вен­но­го: неда­ром Пав­са­ний был посвя­щен во все таин­ства и хра­нит о них «бла­го­го­вей­ное мол­ча­ние». Как и все иссле­до­ва­те­ли его эпо­хи, он весь ушел в седую древ­ность; он фана­тич­ный поклон­ник Гоме­ра и древ­ней­ших (или счи­таю­щих­ся древ­ней­ши­ми) поэтов. Посто­ян­но цити­руя их, он, как ни стран­но для нас, ни разу не про­из­но­сит име­ни Эври­пида, одно­го из немно­гих клас­си­че­ских авто­ров, еще «живых» в его вре­мя в репер­ту­а­рах антич­но­го теат­ра. То же самое и по отно­ше­нию к искус­ству: Дедал для него живая, под­лин­ная лич­ность и исклю­чи­тель­ный худож­ник; инте­ре­су­ет­ся он пре­иму­ще­ст­вен­но арха­и­кой; ее он ста­ра­тель­но опи­сы­ва­ет и разыс­ки­ва­ет. Он сын сво­его века: он σο­φιστὴς — уче­ный, но в то же вре­мя и бел­ле­трист; он сын сво­его наро­да: его Элла­да в это вре­мя была толь­ко музе­ем; его сопле­мен­ни­ки, выдви­га­ясь на мно­гих попри­щах, как адми­ни­ст­ра­то­ры (Аппи­ан и Арри­ан), как уче­ные (Фило­страт, Дион Кас­сий), как фило­со­фы-учи­те­ля, смот­ре­ли свы­со­ка на дру­гие наро­ды, вклю­чая и рим­лян (Пав­са­ний их не любил), но, конеч­но, не в состо­я­нии были вдох­нуть живую душу в ее «баль­за­ми­ро­ван­ный труп». Каж­дый из них делал для роди­ны что мог: Герод Аттик ее укра­шал, Плу­тарх — воз­ве­ли­чи­вал, Пав­са­ний ее опи­сы­вал.

* * *

Работа Пав­са­ния пере­во­ди­лась на рус­ский язык не раз: пер­вый пол­ный ее пере­вод Пахо­мо­ва и Сидо­ров­ско­го вышел в нача­ле XIX века^[12], дву­мя огром­ны­ми тома­ми. Серь­ез­но гово­рить о нем не при­хо­дит­ся. Вто­рой пере­вод, срав­ни­тель­но недав­ний, 1890 г.^[13], при­над­ле­жит Янче­вец­ко­му. Этот пере­вод стра­да­ет мно­ги­ми недо­стат­ка­ми. Язык Пав­са­ния не лег­кий; поэто­му пере­вод­чик избрал «бла­гую часть»: труд­ную фра­зу или обо­рот он про­сто опус­кал, не заботясь о том, что это извра­ща­ет смысл. Но такое же извра­ще­ние встре­ча­ет­ся там, где гре­че­ский текст пере­веден цели­ком: на это было ука­за­но в боль­шой рецен­зии в «Фило­ло­ги­че­ском обо­зре­нии» (томы I и II, 1891) при самом появ­ле­нии с.12 кни­ги. При этом надо ука­зать и на крайне тяже­лый слог пере­во­да. Все это выдви­ну­ло вопрос о новом пере­во­де Пав­са­ния, тем более, что за послед­нее вре­мя текст Пав­са­ния под­верг­ся осно­ва­тель­ной кри­ти­че­ской пере­ра­бот­ке.

В осно­ву сво­его пере­во­да я поло­жил мону­мен­таль­ное изда­ние Гит­ци­га и Блюм­не­ра (Pau­sa­niae Grae­ciae descrip­tia dip­siae, 1898—1912). Парал­лель­но с этим я поль­зо­вал­ся более новым трех­том­ным сте­рео­тип­ным изда­ни­ем Спи­ро (Spi­ro Pau­sa­niae grae­ciae descrip­tio dip­siae. ed. Teub­ne­ria­na 1903), во мно­гом усту­паю­щим выше­на­зван­но­му изда­нию Гит­ци­га. Огром­ную помощь при пере­во­де ока­за­ло мне шести­том­ное изда­ние Фрэ­зе­ра (Pau­sa­nias’ Descrip­tion of Gree­ce. Lon­don, 1898). Его англий­ский пере­вод вели­ко­ле­пен, но часто он пере­хо­дит в пери­фраз тек­ста, гоня­ясь за ясно­стью и исчер­пы­ваю­щей понят­но­стью фраз и вно­ся в текст то, что сле­до­ва­ло бы отне­сти к при­ме­ча­ни­ям^[14].

Целью сво­его пере­во­да я ста­вил без­услов­ную точ­ность и пра­виль­ность пере­да­чи тек­ста; при нали­чии раз­но­чте­ний я их давал в при­ме­ча­ни­ях. Я пытал­ся пере­дать и стиль Пав­са­ния, наив­ность его рас­ска­за, если это не шло в ущерб рус­ской речи. При­ме­ча­ния я свел до мини­му­ма, поме­щая глав­ным обра­зом толь­ко то, что нуж­но для работ­ни­ков искус­ства, для кото­рых преж­де все­го и пред­на­зна­ча­ет­ся эта кни­га. Пол­ный ука­за­тель всех имен будет дан во вто­ром томе^[15].

Встре­чаю­щи­е­ся в тек­сте знач­ки обо­зна­ча­ют: квад­рат­ные скоб­ки [ ] — дан­ное сло­во или фра­за счи­та­ют­ся непри­над­ле­жа­щи­ми Пав­са­нию; скоб­ки ост­ро­ко­неч­ные < > ука­зы­ва­ют на встав­ки в текст Пав­са­ния или как конъ­ек­ту­ры или как допол­не­ния, не име­ю­ще­го­ся в гре­че­ском тек­сте, и, нако­нец, круг­лые скоб­ки ( ) обо­зна­ча­ют про­сто объ­яс­не­ние пред­ше­ст­ву­ю­ще­го сло­ва. Те циф­ры, кото­рые сто­ят внут­ри тек­ста, ука­зы­ва­ют на разде­ле­ние гла­вы на пара­гра­фы, дан­ные Гит­ци­гом и Блюм­не­ром; циф­ры на полях — это обыч­ное (дин­дор­фов­ское) деле­ние, при­ня­тое при всех цити­ро­ва­ни­ях, по кото­ро­му дают­ся ука­за­ния и у меня в при­ме­ча­ни­ях и в том подроб­ном ука­за­те­ле, кото­рый будет дан в кон­це II тома. Отто­чия (. . .) в середине тек­ста ука­зы­ва­ют, что здесь гре­че­ская фра­за испор­че­на и перед нами непо­пра­ви­мый про­пуск^[14].

Биб­лио­гра­фия не очень бога­та. На рус­ском язы­ке спе­ци­аль­ных работ по Пав­са­нию нет. Из ино­стран­ных важ­ней­ши­ми явля­ют­ся C. Ro­bert Pau­sa­nias als Schriftstel­ler. Ber­lin, 1909. Puindter. Pau­sa­nias pe­rie­ge­ta imi­ta­tor He­ro­do­ti, 1866. En­ge­li. Die ora­tio vo­ria­tia bei Pau­sa­nias. Fra­zer, Pau­sa­nias and the ot­her greek sket­ches. Lon­don, 1900. E. Pe­ter­sen. Pau­sa­nias der Pe­rie­get (Rhei­ni­sche Mu­seum, Neue Fol­ge 64 Band 1909 г. S. 481 u. s. w.) G. Pas­qua­li. Die Schriftstel­le­ri­sche Form des Pau­sa­nias (Her­mes, том 48, 1913, S. 161 и сл.) Brunn. Pau­sa­nias und sei­ne Anklä­ger (Jahrb. f. Phil. 1884, стр. 23 и сл.)^[14].