Немецкий профессор в русском университете:
Эрнест Романович фон-Штерн

На рубе­же XIX—XX вв. евро­пей­ская нау­ка о клас­си­че­ской древ­но­сти пере­жи­ва­ла невидан­ный до того подъ­ем, что было есте­ствен­но под­готов­ле­но дли­тель­ной поло­сой пло­до­твор­но­го гума­ни­тар­но­го раз­ви­тия начи­ная с эпо­хи италь­ян­ско­го, а затем и обще­ев­ро­пей­ско­го Воз­рож­де­ния. XIX век был вен­цом это­го раз­ви­тия, рас­цвет клас­си­че­ских штудий — одним из ярчай­ших его про­яв­ле­ний. Осо­бен­но­го блес­ка и вся гума­ни­тар­ная куль­ту­ра и нау­ка, и их суще­ст­вен­ная, заглав­ная отрасль — клас­си­че­ское обра­зо­ва­ние и свя­зан­ное с ним анти­ко­веде­ние — достиг­ли на рубе­же XIX—XX сто­ле­тий, в послед­ние деся­ти­ле­тия перед Пер­вой миро­вой вой­ной и раз­вя­зан­ны­ми ею страш­ны­ми соци­аль­ны­ми потря­се­ни­я­ми, кото­рые фак­ти­че­ски под­ве­ли чер­ту под исто­ри­ей евро­пей­ско­го гума­низ­ма.

Что каса­ет­ся нау­ки о клас­си­че­ской древ­но­сти, то ее успе­хи в озна­чен­ный пери­од были столь впе­чат­ля­ю­щи­ми, что для после­дую­щих поко­ле­ний анти­ко­ве­дов достиг­ну­тый тогда уро­вень навсе­гда остал­ся сво­его рода нор­мой, выс­шим эта­ло­ном, а создан­ные тогда труды при­об­ре­ли сла­ву поис­ти­не клас­си­че­ских. В осо­бен­но­сти вели­ки были дости­же­ния немец­ко­го анти­ко­веде­ния, пред­став­лен­но­го в ту пору целым созвезди­ем бли­ста­тель­ных имен: завер­шал свой твор­че­ский путь созда­тель новей­шей «Рим­ской исто­рии» и автор капи­таль­ных иссле­до­ва­ний о рим­ском пра­ве Тео­дор Момм­зен (1817—1903 гг.), но раз­го­ра­лись и новые све­ти­ла, такие, как мастер соци­аль­но­го ана­ли­за Роберт фон Пёль­ман (1852—1914 гг.), автор яркой и вме­сте с тем осно­ва­тель­ной «Гре­че­ской исто­рии» Карл-Юли­ус Белох (1854—1929 гг.), тво­рец уни­вер­саль­ной «Исто­рии древ­но­сти» Эду­ард Мей­ер (1855—1930 гг.), не гово­ря уже о все­объ­ем­лю­щем зна­то­ке клас­си­че­ской древ­но­сти, сво­и­ми иссле­до­ва­ни­я­ми охва­тив­шем все обла­сти ее куль­ту­ры и государ­ст­вен­но­сти Уль­ри­хе фон Вила­мо­виц-Мёл­лен­дор­фе (1848—1931 гг.).

Впро­чем, не одна лишь немец­кая, но и дру­гие евро­пей­ские нацио­наль­ные шко­лы мог­ли гор­дить­ся круп­ны­ми дости­же­ни­я­ми и не были вовсе лише­ны бле­стя­щих имен. В фран­цуз­ской исто­рио­гра­фии выде­ля­лись такие пер­во­класс­ные уче­ные, как Гастон Буас­сье (1823—1908 гг.) и Поль Гиро (1850—1907 гг.), в англий­ской — Джеймс Фре­зер (1854—1941 гг.) и Джон Бью­ри (1861—1927 гг.), в италь­ян­ской — Гаэта­но Де Санк­тис (1870—1957 гг.) и Гульель­мо Ферре­ро (1871—1942 гг.).

Рав­ным обра­зом и рус­ская нау­ка об антич­но­сти, став­шая к середине XIX в. вро­вень с дру­ги­ми евро­пей­ски­ми шко­ла­ми, к рубе­жу это­го и сле­дую­ще­го сто­ле­тий чис­ли­ла в сво­ем акти­ве целый ряд пер­во­раз­ряд­ных, евро­пей­ско­го уров­ня уче­ных и нема­ло зна­чи­тель­ных свер­ше­ний¹. Имея осно­ва­ни­ем сво­им доста­точ­но уже широ­кую соци­аль­ную среду, а имен­но зна­чи­тель­ный слой по-евро­пей­ски обра­зо­ван­ной город­ской интел­ли­ген­ции, нахо­дя опо­ру в уко­ре­нив­шей­ся систе­ме клас­си­че­ско­го обра­зо­ва­ния в лице мно­го­чис­лен­ных гим­на­зий и немно­гих, но хоро­шо уком­плек­то­ван­ных спе­ци­а­ли­ста­ми уни­вер­си­те­тов, поль­зу­ясь под­держ­кой пра­ви­тель­ства, кото­рое, впро­чем, пре­сле­до­ва­ло при этом не одни толь­ко науч­ные или обра­зо­ва­тель­ные цели, рус­ская нау­ка о клас­си­че­ской древ­но­сти жила в ту пору пол­но­кров­ной жиз­нью, одер­жи­вая одно дости­же­ние за дру­гим и вся­че­ски рас­ши­ряя сфе­ру сво­ей актив­но­сти. Раз­ра­бот­ка поли­ти­че­ской исто­рии древ­ней Гре­ции и Рима, изу­че­ние соци­аль­ных отно­ше­ний, идео­ло­гии и куль­ту­ры антич­но­го обще­ства, иссле­до­ва­ние древ­ней лите­ра­тур­ной тра­ди­ции и ново­най­ден­ных над­пи­сей и монет, исто­ри­ко-архео­ло­ги­че­ские изыс­ка­ния на местах древ­них посе­ле­ний и нек­ро­по­лей в коло­ни­зо­ван­ном неко­гда гре­ка­ми Север­ном При­чер­но­мо­рье, — эти и дру­гие обла­сти анти­ко­вед­ных заня­тий стре­ми­тель­но осва­и­ва­лись и раз­ви­ва­лись рус­ски­ми спе­ци­а­ли­ста­ми-клас­си­ка­ми в рус­ле того пыш­но­го закат­но­го рас­цве­та гума­ни­тар­ной куль­ту­ры, каким были отме­че­ны послед­ние деся­ти­ле­тия в жиз­ни ста­рой Рос­сии.

Пока­за­тель­ным при этом было имен­но богат­ство науч­ных направ­ле­ний, слу­жив­шее зало­гом все­сто­рон­не­го охва­та и пости­же­ния древ­ней циви­ли­за­ции и вме­сте с тем созда­вав­шее усло­вия для твор­че­ской реа­ли­за­ции уче­ных само­го раз­лич­но­го харак­те­ра, самых раз­ных спо­соб­но­стей, склон­но­стей и цен­ност­ных уста­но­вок. В самом деле, в пред­ре­во­лю­ци­он­ном рус­ском анти­ко­веде­нии отчет­ли­во выде­ля­ют­ся такие (если назы­вать толь­ко глав­ные) направ­ле­ния, как став­шие уже тра­ди­ци­он­ны­ми исто­ри­ко-фило­ло­ги­че­ское и куль­тур­но-исто­ри­че­ское и новые или, вер­нее, тогда имен­но зано­во офор­мив­ши­е­ся — соци­аль­но-поли­ти­че­ское и соци­аль­но-эко­но­ми­че­ское. Каж­дое было пред­став­ле­но фигу­ра­ми без вся­ких сомне­ний само­го высо­ко­го уров­ня: в исто­ри­ко-фило­ло­ги­че­ском направ­ле­нии тон зада­ва­ли питом­цы шко­лы Ф. Ф. Соко­ло­ва, эпи­гра­фи­сты, зна­то­ки древ­но­стей и исто­рии В. В. Латы­шев и С. А. Жебелев, в куль­тур­но-исто­ри­че­ском лиди­ро­вал выдаю­щий­ся зна­ток антич­ной лите­ра­ту­ры и рели­гии, бли­ста­тель­ный уче­ный и пуб­ли­цист Ф. Ф. Зелин­ский, в соци­аль­но-поли­ти­че­ском — иссле­до­ва­тель афин­ской демо­кра­тии В. П. Бузе­скул, а в соци­аль­но-эко­но­ми­че­ском — при­знан­ный позд­нее (наряду с Т. Момм­зе­ном и Эд. Мей­е­ром) кори­фе­ем миро­во­го анти­ко­веде­ния М. И. Ростов­цев.

Надо, одна­ко, заме­тить, что в раз­ные вре­ме­на срав­ни­тель­ная оцен­ка этих направ­ле­ний и их лиде­ров меня­лась. В доре­во­лю­ци­он­ное вре­мя пре­иму­ще­ст­вен­ным при­зна­ни­ем поль­зо­ва­лось исто­ри­ко-фило­ло­ги­че­ское направ­ле­ние, в осо­бен­но­сти в лице авто­ри­тет­ной Петер­бург­ской шко­лы. В совет­ское вре­мя инте­рес сосре­дото­чил­ся на соци­аль­но-эко­но­ми­че­ских про­бле­мах, одна­ко при­знан­ным архе­ге­том оте­че­ст­вен­но­го анти­ко­веде­ния стал не М. И. Ростов­цев, кото­рый пред­по­чел эми­гри­ро­вать, неже­ли при­спо­саб­ли­вать­ся к совет­ским поряд­кам, а сумев­ший как-то пола­дить с новой вла­стью С. А. Жебелев. В свою оче­редь, в пери­од так назы­вае­мой пере­строй­ки имя Ростов­це­ва было вызва­но из забве­ния и его фигу­ра ста­ла пред­ме­том едва ли не куль­то­во­го почи­та­ния, меж­ду тем как то направ­ле­ние, где он не знал себе рав­ных — соци­аль­но-эко­но­ми­че­ская исто­рия древ­но­сти — если и не вовсе ото­шло на зад­ний план, то силь­но теперь усту­па­ет воз­рос­ше­му инте­ре­су к антич­ной куль­ту­ре. Эта пере­ме­на, одна­ко, не повлек­ла за собой роста сколь-нибудь замет­но­го инте­ре­са к непре­взой­ден­но­му зна­то­ку гре­ко-рим­ской лите­ра­ту­ры и рели­гии Ф. Ф. Зелин­ско­му — стран­ность, кото­рую пока при­дет­ся оста­вить без объ­яс­не­ния.

Меж­ду тем, коль ско­ро речь зашла о лицах, став­ших жерт­ва­ми исто­рио­гра­фи­че­ско­го умол­ча­ния, мы хоте­ли бы вос­кре­сить память о дру­гом выдаю­щем­ся анти­ко­веде доре­во­лю­ци­он­ной поры, дру­гом, наряду с Зелин­ским, выдаю­щем­ся пред­ста­ви­те­ле куль­тур­но-исто­ри­че­ско­го направ­ле­ния — об Эрн­сте фон Штерне, этом, как мы обо­зна­чи­ли его в загла­вии ста­тьи, немец­ком про­фес­со­ре в рус­ском уни­вер­си­те­те. Его уче­ная дея­тель­ность, отло­жив­ша­я­ся в мно­го­чис­лен­ных трудах, пуб­ли­ко­вав­ших­ся на рус­ском и немец­ком язы­ках, может слу­жить вели­ко­леп­ной иллю­ст­ра­ци­ей того вне вся­ких сомне­ний зна­чи­тель­но­го вкла­да, кото­рый, начи­ная со вре­ме­ни пет­ров­ских пре­об­ра­зо­ва­ний, внес­ла в ста­нов­ле­ние новой рус­ской циви­ли­за­ции Гер­ма­ния.

В самом деле, вели­ко было уча­стие при­гла­шен­ных при Пет­ре и его пре­ем­ни­ках на рус­скую служ­бу немец­ких спе­ци­а­ли­стов в фор­ми­ро­ва­нии ново­го государ­ст­вен­но­го аппа­ра­та, армии, флота и инже­нер­но­го дела, в нала­жи­ва­нии ново­го свет­ско­го обра­зо­ва­ния, в раз­ви­тии раз­лич­ных наук и искусств. Что каса­ет­ся рос­сий­ской нау­ки об антич­но­сти, то она на пер­вых порах была все­го лишь побоч­ным ответв­ле­ни­ем немец­кой клас­си­че­ской фило­ло­гии. Напом­ним, что пер­вым в пол­ном смыс­ле сло­ва уче­ным спе­ци­а­ли­стом в обла­сти анти­ко­веде­ния (а вме­сте с тем и восто­ко­веде­ния и даже рус­ской исто­рии) был в Рос­сии выдаю­щий­ся пред­ста­ви­тель немец­кой исто­ри­ко-фило­ло­ги­че­ской нау­ки, выхо­дец из Кенигсбер­га Гот­либ-Зиг­ф­рид Бай­ер (1694—1738 гг.), став­ший одним из пер­вых чле­нов осно­ван­ной в Петер­бур­ге Ака­де­мии наук, а вме­сте с тем и одним из пер­вых про­фес­со­ров Ака­де­ми­че­ско­го уни­вер­си­те­та.

После вре­мен­но­го упад­ка клас­си­че­ских штудий во вто­рой поло­вине XVIII в., воз­рож­де­ние раз­ряда гре­че­ских и рим­ских древ­но­стей в Рос­сий­ской Ака­де­мии наук в сле­дую­щем сто­ле­тии опять-таки было свя­за­но с пло­до­твор­ной дея­тель­но­стью немец­ких спе­ци­а­ли­стов — ака­де­ми­ков Е. Е. Кёле­ра (1765—1838 гг), Ф. Б. Гре­фе (1780—1851 гг.), Л. Э. Сте­фа­ни (1816—1887 гг.), А. К. Нау­ка (1822—1892 гг.). Рав­ным обра­зом фор­ми­ро­ва­ние Антич­но­го отде­ла Эрми­та­жа про­хо­ди­ло под руко­вод­ст­вом тех же Кёле­ра и Сте­фа­ни, а в воз­рож­ден­ном в Петер­бур­ге (в 1819 г.) уни­вер­си­те­те пер­вы­ми про­фес­со­ра­ми кафедр все­об­щей исто­рии и клас­си­че­ской фило­ло­гии ста­ли опять-таки нем­цы — соот­вет­ст­вен­но Э. В. Рау­пах и назван­ный выше Гре­фе. А сколь­ко было дру­гих менее извест­ных немец­ких спе­ци­а­ли­стов-клас­си­ков, рас­се­ян­ных по рус­ским гим­на­зи­ям и уни­вер­си­те­там!²

Осо­бен­но при­ме­ча­тель­ным было функ­ци­о­ни­ро­ва­ние в пре­де­лах Рос­сий­ской импе­рии чисто немец­ко­го уни­вер­си­те­та в Дерп­те (нынеш­нем Тар­ту), вос­ста­нов­лен­но­го (после сто­лет­не­го пере­ры­ва) по прось­бе лиф­лянд­ско­го (т. е. немец­ко­го) дво­рян­ства в 1802 г. Вос­со­здан­ный в тра­ди­ци­ях немец­кой выс­шей шко­лы, уком­плек­то­ван­ный пре­вос­ход­ны­ми, по-евро­пей­ски обра­зо­ван­ны­ми пре­по­да­ва­те­ля­ми, Дерпт­ский уни­вер­си­тет стал свое­об­раз­ным оча­гом немец­ко­го про­све­ще­ния в Рос­сии. На его базе в 1827 г. по реше­нию рус­ско­го пра­ви­тель­ства был обра­зо­ван так назы­вае­мый Про­фес­сор­ский инсти­тут для под­готов­ки из чис­ла выпуск­ни­ков соб­ст­вен­но рус­ских уни­вер­си­те­тов ново­го поко­ле­ния оте­че­ст­вен­ной про­фес­су­ры.

В осо­бен­но­сти вели­ко было зна­че­ние Дерпт­ско­го уни­вер­си­те­та и его Про­фес­сор­ско­го инсти­ту­та для фор­ми­ро­ва­ния шта­та рус­ских клас­си­ков³. Имен­но здесь полу­чи­ли выс­шую ква­ли­фи­ка­цию осно­во­по­лож­ни­ки рус­ской уни­вер­си­тет­ской шко­лы анти­ко­веде­ния М. С. Кутор­га (1809—1886 гг.), Д. Л. Крю­ков (1809—1845 гг.) и М. М. Лунин (1806—1844 гг.), в 1835 г. засту­пив­шие на кафед­ры соот­вет­ст­вен­но Петер­бург­ско­го, Мос­ков­ско­го и Харь­ков­ско­го уни­вер­си­те­тов. Но и за пре­де­ла­ми Рос­сии, в соб­ст­вен­но немец­ких зем­лях, рус­ское пра­ви­тель­ство порою созда­ва­ло оча­ги для под­готов­ки столь необ­хо­ди­мых тогда для рус­ских гим­на­зий и уни­вер­си­те­тов пре­по­да­ва­те­лей-клас­си­ков. Так, в 1873 г. при Лейп­циг­ском уни­вер­си­те­те был создан Рус­ский семи­нар по клас­си­че­ской фило­ло­гии, кото­рым руко­во­ди­ли вид­ные уче­ные Ф.-В. Ричль и Ю.-Г. Лип­си­ус⁴. Семи­нар про­су­ще­ст­во­вал до 1890 г. Сре­ди его слу­ша­те­лей были и оба буду­щих кори­фея куль­тур­но-исто­ри­че­ско­го направ­ле­ния в рус­ском анти­ко­веде­нии Ф. Ф. Зелин­ский и Эрнст фон Штерн. Послед­ний был обя­зан сво­им фор­ми­ро­ва­ни­ем клас­си­ка рав­но как Дерп­ту, так и Лейп­ци­гу.

Эрнст-Валль­ф­рид фон Штерн, или, как позд­нее он име­но­вал­ся в рус­ской среде, Эрнест Рома­но­вич фон-Штерн, был выход­цем из Лиф­лян­дии, той неко­гда коло­ни­зо­ван­ной нем­ца­ми, а затем ото­шед­шей к Рос­сии части При­бал­ти­ки, кото­рая теперь вхо­дит в состав Лат­вии и Эсто­нии⁵. Дед буду­ще­го исто­ри­ка Карл-Алек­сандр Штерн, родом из Сак­со­нии, обос­но­вал­ся в Лиф­лян­дии в 1757 г. В кон­це XVIII в. семья Штер­нов, полу­чив дво­рян­ское досто­ин­ство (1793 г.), проч­но вошла в круг лиф­лянд­ской земле­вла­дель­че­ской зна­ти. Эрнст-Валль­ф­рид родил­ся 25 июня (8 июля ново­го сти­ля) 1859 г. в родо­вом поме­стье Штер­нов Зей­ер­с­хо­фе. Здесь он про­вел пер­вые годы жиз­ни и полу­чил пер­во­на­чаль­ное домаш­нее обра­зо­ва­ние. В 1872 г. он пере­ехал в Дерпт и посту­пил там в клас­си­че­скую гим­на­зию, кото­рую и окон­чил с золо­той меда­лью в 1877 г. Учил­ся он пре­крас­но и уже в юные годы обна­ру­жил боль­шую склон­ность к заня­ти­ям исто­ри­ей. По окон­ча­нии гим­на­зии он посту­пил в Дерпт­ский уни­вер­си­тет, но очень ско­ро, по сове­ту сво­его быв­ше­го гим­на­зи­че­ско­го дирек­то­ра, добил­ся при­е­ма в неза­дол­го до того учреж­ден­ный при Лейп­циг­ском уни­вер­си­те­те Рус­ский семи­нар по клас­си­че­ской фило­ло­гии, где обу­чал­ся в тече­ние трех лет (1877—1880).

Глав­ным настав­ни­ком Штер­на в Лейп­ци­ге был выдаю­щий­ся уче­ный и педа­гог Юстус-Гер­ман Лип­си­ус, у кото­ро­го он про­шел стро­гую фило­ло­ги­че­скую шко­лу, усо­вер­шен­ст­во­вал свою язы­ко­вую под­готов­ку, при­об­щил­ся к искус­ству кри­ти­че­ской интер­пре­та­ции тек­стов и к заня­ти­ям так назы­вае­мы­ми древ­но­стя­ми, т. е. исто­ри­ко-пра­во­вы­ми реа­ли­я­ми антич­но­сти. Одно­вре­мен­но с ним в семи­на­ре обу­ча­лись Ф. Ф. Зелин­ский и А. И. Сон­ни, с кото­ры­ми он близ­ко сошел­ся. Позд­нее оба его това­ри­ща выдви­ну­лись в пер­вые ряды рос­сий­ских клас­си­ков и заня­ли про­фес­сор­ские кафед­ры: Зелин­ский — в Петер­бур­ге, а Сон­ни — в Кие­ве.

В 1880 г. Штерн по пред­став­ле­нии сочи­не­ния на задан­ную Лип­си­усом тему — об авто­ри­те­те рим­ско­го сена­та (pat­rum auc­to­ri­tas) завер­шил свое обу­че­ние в Лейп­циг­ском семи­на­ре и полу­чил пра­во пре­по­да­ва­ния (fa­cul­tas do­cen­di) латин­ско­го и гре­че­ско­го язы­ков в гим­на­зи­ях. Теперь, по зако­ну, он дол­жен был про­слу­жить шесть лет учи­те­лем в одной из гим­на­зий Рос­сии, чтобы таким обра­зом «отра­ботать» сти­пен­дию, пре­до­став­лен­ную ему рус­ским пра­ви­тель­ст­вом для обу­че­ния в Лейп­ци­ге. Одна­ко бог его спас от этой рути­ны: ему уда­лось добить­ся при­ко­ман­ди­ро­ва­ния еще на три года к Дерпт­ско­му уни­вер­си­те­ту для завер­ше­ния сво­ей науч­ной под­готов­ки.

Теперь его глав­ным руко­во­ди­те­лем стал недав­но обос­но­вав­ший­ся в Дерп­те моло­дой и талант­ли­вый клас­сик Георг Лёш­ке, энту­зи­аст сбли­же­ния исто­рии с архео­ло­ги­ей, чьи настав­ле­ния его уче­ник впо­след­ст­вии бле­стя­ще реа­ли­зо­вал в сво­их заня­ти­ях севе­ро­при­чер­но­мор­ски­ми древ­но­стя­ми. Тем не менее, науч­но-лите­ра­тур­ный дебют Штерн состо­ял­ся на соб­ст­вен­но исто­ри­че­ском попри­ще: в 1883 г. он опуб­ли­ко­вал свою маги­стер­скую дис­сер­та­цию о сюже­те по-преж­не­му из рим­ской исто­рии — о заго­во­ре Кати­ли­ны, а все­го через год и док­тор­скую дис­сер­та­цию, на этот раз на тему из гре­че­ской исто­рии — о спар­та­но-фиван­ском про­ти­во­сто­я­нии в пер­вой поло­вине IV в. до н. э. Дистан­ция все­го в один год меж­ду эти­ми важ­ны­ми эта­па­ми науч­но­го пути крас­но­ре­чи­во гово­рит о боль­ших спо­соб­но­стях и исклю­чи­тель­ном трудо­лю­бии моло­до­го уче­но­го. Что же каса­ет­ся инте­ре­са к исто­рии, то он и позд­нее пре­об­ла­дал у Штер­на; его архео­ло­ги­че­ские иссле­до­ва­ния все­гда были для него осно­ва­ни­ем для более кон­цеп­ту­аль­ных исто­ри­че­ских постро­е­ний.

Обе дис­сер­та­ции Штер­на были напи­са­ны по-немец­ки, что было в тра­ди­ции Дерпт­ско­го уни­вер­си­те­та, где они были защи­ще­ны. До какой сте­пе­ни под­дан­ный Рос­сий­ской импе­рии Штерн был и по рож­де­нию, и по вос­пи­та­нию сво­е­му нем­цем, об этом мож­но судить по тому фак­ту, что новое свое назна­че­ние в Петер­бург, где в тече­ние неко­то­ро­го вре­ме­ни (1883—1884 гг.) ему выпа­ло слу­жить при мини­стер­стве народ­но­го про­све­ще­ния, он, по свиде­тель­ству его био­гра­фов⁶, эффек­тив­но исполь­зо­вал для совер­шен­ст­во­ва­ния в рус­ском язы­ке, сво­бод­ное вла­де­ние кото­рым было для него без­услов­но необ­хо­ди­мым, если он хотел — а в этом его жела­нии сомне­вать­ся не при­хо­дит­ся — полу­чить место в каком-либо рос­сий­ском уни­вер­си­те­те. Слу­чай к тому ско­ро пред­ста­вил­ся: в кон­це 1884 г. он был при­гла­шен пре­по­да­вать клас­си­че­скую фило­ло­гию — на пер­вых порах в каче­стве при­ват-доцен­та — в Одес­су, в срав­ни­тель­но недав­но осно­ван­ный там Ново­рос­сий­ский уни­вер­си­тет.

С пере­ездом в Одес­су начал­ся новый и чрез­вы­чай­но пло­до­твор­ный пери­од в уче­ной дея­тель­но­сти Штер­на. Объ­яс­ня­лось это как лич­ной энер­ги­ей моло­до­го немец­ко­го клас­си­ка, так и теми осо­бен­ны­ми, весь­ма бла­го­при­ят­ны­ми усло­ви­я­ми, кото­рые пре­до­став­ля­ла Одес­са для заня­тий клас­си­че­ской древ­но­стью. Осно­ван­ная по окон­ча­нии победо­нос­ной рус­ско-турец­кой вой­ны 1787—1791 гг., Одес­са очень ско­ро ста­ла важ­ным адми­ни­ст­ра­тив­ным, тор­го­вым и куль­тур­ным цен­тром Ново­рос­сии, как ста­ли назы­вать этот южный край, при­со­еди­нен­ный к Рос­сии в XVIII в. Осо­бо надо под­черк­нуть стре­ми­тель­ное раз­ви­тие Одес­сы как куль­тур­но­го цен­тра рус­ско­го Юга: в 1817 г. был осно­ван Рише­льев­ский лицей, в 1825 г. — Одес­ский город­ской музей древ­но­стей, в 1839 г. — Одес­ское обще­ство исто­рии и древ­но­стей со сво­им музе­ем, с кото­рым позд­нее был слит город­ской музей древ­но­стей (1858 г.), нако­нец, в 1865 г. — Ново­рос­сий­ский уни­вер­си­тет.

Заглав­ную роль в куль­тур­ной жиз­ни Одес­сы игра­ла антич­ность: офи­ци­аль­ный, под­дер­жи­вае­мый пра­ви­тель­ст­вом клас­си­цизм смы­кал­ся здесь с про­буж­дав­ши­ми живой инте­рес вещ­ны­ми остат­ка­ми клас­си­че­ской куль­ту­ры, и все вме­сте созда­ва­ло чрез­вы­чай­но бла­го­при­ят­ную обста­нов­ку для исто­ри­ко-архео­ло­ги­че­ских заня­тий. В Одес­се обос­но­вал­ся выхо­дец из Фланд­рии, сде­лав­ший карье­ру на рус­ской служ­бе И. П. Бла­рам­берг (1772—1831 гг.). Высо­ко обра­зо­ван­ный чело­век, он увле­кал­ся изу­че­ни­ем севе­ро­при­чер­но­мор­ских древ­но­стей (в част­но­сти, памят­ни­ка­ми и исто­ри­ей Оль­вии) и был пер­вым дирек­то­ром город­ских музеев древ­но­стей в Одес­се и Кер­чи. В Одес­се же неко­то­рое вре­мя жил дру­гой люби­тель антич­но­сти, участ­ник загра­нич­но­го похо­да 1813—1815 гг., позд­нее став­ший гра­до­на­чаль­ни­ком Кер­чи И. А. Стемп­ков­ский (1789—1832 гг.). Он систе­ма­ти­че­ски иссле­до­вал следы древ­ней­ших гре­че­ских посе­ле­ний меж­ду устья­ми Дне­стра и Буга и в спе­ци­аль­ной запис­ке на имя ново­рос­сий­ско­го гене­рал-губер­на­то­ра рато­вал за пла­но­мер­ный сбор, опи­са­ние и сохра­не­ние древ­них памят­ни­ков, за созда­ние музеев и науч­но­го обще­ства, при­зван­но­го направ­лять эту работу⁷.

Этой цели отве­ча­ло учреж­ден­ное чуть поз­же Одес­ское обще­ство исто­рии и древ­но­стей, чле­на­ми кото­ро­го были вид­ные уче­ные, внес­шие круп­ный вклад в раз­ви­тие южно­рус­ской архео­ло­гии: дирек­тор Рише­льев­ско­го лицея, один из ини­ци­а­то­ров созда­ния Обще­ства Н. Н. Мур­за­ке­вич (1806—1883 гг.), про­фес­со­ра Ново­рос­сий­ско­го уни­вер­си­те­та Ф. К. Брун (1804—1880 гг.) и В. Н. Юрге­вич (1818—1898 гг.), вид­ный воен­ный инже­нер и вме­сте с тем архео­лог А. Л. Бер­тье-Дела­гард (1842—1920 гг.) и др. К это­му кру­гу одес­ских уче­ных-анти­ко­ве­дов, груп­пи­ро­вав­ших­ся вокруг Одес­ско­го обще­ства исто­рии и древ­но­стей и Ново­рос­сий­ско­го уни­вер­си­те­та, и при­мкнул моло­дой дерпт­ский клас­сик Эрнст фон Штерн.

В Одес­се Штерн сде­лал бле­стя­щую ака­де­ми­че­скую карье­ру и ско­ро стал одной из самых зна­чи­мых фигур мест­но­го уче­но­го мира. В уни­вер­си­те­те он уже через год был назна­чен экс­тра­ор­ди­нар­ным (1896), а затем стал и орди­нар­ным про­фес­со­ром (1898). Он так­же был дека­ном исто­ри­ко-фило­ло­ги­че­ско­го факуль­те­та и дирек­то­ром создан­ных ини­ци­а­ти­вою уни­вер­си­тет­ских про­фес­со­ров Выс­ших жен­ских кур­сов. И толь­ко про­ти­во­дей­ст­вие мест­ной «рус­ской» пар­тии поме­ша­ло ему стать рек­то­ром Ново­рос­сий­ско­го уни­вер­си­те­та⁸.

Так или ина­че, педа­го­ги­че­ская дея­тель­ность Штер­на яви­лась важ­ным эта­пом в раз­ви­тии анти­ко­вед­ных заня­тий в Одес­се. Им было под­готов­ле­но новое поко­ле­ние иссле­до­ва­те­лей антич­но­сти, исто­ри­ков и архео­ло­гов, сре­ди кото­рых были такие круп­ные вели­чи­ны, как иссле­до­ва­тель гре­че­ской исто­ри­че­ской тра­ди­ции М. И. Ман­дес (1866—1934 гг.), зна­ток гре­че­ских рели­ги­оз­ных пред­став­ле­ний и веро­ва­ний Е. Г. Кага­ров (1882—1942 гг.), про­сла­вив­ший­ся сво­и­ми рас­коп­ка­ми Оль­вии Б. В. Фар­ма­ков­ский (1870—1928 гг.), нако­нец, непо­сред­ст­вен­ный про­дол­жа­тель дела Штер­на в При­чер­но­мо­рье, рас­ка­пы­вав­ший гре­че­ское посе­ле­ние на Бере­за­ни и открыв­ший позд­ний пласт пер­во­быт­ной куль­ту­ры вбли­зи Одес­сы (так назы­вае­мую Уса­тов­скую куль­ту­ру) М. Ф. Бол­тен­ко (1888—1959 гг.).

Рав­ным обра­зом актив­но вклю­чил­ся Штерн и в работу Одес­ско­го обще­ства исто­рии и древ­но­стей, чле­ном кото­ро­го он стал в 1891 г. С 1895 по 1899 г. он испол­нял обя­зан­но­сти каз­на­чея Обще­ства, а в 1896 г. был назна­чен хра­ни­те­лем музея древ­но­стей, в како­вой долж­но­сти оста­вал­ся до само­го сво­его отъ­езда из Одес­сы (в 1911 г.). Нако­нец, с 1899 г. и так­же до отъ­езда сво­его из Одес­сы он являл­ся чле­ном Сове­та, и при­том столь авто­ри­тет­ным, что в отсут­ст­вие вице-пре­зи­ден­та Обще­ства А. Л. Бер­тье-Дела­гар­да (тот жил в Ялте и посе­щал Одес­су толь­ко от слу­чая к слу­чаю) посто­ян­но пред­седа­тель­ст­во­вал на заседа­ни­ях Обще­ства.

Осо­бен­но пло­до­твор­ной была дея­тель­ность Штер­на в каче­стве хра­ни­те­ля (дирек­то­ра) музея древ­но­стей. До него в зда­нии, где нахо­дил­ся музей, поме­ща­лась так­же город­ская биб­лио­те­ка. Он добил­ся от город­ских вла­стей пере­во­да биб­лио­те­ки в дру­гое место и пре­до­став­ле­ния все­го зда­ния в рас­по­ря­же­ние музея. С исклю­чи­тель­ной, чисто немец­кой акку­рат­но­стью, не жалея сил и вре­ме­ни, он зани­мал­ся раз­бо­ром хра­нив­ших­ся в музее вещей, состав­лял их опи­са­ния, забо­тил­ся о при­об­ре­те­нии новых пред­ме­тов ста­ри­ны. Он добил­ся орга­ни­за­ции пра­виль­ной экс­по­зи­ции и изда­ния обще­го путе­во­ди­те­ля по музею⁹. Мало того, неред­ко он сам выпол­нял функ­ции экс­кур­со­во­да по выста­воч­ным залам, что, конеч­но, содей­ст­во­ва­ло попу­ля­ри­за­ции одес­ских древ­но­стей. Но вен­цом его музей­ной дея­тель­но­сти были свод­ные пуб­ли­ка­ции антич­ных кол­лек­ций. Так, вме­сте со сво­и­ми кол­ле­га­ми А. Н. Дере­виц­ким и А. А. Пав­лов­ским он осу­ще­ст­вил пуб­ли­ка­цию одес­ско­го собра­ния терра­кот¹⁰, а затем осо­бо — кера­ми­ки Фео­до­сии (по ито­гам рас­ко­пок Бер­тье-Дела­гар­да)¹¹. Гово­ря корот­ко, его ста­ра­ни­я­ми музей­ное дело в Одес­се было постав­ле­но на вполне совре­мен­ный, науч­ный уро­вень.

Наряду с музей­ным, мно­го вни­ма­ния уде­лял Штерн и изда­тель­ско­му делу. Пуб­ли­ка­ция зна­ме­ни­то­го повре­мен­но­го изда­ния — «Запи­сок Одес­ско­го обще­ства» (ЗОО) на про­тя­же­нии дол­го­го ряда лет прак­ти­че­ски осу­ществля­лась под его руко­вод­ст­вом, при­чем он сам, начи­ная с 16-го тома (1893 г.), был непре­мен­ным и весь­ма актив­ным участ­ни­ком этих «Запи­сок». Бла­го­да­ря Штер­ну авто­ри­тет одес­ских исто­ри­ко-архео­ло­ги­че­ских изда­ний силь­но воз­рос, что поз­во­ли­ло, посред­ст­вом вза­и­мо­вы­год­но­го обме­на, силь­но попол­нить книж­ные собра­ния Обще­ства и Уни­вер­си­те­та.

Вовле­чен­ность Штер­на в работу Одес­ско­го обще­ства исто­рии и древ­но­стей и, в этой свя­зи, глу­бо­кое изу­че­ние кол­лек­ций антич­ных вещей, собран­ных в музее Обще­ства, содей­ст­во­ва­ли раз­ви­тию в нем живо­го инте­ре­са к севе­ро­при­чер­но­мор­ским памят­ни­кам антич­ной эпо­хи. Реа­ли­за­ция это­го инте­ре­са шла по раз­ным направ­ле­ни­ям, что неуди­ви­тель­но для тако­го дея­тель­но­го и страст­но­го чело­ве­ка, каким был Штерн. Одним таким направ­ле­ни­ем ста­ло раз­об­ла­че­ние раз­вив­ших­ся в ту пору на рус­ском Юге фаль­си­фи­ка­ций антич­ных памят­ни­ков. Дру­гим — осу­щест­вле­ние соб­ст­вен­ных архео­ло­ги­че­ских изыс­ка­ний, целью кото­рых было непо­сред­ст­вен­ное зна­ком­ство с под­лин­ны­ми следа­ми древ­ней циви­ли­за­ции, а затем, после ком­плекс­но­го изу­че­ния остав­ших­ся от антич­ной древ­но­сти памят­ни­ков, созда­ние цель­ной исто­ри­че­ской кар­ти­ны, напи­са­ние исто­рии Антич­но­го При­чер­но­мо­рья. Что Штерн был хоро­шо под­готов­лен к тако­му исто­ри­че­ско­му син­те­зу, об этом свиде­тель­ст­ву­ют работы, выпол­нен­ные им еще до пере­езда в Одес­су. Чтобы судить как об этом, так и вооб­ще о харак­те­ре и мас­шта­бах свер­шен­но­го Штер­ном, целе­со­об­раз­но будет обра­тить­ся к систе­ма­ти­че­ско­му обзо­ру его науч­но­го твор­че­ства.

Как мы виде­ли, Штерн начал с чисто исто­ри­че­ских иссле­до­ва­ний. Одна­ко теперь, бли­же зна­ко­мясь с его твор­че­ст­вом, отме­тим, что его при­вле­ка­ли в первую оче­редь сюже­ты, испол­нен­ные осо­бо­го поли­ти­че­ско­го или обще­ис­то­ри­че­ско­го дра­ма­тиз­ма. Так, в маги­стер­ской дис­сер­та­ции он под­верг скру­пу­лез­но­му ана­ли­зу пре­сло­ву­тый заго­вор Кати­ли­ны¹². Он рас­смот­рел его в кон­тек­сте поли­ти­че­ской борь­бы в Риме в 60-е годы до н. э. и вынес ему бес­по­щад­ный при­го­вор: по его убеж­де­нию, нет осно­ва­ний искать прин­ци­пи­аль­но­го нача­ла в дей­ст­ви­ях Кати­ли­ны, это­го аван­тю­ри­ста, соче­тав­ше­го необуздан­ное стрем­ле­ние к вла­сти и богат­ству со столь же без­удерж­ной соци­аль­ной дема­го­ги­ей. Взгляд Штер­на — абсо­лют­но здра­вый, его трез­вость рез­ко кон­тра­сти­ру­ет с неред­ки­ми, осо­бен­но в худо­же­ст­вен­ной лите­ра­ту­ре, стрем­ле­ни­я­ми к роман­ти­че­ской иде­а­ли­за­ции Кати­ли­ны (ср. посвя­щен­ные Кати­лине дра­му Ген­ри­ка Ибсе­на и этюд Алек­сандра Бло­ка).

Спу­стя корот­кое вре­мя в сво­ей док­тор­ской дис­сер­та­ции моло­дой уче­ный пред­ста­вил обсто­я­тель­ную рекон­струк­цию послед­не­го ярко­го отрез­ка неза­ви­си­мой гре­че­ской исто­рии от Цар­ско­го (или Антал­кидо­ва) мира до бит­вы при Ман­ти­нее (386—362 гг. до н. э.)¹³. Он пока­зал, как меж­до­усоб­ная борь­ба веду­щих гре­че­ских поли­сов, тогда в первую оче­редь Спар­ты и Фив, за геге­мо­нию в Элла­де окон­ча­тель­но исто­щи­ла силы сво­бод­ных гре­ков и пред­у­гото­ви­ла тор­же­ство Македон­ской монар­хии на Бал­ка­нах. Труд Штер­на заме­ча­те­лен ред­ким в исто­рио­гра­фии ново­го вре­ме­ни поло­жи­тель­ным вос­при­я­ти­ем наше­го глав­но­го источ­ни­ка для исто­рии позд­не­клас­си­че­ской Гре­ции — Ксе­но­фон­та. В сочи­не­ни­ях это­го выдаю­ще­го­ся афин­ско­го писа­те­ля, ари­сто­кра­та и почи­та­те­ля Спар­ты, обыч­но видят все­го лишь рупор офи­ци­аль­ной спар­тан­ской про­па­ган­ды, его упре­ка­ют не толь­ко в тен­ден­ци­оз­ных умол­ча­ни­ях, но и в пря­мом иска­же­нии исто­ри­че­ской дей­ст­ви­тель­но­сти¹⁴. Это­му рас­про­стра­нен­но­му взгляду Штерн про­ти­во­по­ста­вил свое мне­ние о Ксе­но­фон­те, не отка­зы­ваю­щее это­му важ­ней­ше­му исто­ри­че­ско­му свиде­те­лю ни в пони­ма­нии тогдаш­ней гре­че­ской поли­ти­че­ской жиз­ни, ни в доста­точ­ной объ­ек­тив­но­сти давае­мой им харак­те­ри­сти­ки ее глав­ных участ­ни­ков — государств и поли­ти­ков.

Это свое мне­ние Штерн допол­ни­тель­но обос­но­вал в спе­ци­аль­ном источ­ни­ко­вед­че­ском этюде, опуб­ли­ко­ван­ном спу­стя три года после защи­ты док­тор­ской дис­сер­та­ции¹⁵. Вни­ма­тель­ный ана­лиз заклю­чи­тель­ных глав Ксе­но­фон­то­вой «Гре­че­ской исто­рии», где дава­лось опи­са­ние бит­вы при Ман­ти­нее, при­во­дит Штер­на к выво­ду, что в рас­ска­зе Ксе­но­фон­та заклю­че­на поле­ми­ка про­тив пат­рио­ти­че­ски настро­ен­ных бео­тий­ских исто­ри­ков Дио­ни­со­до­ра и Ана­к­си­са, «этих при­двор­ных лето­пис­цев бео­тий­ских геро­ев». Несо­мнен­но, заклю­ча­ет он, тен­ден­ци­оз­но­сти офи­ци­аль­ной бео­тий­ской тра­ди­ции сле­ду­ет пред­по­честь объ­ек­тив­ный рас­сказ Ксе­но­фон­та.

Вооб­ще, как в быт­ность свою в Дерп­те, так и в одес­ский пери­од, Штерн не раз обра­щал­ся к соб­ст­вен­но исто­ри­че­ским сюже­там, отда­вая при этом пред­по­чте­ние темам, испол­нен­ным глу­бо­ко­го науч­но­го и поли­ти­че­ско­го зву­ча­ния. Одним из пер­вых он отклик­нул­ся на пуб­ли­ка­цию «Афин­ской поли­тии» Ари­сто­те­ля, вер­но оце­нив ее огром­ное источ­ни­ко­вед­че­ское зна­че­ние¹⁶. Он иссле­до­вал воз­ник­но­ве­ние эфо­ра­та в Спар­те¹⁷ и цен­зо­вую кон­сти­ту­цию Соло­на¹⁸. По послед­не­му пово­ду, оттал­ки­ва­ясь от репли­ки Ари­сто­те­ля в «Афин­ской поли­тии» (Ath. Pol., 7, 3), он выска­зал пред­по­ло­же­ние о реаль­ном суще­ст­во­ва­нии иму­ще­ст­вен­ных клас­сов в Атти­ке еще и до Соло­на, коль ско­ро под­разде­ле­ние на такие клас­сы вполне мог­ло сло­жить­ся и посте­пен­но, так ска­зать, есте­ствен­ным путем. В этой же свя­зи он пред­ло­жил свое истол­ко­ва­ние тер­ми­на zeu­gi­tai, обо­зна­чав­ше­го граж­дан третье­го иму­ще­ст­вен­но­го клас­са. По его мне­нию, это сло­во с про­стым, но не одно­знач­ным кор­нем zu­gon («связ­ка», «ярмо», «строй») озна­ча­ло не вла­дель­ца упряж­ки волов, как обыч­но счи­та­ли, а вои­на-гопли­та, «сопря­жен­но­го» с дру­ги­ми в общем строю¹⁹.

Мастер ост­ро­ум­но­го, но, как пра­ви­ло, опи­раю­ще­го­ся на пре­да­ние, исто­ри­че­ско­го постро­е­ния, Штерн все же, как чело­век сво­его вре­ме­ни, не был совер­шен­но сво­бо­ден от мод­но­го в ту пору гипер­кри­ти­че­ско­го отно­ше­ния к антич­ной тра­ди­ции. Иллю­ст­ра­ци­ей это­го может слу­жить его отно­ше­ние к свиде­тель­ству древ­ней тра­ди­ции о соору­же­нии афи­ня­на­ми после отра­же­ния пер­сов, зимой 479/478 г. до н. э., в крат­чай­ший срок новой обвод­ной сте­ны и той роли, кото­рую сыг­рал при этом Феми­стокл, сумев­ший хит­ры­ми улов­ка­ми отве­сти подо­зре­ния спар­тан­цев (ср.: Thuc., I, 89 sqq.; Diod., XI, 39—40; Plut. Them., 19; Nep. Them., 6—7). Штерн отно­сил и хит­рость Феми­сток­ла и неве­ро­ят­но быст­рое воз­веде­ние афи­ня­на­ми новых стен к раз­ряду исто­ри­че­ских легенд, без вся­ких, одна­ко, реаль­ных на то осно­ва­ний²⁰.

Что каса­ет­ся рим­ской исто­рии, то здесь Штер­ном так­же был осу­щест­влен ряд инте­рес­ных раз­ра­боток — о соста­ве рим­ско­го сена­та в ран­нюю эпо­ху²¹, о про­ис­хож­де­нии три­бу­на­та²², о силах Ган­ни­ба­ла нака­нуне похо­да в Ита­лию²³. Осо­бо­го вни­ма­ния заслу­жи­ва­ет обсто­я­тель­ный этюд, кото­рый он посвя­тил ана­ли­зу и оцен­ке дея­тель­но­сти вели­ко­го рим­ско­го три­бу­на Тибе­рия Грак­ха, инте­рес к судь­бе кото­ро­го был воз­буж­ден у наше­го клас­си­ка дра­ма­ти­че­ски­ми собы­ти­я­ми 1905—1906 гг. в самой Рос­сии²⁴. Осо­бен­но инте­ре­со­ва­ли Штер­на логи­ка раз­ви­тия нача­той Грак­хом борь­бы за аграр­ное зако­но­да­тель­ство и судь­ба само­го рефор­ма­то­ра. Роко­вым рубе­жом в дей­ст­ви­ях Тибе­рия он опре­де­лил ту пси­хо­ло­ги­че­скую и поли­ти­че­скую мета­мор­фо­зу, вызван­ную сопро­тив­ле­ни­ем оппо­нен­тов и дав­ле­ни­ем ради­каль­но настро­ен­ных сто­рон­ни­ков аграр­но­го зако­на, кото­рая обу­сло­ви­ла пере­рож­де­ние Грак­ха — соци­аль­но­го рефор­ма­то­ра в соци­аль­но­го рево­лю­ци­о­не­ра, что и ста­ло при­чи­ной его гибе­ли.

Раз­мыш­ляя над пси­хо­ло­ги­че­ски­ми осно­ва­ни­я­ми такой мета­мор­фо­зы в поведе­нии рим­ско­го три­бу­на и его окру­же­ния, Штерн задол­го до Юрия Три­фо­но­ва вер­но под­ме­тил харак­тер­ную чер­ту соци­аль­ных пре­об­ра­зо­ва­те­лей тако­го типа: это — нетер­пе­ние. «Кто изу­чал пси­хо­ло­гию воз­буж­ден­ной мас­сы, — пишет он, — кто вни­ма­тель­но следил за ходом собы­тий у нас, напри­мер, в 1905 и 1906 годах, тот отлич­но зна­ет, что это отсут­ст­вие тер­пе­ния как у той, так и у дру­гой из борю­щих­ся сто­рон, это жела­ние непре­мен­но сей­час осу­ще­ст­вить, без оста­нов­ки, сло­мя голо­ву, все меч­ты и замыс­лы есть самый харак­тер­ный при­знак рево­лю­ци­он­но­го настро­е­ния, рево­лю­ци­он­но­го чада»²⁵. Эти наблюде­ния и мыс­ли по столь акту­аль­но­му пово­ду не будут покидать Штер­на и позд­нее, осо­бен­но после того, как рус­ская рево­лю­ция 1917 г. даст для это­го новую пищу.

Итак, мы виде­ли, какие глу­бо­кие раз­ра­бот­ки были про­веде­ны Штер­ном в гре­че­ской и рим­ской исто­рии. Это были сво­его рода науч­ные шур­фы, ори­ен­ти­ру­ясь на кото­рые мож­но было зано­во вскрыть весь пласт антич­ной исто­рии, к чему, по всей види­мо­сти, и стре­мил­ся уче­ный. Одна­ко, тако­го целост­но­го труда по исто­рии гре­ко-рим­ско­го мира Штер­ном не было созда­но, и при­чи­ной тому ста­ло увле­че­ние при­чер­но­мор­ски­ми древ­но­стя­ми, захва­тив­шее наи­бо­лее про­дук­тив­ный пери­од его дея­тель­но­сти. Во вся­ком слу­чае, в рус­ской нау­ке об антич­но­сти самый яркий след Штерн оста­вил имен­но сво­и­ми при­чер­но­мор­ски­ми штуди­я­ми, к рас­смот­ре­нию кото­рых мы теперь и обра­тим­ся.

Одним из пер­вых он серь­ез­но отклик­нул­ся на поток фаль­си­фи­ка­ций, под­дель­ных памят­ни­ков гре­ко-скиф­ско­го искус­ства, юве­лир­ных изде­лий, ваз, монет и даже над­пи­сей, кото­рые в кон­це про­шло­го сто­ле­тия ста­ли навод­нять рос­сий­ский и запад­но­ев­ро­пей­ский рын­ки древ­но­стей. Имен­но он пер­вым дока­зал под­дель­ность так назы­вае­мой тиа­ры Саи­та­фар­на, буд­то бы под­не­сен­ной оль­ви­о­по­ли­та­ми скиф­ско­му царю, а на самом деле сфаб­ри­ко­ван­ной искус­ны­ми мошен­ни­ка­ми в Одес­се и неосто­рож­но при­об­ре­тен­ной круп­ней­шим музе­ем мира — Лув­ром²⁶. Он смог это сде­лать имен­но пото­му, что хоро­шо уже успел озна­ко­мить­ся с севе­ро­при­чер­но­мор­ски­ми древ­но­стя­ми, изу­чил исто­рию при­пон­тий­ских горо­дов, их куль­ту­ру, про­из­веде­ния искус­ства и даже тех­но­ло­гию их изготов­ле­ния. Он стал одним из самых авто­ри­тет­ных судей по вопро­сам под­лин­но­сти нахо­ди­мых или при­об­ре­тае­мых памят­ни­ков антич­но­го типа.

Начав с музей­ной и экс­перт­ной работы, Штерн увлек­ся изу­че­ни­ем при­чер­но­мор­ских древ­но­стей и ско­ро обра­тил­ся к непо­сред­ст­вен­ным, само­сто­я­тель­ным исто­ри­ко-архео­ло­ги­че­ским и эпи­гра­фи­че­ским изыс­ка­ни­ям в этой обла­сти. Сре­ди при­чер­но­мор­ских древ­но­стей он с осо­бым вни­ма­ни­ем изу­чал кера­ми­че­ские изде­лия, в изоби­лии нахо­ди­мые на местах древ­них гре­че­ских посе­ле­ний. Напом­ним, что он при­ни­мал дея­тель­ное уча­стие в опи­са­нии и изда­нии кера­ми­че­ских кол­лек­ций Одес­ско­го музея, и в том чис­ле терра­кот²⁷. Эти вещ­ные остат­ки ста­ри­ны он с успе­хом исполь­зо­вал для вос­со­зда­ния обли­ка самих гре­че­ских коло­ний, дея­тель­но­сти и быта посе­лен­цев, вклю­чая и такой осо­бен­ный аспект, как жизнь детей²⁸. Для изу­че­ния послед­не­го сюже­та им были исполь­зо­ва­ны най­ден­ные в древ­них захо­ро­не­ни­ях (глав­ным обра­зом на Бере­за­ни) пред­ме­ты дет­ско­го оби­хо­да — рож­ки для корм­ле­ния, погре­муш­ки, фигур­ки живот­ных и птиц, кук­лы и т. п.

С уди­ви­тель­ным упор­ст­вом изу­чал он так­же осо­бый тип рас­пис­ных ваз элли­ни­сти­че­ско­го вре­ме­ни, про­стых, ино­гда даже гру­бых по фак­ту­ре, но с любо­пыт­ны­ми рисун­ка­ми (орна­мен­та­ми и изо­бра­же­ни­я­ми). Наход­ки ваз тако­го типа были неред­ки­ми в Север­ном При­чер­но­мо­рье. По мне­нию Штер­на, они были мест­но­го про­из­вод­ства и пред­на­зна­ча­лись для похо­рон­ных цере­мо­ний. В этой свя­зи он иссле­до­вал так­же боль­шую груп­пу ана­ло­гич­ных ваз, най­ден­ных в Север­ном При­чер­но­мо­рье, но несо­мнен­но при­воз­ных, сопо­ста­вил их с еще одной груп­пой схо­жих ваз, хра­ня­щих­ся в Каир­ском музее, и при­шел к выво­ду, что цен­тром про­из­вод­ства и тех и дру­гих была Алек­сан­дрия²⁹. Таким обра­зом он уста­но­вил, что в раз­ных угол­ках элли­ни­сти­че­ско­го мира, в силу сход­ных потреб­но­стей в погре­баль­ном инвен­та­ре, раз­ви­лось про­из­вод­ство деше­вых рас­пис­ных ваз, при­шед­ших, так ска­зать, на сме­ну доро­гим атти­че­ским вазам ран­не­го вре­ме­ни. Цен­ность этих элли­ни­сти­че­ских ваз состо­ит в том, что они пре­до­став­ля­ют нам воз­мож­ность судить об антич­ной вазо­вой живо­пи­си в позд­ней­шую эпо­ху, когда исчез­ли клас­си­че­ские образ­цы ран­не­го вре­ме­ни.

Поми­мо кера­ми­ки Штерн мно­го зани­мал­ся и севе­ро­при­чер­но­мор­ской эпи­гра­фи­кой: пуб­ли­ко­вал и иссле­до­вал над­пи­си Оль­вии, Хер­со­не­са и Бос­по­ра³⁰, спе­ци­аль­но инте­ре­со­вал­ся посвя­ще­ни­я­ми Ахил­лу Пон­тар­ху³¹ и над­пи­ся­ми рели­ги­оз­ных сооб­ществ-фиа­сов³². Не обо­шел он вни­ма­ни­ем и такой осо­бый жанр эпи­гра­фи­че­ских свиде­тельств, как граф­фи­ти³³.

До поры до вре­ме­ни Штерн огра­ни­чи­вал­ся изу­че­ни­ем памят­ни­ков, най­ден­ных дру­ги­ми, но с нача­ла ново­го сто­ле­тия он и сам вклю­чил­ся в рас­ко­поч­ную дея­тель­ность. Он копал на месте древ­ней Тиры (в Аккер­мане, нынеш­нем Бел­го­род-Дне­стров­ском) и на о-ве Бере­зань (неда­ле­ко от Оча­ко­ва, у вхо­да в Буг­ско-дне­пров­ский лиман)³⁴. В осо­бен­но­сти вели­ко было зна­че­ние его мно­го­лет­них рас­ко­пок на Бере­за­ни. Здесь он обна­ру­жил древ­ней­шее в Север­ном При­чер­но­мо­рье, суще­ст­во­вав­шее уже с рубе­жа VII—VI вв. до н. э. гре­че­ское посе­ле­ние, фак­то­рию миле­тян, с остат­ка­ми жилых и хозяй­ст­вен­ных поме­ще­ний, с рас­по­ло­жен­ным рядом могиль­ни­ком, с мас­сою более или менее сохра­нив­ших­ся пред­ме­тов хозяй­ст­вен­но­го и быто­во­го назна­че­ния, сре­ди кото­рых были ран­ние образ­цы ионий­ской кера­ми­ки и терра­кот. Эти рас­коп­ки ста­ли одним из важ­ных момен­тов в изу­че­нии про­блем гре­че­ской коло­ни­за­ции в При­чер­но­мо­рье, в выяв­ле­нии и рекон­струк­ции раз­лич­ных типов посе­ле­ний гре­че­ских коло­ни­стов — от вре­мен­ных фак­то­рий до проч­но осно­ван­ных горо­дов.

Заме­тим, что повы­шен­ный инте­рес само­го Штер­на к изу­че­нию про­блем коло­ни­за­ции, про­блем про­ник­но­ве­ния и утвер­жде­ния гре­ков в севе­ро­при­чер­но­мор­ском реги­оне, не под­ле­жит сомне­нию. Это под­твер­жда­ет­ся не толь­ко его работа­ми, касав­ши­ми­ся Бере­за­ни, но и неод­но­крат­ным обра­ще­ни­ем к такой теме, став­шей прит­чей во язы­цех, как место­на­хож­де­ние так назы­вае­мо­го Древ­не­го (или Ста­ро­го) Хер­со­не­са, о кото­ром упо­ми­на­ет Стра­бон (VII, 4, 2 — he pa­la­ia Cher­ro­ne­sos)³⁵.

Свой взгляд на эту тему Штерн раз­вил в поле­ми­ке со сво­им глав­ным оппо­нен­том А. Л. Бер­тье-Дела­гар­дом. Соглас­но послед­не­му, сле­ду­ет раз­ли­чать два Хер­со­не­са: Ста­рый, кото­рый, по свиде­тель­ству Стра­бо­на, был рас­по­ло­жен к запа­ду от соб­ст­вен­но Хер­со­не­са, оче­вид­но, у Каза­чьей бух­ты, и к его (т. е. Стра­бо­на) вре­ме­ни был уже раз­ру­шен, и Новый, рас­по­ло­жен­ный у Каран­тин­ной бух­ты. Ста­рый Хер­со­нес был пер­во­на­чаль­ным посе­ле­ни­ем герак­лей­ских коло­ни­стов (его осно­ва­ние Бер­тье-Дела­гард дати­ро­вал кон­цом пер­вой чет­вер­ти IV в. до н. э.), а Новый был осно­ван поз­же какой-то груп­пой коло­ни­стов, высе­лив­ших­ся из это­го пер­во­на­чаль­но­го посе­ле­ния.

Штерн, опи­ра­ясь глав­ным обра­зом на архео­ло­ги­че­ские дан­ные, дока­зы­ва­ет, что Хер­со­нес Таври­че­ский с само­го нача­ла был осно­ван у Каран­тин­ной бух­ты, по-види­мо­му, еще в кон­це V в. до н. э. У Каза­чьей же бух­ты (на Маяч­ном полу­ост­ро­ве) нико­гда не было и не мог­ло быть горо­да хер­со­не­си­тов, а был все­го лишь один из их укреп­лен­ных фор­тов, тех самых, о кото­рых упо­ми­на­ет­ся в Хер­со­нес­ской при­ся­ге. Что же каса­ет­ся свиде­тель­ства Стра­бо­на о Ста­ром Хер­со­не­се, то оно явля­ет­ся каким-то недо­ра­зу­ме­ни­ем, есте­ствен­ным у писа­те­ля, кото­рый нико­гда сам не бывал в Кры­му, а опи­рал­ся на пока­за­ния не слиш­ком надеж­но­го перип­ла.

Постро­е­ние Штер­на в общем и целом выглядит весь­ма убеди­тель­ным, одна­ко реши­тель­ное устра­не­ние свиде­тель­ства Стра­бо­на остав­ля­ет впе­чат­ле­ние како­го-то tour de for­ce, фор­си­ро­ван­но­го при­е­ма, создаю­ще­го воз­мож­ность все ново­го и ново­го воз­вра­ще­ния к про­бле­ме тем более, что после­дую­щее архео­ло­ги­че­ское обсле­до­ва­ние Маяч­но­го полу­ост­ро­ва пол­ной ясно­сти по пово­ду рас­по­ло­жен­но­го здесь посе­ле­ния не при­нес­ло.

Исто­ри­ко-архео­ло­ги­че­ские инте­ре­сы и заня­тия Штер­на не оста­нав­ли­ва­лись на одной антич­ной эпо­хе, но шли далее в глу­би­ну веков. Вслед за укра­ин­ским архео­ло­гом В. В. Хвой­ко, открыв­шим в 1896 г. на Пра­во­бе­реж­ной Укра­ине нео­ли­ти­че­скую куль­ту­ру Три­по­лья, Штерн так­же обра­тил­ся к изу­че­нию нео­ли­ти­че­ско­го вре­ме­ни. Про­веден­ные им в 1902—1903 гг. рас­коп­ки у бес­са­раб­ско­го села Пет­ре­ны доста­ви­ли бога­тый мате­ри­ал, поз­во­лив­ший гово­рить о суще­ст­во­ва­нии в III тыс. до н. э. сход­ной с Три­по­льем архео­ло­ги­че­ской куль­ту­ры, аре­ал кото­рой про­сти­рал­ся от Укра­и­ны и Бес­са­ра­бии до Австрии на запа­де и Гре­ции на юге³⁶. Сход­ство вновь откры­той куль­ту­ры с ран­не­ми­кен­ской и тро­ян­ской наве­ло Штер­на на мысль, что мож­но гово­рить о еди­ном куль­тур­ном поя­се, более того, что куль­тур­ное раз­ви­тие здесь шло с севе­ро-восто­ка на юго-запад, и что южная ветвь это­го поя­са, пре­об­ра­зив­шись под пере­д­не­во­сточ­ным воздей­ст­ви­ем, и ста­ла куль­ту­рой ран­не­гре­че­ской. В свое вре­мя эта мысль была оспо­ре­на В. П. Бузе­ску­лом глав­ным обра­зом ввиду того, что ее при­ня­тие заста­ви­ло бы пере­да­ти­ро­вать нача­ло гре­че­ской куль­ту­ры гораздо более ран­ним вре­ме­нем, чем это было при­ня­то делать в нача­ле XX в.³⁷, одна­ко в све­те послед­них архео­ло­ги­че­ских и линг­ви­сти­че­ских изыс­ка­ний, поз­во­лив­ших удрев­нить про­ник­но­ве­ние гре­ков на Бал­ка­ны до нача­ла II тыс. до н. э., эта вер­сия Штер­на не выглядит столь уж фан­та­сти­че­ской.

Так или ина­че, Штер­ном мно­го было сде­ла­но по раз­ра­бот­ке раз­лич­ных про­блем, свя­зан­ных с древ­ней исто­ри­ей При­чер­но­мо­рья. Что он леле­ял меч­ту напи­сать общую исто­рию Антич­но­го При­чер­но­мо­рья, в этом сомне­вать­ся не при­хо­дит­ся. Свиде­тель­ства­ми явля­ют­ся его общие обзор­ные ста­тьи, регу­ляр­но печа­тав­ши­е­ся в немец­ких пери­о­ди­че­ских изда­ни­ях и слу­жив­шие, кста­ти ска­зать, важ­ным источ­ни­ком науч­ной инфор­ма­ции для тех из запад­но­ев­ро­пей­ских спе­ци­а­ли­стов, кто инте­ре­со­вал­ся пон­тий­ски­ми древ­но­стя­ми³⁸. Здесь в пре­дель­но сжа­той фор­ме пред­ла­га­лась чита­те­лю обсто­я­тель­ная кар­ти­на исто­ри­че­ской жиз­ни в Север­ном При­чер­но­мо­рье. Опи­ра­ясь на все доступ­ные ему мате­ри­а­лы, в том чис­ле и на резуль­та­ты соб­ст­вен­ных архео­ло­ги­че­ских изыс­ка­ний, автор поэтап­но про­сле­жи­вал исто­ри­че­ское раз­ви­тие в этой зоне: пер­вые посе­ле­ния индо­ев­ро­пей­ских пле­мен в Дне­стров­ско-дне­пров­ском меж­ду­ре­чье в III тыс. до н. э.; появ­ле­ние в нача­ле I тыс. до н. э. новых, теперь уже иран­ских пле­мен, извест­ных под общим назва­ни­ем ски­фов; нако­нец, начав­шу­ю­ся с рубе­жа VIII—VII вв. гре­че­скую коло­ни­за­цию.

Харак­те­ри­зуя веду­щую роль в гре­че­ском коло­ни­за­ци­он­ном про­цес­се ионий­цев и, в част­но­сти, Миле­та, Штерн в каче­стве зри­мо­го при­ме­ра одно­го из пер­вых посе­ле­ний ионий­цев в Север­ном При­чер­но­мо­рье при­во­дит откры­тое им посе­ле­ние VI в. на Бере­за­ни. Ука­зав на посте­пен­ное раз­ви­тие гре­че­ских коло­ни­аль­ных посе­ле­ний, их пре­вра­ще­ние из тор­го­вых фак­то­рий в пра­виль­но устро­ен­ные горо­да, он подроб­но харак­те­ри­зу­ет их соци­аль­но-поли­ти­че­ский строй и куль­тур­ную жизнь. Он отме­ча­ет фор­ми­ро­ва­ние чисто полис­ных струк­тур в Оль­вии и Хер­со­не­се и осо­бен­но­го поли­ти­че­ско­го един­ства на Бос­по­ре, где в виду скиф­ской угро­зы рано сло­жил­ся союз горо­дов, воз­глав­лен­ный пан­ти­ка­пей­ски­ми вла­сти­те­ля­ми.

С боль­шим вни­ма­ни­ем отно­сит­ся Штерн к про­цес­су этно­куль­тур­но­го вза­и­мо­дей­ст­вия в При­чер­но­мо­рье. Если гре­ки вли­я­ли на скиф­скую знать и при­об­ща­ли ее хотя бы к внеш­ним фор­мам антич­ной циви­ли­за­ции (при­ме­ром может слу­жить исто­рия скиф­ско­го царя Ски­ла, рас­ска­зан­ная Геро­до­том [IV, 78—80]), то и тузем­ный мир, в свою оче­редь, ока­зы­вал воздей­ст­вие на гре­че­ских коло­ни­стов. Под его вли­я­ни­ем они мог­ли, как это было в Оль­вии, уста­но­вить новую фор­му аго­на — состя­за­ние в стрель­бе из лука (свиде­тель­ство — над­пись в честь оль­вий­ско­го стрел­ка Ана­к­са­го­ра [IOS­PE, I², № 195]), или даже создать новую фор­му вла­сти и соци­аль­но­го быта, как это было на Бос­по­ре, где вер­хов­ные маги­ст­ра­ты ста­ли монар­ха­ми, а их сател­ли­ты — круп­ны­ми земле­вла­дель­ца­ми кня­же­ско­го типа. Заме­тим, что те же идеи и в то же вре­мя раз­ви­вал в рус­ской нау­ке об антич­но­сти и М. И. Ростов­цев, и это созву­чие взглядов двух круп­ней­ших в доре­во­лю­ци­он­ной Рос­сии спе­ци­а­ли­стов-анти­ко­ве­дов весь­ма при­ме­ча­тель­но.

Про­ра­ботав чет­верть века в Одес­се, Штерн пере­ехал в Гер­ма­нию; пово­дом яви­лось при­гла­ше­ние от уни­вер­си­те­та в Гал­ле занять кафед­ру, став­шую вакант­ной после смер­ти извест­но­го спе­ци­а­ли­ста по антич­ной исто­рии Бенедик­та Низе (1849—1910 гг.). С этих пор (1911 г.) и до кон­ца дней сво­их Штерн оста­вал­ся про­фес­со­ром уни­вер­си­те­та в Гал­ле, одно­го из самых круп­ных оча­гов анти­ко­веде­ния в Гер­ма­нии.

В этот послед­ний, соб­ст­вен­но немец­кий пери­од сво­ей жиз­ни он с успе­хом про­дол­жал свою науч­ную и педа­го­ги­че­скую дея­тель­ность. Его лек­ции поль­зо­ва­лись успе­хом сре­ди студен­тов, в осо­бен­но­сти вос­хи­ща­ла их та сво­бод­ная мане­ра изло­же­ния, кото­рой он дер­жал­ся в сво­их кур­сах. Он про­дол­жал раз­ра­ба­ты­вать отдель­ные про­бле­мы гре­че­ской и рим­ской исто­рии, а в кани­ку­ляр­ное вре­мя — вести свои рас­коп­ки на Бере­за­ни. Собран­ную им кол­лек­цию севе­ро­при­чер­но­мор­ских древ­но­стей (в част­но­сти, терра­кот и ваз) он пожерт­во­вал уни­вер­си­те­ту в Гал­ле, и она соста­ви­ла цен­ную часть уни­вер­си­тет­ско­го архео­ло­ги­че­ско­го музея — Робер­ти­ну­ма. Его ака­де­ми­че­ская карье­ра так­же была успеш­ной: ува­же­ние кол­лег перед его труда­ми и лич­но­стью было столь вели­ко, что он изби­рал­ся дека­ном фило­соф­ско­го факуль­те­та и два­жды — ред­кая честь! — рек­то­ром уни­вер­си­те­та (в 1921/1922 и 1923/1924 гг.).

Миро­вая вой­на и после­до­вав­шие рево­лю­ци­он­ные сму­ты нару­ши­ли нор­маль­ное тече­ние жиз­ни. Штер­на постиг­ли горест­ные утра­ты — и родо­во­го име­ния в Лиф­лян­дии, и чле­нов семьи. Отпра­вив­ша­я­ся летом 1914 г. пого­стить в Лиф­лян­дии его жена Али­са не смог­ла вер­нуть­ся в Гер­ма­нию и, уже тяже­ло боль­ная, с трудом добра­лась до Шве­ции, где и умер­ла³⁹. Его стар­ший сын Вик­тор, оста­вав­ший­ся в Рос­сии, с нача­лом вой­ны был при­зван на рус­скую служ­бу, а когда нача­лась рево­лю­ция, был схва­чен и рас­стре­лян боль­ше­ви­ка­ми⁴⁰. Огор­чи­тель­ны­ми были так­же раз­рыв науч­ных свя­зей с Рос­си­ей и невоз­мож­ность про­дол­жать доро­гие его серд­цу архео­ло­ги­че­ские изыс­ка­ния в При­чер­но­мо­рье.

Одна­ко Штерн не дал себя сло­мить. С тем боль­шим рве­ни­ем он обра­тил­ся к выпол­не­нию обще­ст­вен­ных обя­зан­но­стей по уни­вер­си­те­ту, вся­че­ски исполь­зуя свой авто­ри­тет и поло­же­ние в обще­стве для изыс­ка­ния необ­хо­ди­мых в ту пору мате­ри­аль­ных средств. Меж­ду тем, исхо­див­шие от обще­ст­вен­ной обста­нов­ки импуль­сы про­буди­ли в нем новый живой инте­рес к про­бле­мам соци­аль­но-эко­но­ми­че­ской и соци­аль­но-поли­ти­че­ской исто­рии как древ­но­сти, так и ново­го вре­ме­ни. Что каса­ет­ся древ­но­сти, то этот инте­рес нашел выра­же­ние отча­сти в спе­ци­аль­ном этюде об Ари­сто­теле­вой «Эко­но­ми­ке», а еще боль­ше — в двух рек­тор­ских речах: «Соци­аль­но-эко­но­ми­че­ские дви­же­ния и тео­рии в антич­но­сти» и «Фор­ма государ­ства и отдель­ная лич­ность в клас­си­че­ской древ­но­сти»⁴¹. В свою оче­редь, жгу­чий инте­рес к совре­мен­но­сти, и в част­но­сти к собы­ти­ям в Рос­сии, запе­чат­лел­ся в ряде бро­шюр и заме­ток ярко выра­жен­но­го поли­ти­че­ско­го харак­те­ра: «Пра­ви­тель­ство и управ­ля­е­мый, поли­тик и пар­тии в сего­дняш­ней Рос­сии», «Рус­ский аграр­ный вопрос и рус­ская рево­лю­ция», «Боль­ше­визм в тео­рии и прак­ти­ке»⁴².

Жизнь Эрн­ста фон Штер­на обо­рва­лась в апре­ле 1924 г., в середине его вто­ро­го рек­тор­ства. С его смер­тью нау­ка об антич­но­сти поте­ря­ла одно­го из самых вид­ных и самых достой­ных сво­их слу­жи­те­лей. Вели­ко было зна­че­ние его науч­ных свер­ше­ний, хотя они и не выли­лись в фор­му обоб­щаю­щих трудов ни в соб­ст­вен­но антич­ной, ни в при­чер­но­мор­ской исто­рии. Вели­ка была и та роль, кото­рую он играл в науч­но-обще­ст­вен­ной жиз­ни Запад­ной и Восточ­ной Евро­пы. Рав­но при­над­ле­жа к уни­вер­си­тет­ско­му миру Рос­сии и Гер­ма­нии, пуб­ли­куя свои работы то по-рус­ски, то по-немец­ки, Штерн, по мет­ко­му опре­де­ле­нию В. П. Бузе­ску­ла, «являл­ся как бы посред­ни­ком меж­ду рус­ской и немец­кой нау­кой, свя­зу­ю­щим зве­ном меж­ду той и дру­гой, в сво­их рецен­зи­ях на стра­ни­цах немец­ких орга­нов неред­ко зна­ко­мя Запад с труда­ми рус­ских уче­ных»⁴³. В Рос­сии на рубе­же XIX—XX вв. он, во вся­ком слу­чае, был одним из самых выдаю­щих­ся уче­ных-клас­си­ков, чьи науч­ные инте­ре­сы про­сти­ра­лись на все обла­сти антич­ной исто­рии — гре­че­скую, рим­скую и при­чер­но­мор­скую, а заня­тия отли­ча­лись соче­та­ни­ем работы исто­ри­ка, архео­ло­га и искус­ст­во­веда.