Социально-утопические идеи
и миф о «золотом веке» в древнем Риме
Часть I
ДО УСТАНОВЛЕНИЯ ПРИНЦИПАТА
с.134
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Окончание многолетних гражданских войн и установление принципата, сочетавшего в себе элементы территориальной монархии и прежнего полисно-республиканского устройства, можно считать важнейшим рубежом в истории Древнего Рима. Этот бесспорно заметный рубеж не является, однако, тем «пограничным знаком», у которого следовало бы закончить научный поиск историкам социально-утопических идей. Скорее даже напротив: данный рубеж лишь условно делит на две части развитие единого процесса, который может быть правильно понят лишь при условии учета его единства. Все те важнейшие тенденции эволюции утопических идей и переосмысления мифа о «Сатурновом царстве», которые мы проследили на «республиканском» материале, получили свое логическое завершение только во времена ранней Империи, и поэтому, подойдя к условному «срединному» рубежу, мы не будем пока делать окончательных выводов, а выскажем лишь ряд замечаний по наиболее важным из затронутых вопросов.
Пожалуй, первый из этих вопросов — проблема специфики утопического (или, как утверждают многие авторы, «антиутопического») сознания в Древнем Риме. Действительно ли Рим «не знал утопий»1, или же правильнее будет сказать, что римская утопия не знала еще серьезного исследования? Некоторые особенности развития римской гражданской общины, как мы убедились, обусловили относительную (если сравнить, конечно, только с Грецией) неразвитость той политической утопии, которая содержала в себе проекты идеального государственного устройства. «Идеальным государством» считался, как правило, сам Рим, убедительно доказавший свое превосходство победами над другими государствами и народами, и мысли большинства римских философов и публицистов в эпоху кризиса гражданской общины были заняты вопросом о том, как «вылечить» Рим, как, преодолев упадок нравов, вернуть ему то наилучшее государственное устройство, которое с.135 создавалось усилиями многих поколений предков. При этом, однако, образ «идеального Рима» закономерно испытывал эволюцию: если прежде это была сплоченная и автаркичная община граждан, ограниченная «полисными» рамками, то к концу Республики «идеальный Рим» был ближе уже к образу «мирового государства», объединившего множество народов для их же собственного блага. Кроме того, из трех элементов, составляющих структуру смешанного устройства «идеального Рима» — демократии, аристократии и монархии — заметно более важная роль начинает придаваться последнему: именно идеальный государственный деятель, вождь и правитель, действующий согласно воле богов, способен возродить Рим для вечной жизни, и именно от его качеств зависит во многом судьба всего государства.
Римская политическая утопия получила развитие тогда, когда несовершенство и непрочность «полисных» государств были уже почти для всех очевидны, и проекты «идеальных полисов», волновавшие умы греческих философов V—
Если венец первенства в сфере античной политической утопии следовало бы присудить, без сомнения, Платону, жизнь которого приходится на классический период истории Греции, то в сфере литературной утопии первенство, на наш взгляд, может быть отдано Ямбулу, талантливо описавшему путешествие на счастливый «Солнечный остров» в эпоху эллинизма. В Риме литературная утопия, как и политическая, получила широкое распространение сравнительно поздно, во II—
Сходной «депримитивизации», как мы видели, подверглись и предания о «Сатурновом царстве», которые приобретали одновременно ярко выраженную патриотическую и актуально-эсхатологическую направленность. Если продолжить уже начатую нами схему «высших достижений» в каждой сфере античной утопической мысли, в окончательном виде она, пожалуй, могла бы выглядеть следующим образом: политическая утопия — творчество Платона (классический период); литературная утопия — роман Ямбула (эллинистический период); религиозно-мифологическая утопия — пророчество IV эклоги Вергилия (римский период). Эта схема, носящая, конечно, условный и, может быть, отчасти субъективный характер, тем не менее позволяет акцентировать внимание на том, что в римский период утопия отнюдь не «исчезает за горизонтом»2, а лишь как бы перемещается постепенно из одной сферы в другую. Именно в сфере религиозно-мифологических идей можно обнаружить тот наиболее важный и оригинальный вклад, который был внесен на римском этапе развития античной социальной утопии, и именно этот вклад в наименьшей степени изучен пока в современной исторической науке. Не, случайно, например, в недавно опубликованной работе
Не претендуя на исчерпывающий ответ, мы можем предположить, что глубинные причины этого следует искать все-таки в объективных процессах общественного развития стран Средиземноморья. Уникальность греческой утопии, которую с.137 отличает преобладание «светских», рационалистических начал4, соответствует уникальности греческого полиса как такой формы раннегосударственного устройства, которая обеспечивала наиболее свободное развитие личности гражданина, члена сообщества граждан. Институт гражданства при демократической форме правления и на фоне стремительного культурного прогресса создавал все необходимые предпосылки для формирования того «классического» мироощущения, когда человек чувствовал себя полноправным членом микро- и макрокосмоса, когда он не ощущал ежечасно над собою давление каких-то мистических, темных и непонятных сил, направляющих все поступки людей и определяющих судьбы целых народов и государств. В древней Греции, как замечает
Некоторые особенности развития римской гражданской общины, о которых шла речь в первой главе книги, определили преобладание в Риме не циклической, а скорее циклическо-линейной концепции исторического времени, согласно которой отдельные циклы — секулюмы (трактовавшиеся сначала как рождающиеся и вымирающие человеческие поколения, а впоследствии — как века) были изначально подчинены единой высшей задаче — росту и укреплению могущества Рима как своеобразного «богоизбранного» государства, предназначенного стать мировой державой. Отражая реальные победы римского оружия, эта концепция приобретает актуально-эсхатологическую окраску в эпоху кризиса, когда она испытала на себе сильное влияние не только этрусских, но и восточно-эллинистических эсхатологических и мессианских учений. В обстановке рушившихся традиционных укладов, забвения «нравов предков» и кровопролитных гражданских войн, расцениваемых как посланная богами кара, распространяются панические ожидания наступления «последнего поколения», с.138 «последнего века», «рокового года» и т. п., за которыми должна последовать гибель Рима как наказание, наложенное на римлян за их бесчестье, за совершенный грех братоубийства. Социально-утопические идеи, распространившиеся в это время, по сути были попытками ответить на один и тот же, волновавший всех, вопрос: можно ли избежать гибели Рима и, если нет, то где искать спасения в этом мире?
Одни авторы, как мы знаем, уносились в своем воображении в счастливую Аркадию или к удаленным от Рима варварским народам, другие видели спасение только в бегстве на лежащие в Океане «острова блаженных», однако наиболее оптимистичные, как это впервые возвестила IV эклога Вергилия, обнаружили возможность надеяться, что наступающий «конец времен» не только не станет концом Рима, не только не прервет цепочку поколений, но и, напротив, вернет их к счастливому «Сатурнову царству».
Эта концепция, буквально перевернувшая традиционные предания о безвозвратно ушедшей жизни «золотого рода», тоже была, по сути, проникнута духом провиденциализма: все предсказанные в ней перемены жестко детерминированы правящими божествами и сменой космических циклов, и роль самих римлян сводится только к тому, что они по рождению чудесного младенца, как по одному из божественных знамений, могут узнать теперь об ожидающем их счастье. В политической пропаганде эта мысль дополняется указанием на то, что возвратить римлянам мир и «Сатурново царство» сможет только избранный, предназначенный самими богами для этого, вождь, удачи и победы которого предопределены еще до его рождения. И если прежде рядовой член римской гражданской общины, посвящая себя служению «общественной пользе», добровольно уступал для этого значительную часть своей индивидуальной свободы, то теперь, когда начинается эволюция от гражданина к подданному, возрастающая несвобода сочетается с таким положением, когда вместо добровольности от римлян требовалась только покорность. Именно эти перемены, по-видимому, во многом способствовали тому, что на смену «рационалистических» утопий все чаще приходили религиозно-утопические надежды на заранее предопределенные грандиозные космические перемены, на вмешательство божественных сил «извне», на чудесное преобразование общества и самой природы благодаря явлению «Спасителя», выступающего против темных сил зла7.
Эволюция от «полисной» системы ценностей к той космополитической системе идей, которая позднее стала питательной почвой для христианства, становится более понятной с с.139 учетом эволюции социально-утопических интерпретаций мифов о «жизни при Кроносе» и о «Сатурновом царстве». Прежде чем коснуться этого вопроса, необходимо заметить, что восходящий еще к Ж. Сорелю тезис о взаимной несовместимости, о противоположности «массового», «эмоционального» мифа и «элитарной», «умозрительной» утопии пользуется все меньшим признанием в научной литературе8. Более того, многие исследователи обращают внимание, что первые утопии возникают именно в результате рационализации, десакрализации мифов9, что между мифом и утопией существуют устойчивые взаимосвязи. «Испытав “разлагающее” воздействие со стороны утопии, — отмечает, например,
Мифы, дошедшие до нас в изложении античных авторов, были большей частью уже именно «вторичными», а не «архаическими» мифами12, и в особенности это можно сказать об этиологических мифах, объяснявших переход человечества от первобытного благоденствия к более несчастному современному состоянию. Не случайно некоторые исследователи феномена утопического сознания приходят к выводу, что «повествования о “золотом веке” уже не являются мифами в собственном смысле», хотя они в то же время еще не являются и «каноническими утопиями»13. Это переходное состояние имело, на наш взгляд, различные параметры в разные периоды античной истории. Ранние греческие и римские предания о счастливых временах правления Сатурна или Кроноса были, безусловно, еще очень близки к «архаическим» мифам, наполнены сакрально-иррациональным смыслом, почти не содержали социальной критики пороков современности. Понадобились многие десятилетия и даже столетия постепенной рационалистической переработки этих преданий, прежде чем под мифологической оболочкой стало преобладать не сакрально-архаическое, а социально-утопическое содержание. Развитие с.140 этих процессов в Риме, как мы видели, происходило весьма активно, но еще не было окончательно завершено в республиканский период.
Одним из главных препятствий для утопической актуализации мифа была, как мы помним, его изначальная обращенность в прошлое, опиравшаяся на заложенную в самом «полисном» патриархальном мировосприятии идеализацию ушедших времен. Современным людям испорченного «железного рода» оставалось только сожалеть, что им выпало родиться не в том «золотом роде», который счастливо жил при Кроносе и превратился потом в «благостных демонов»: их собственному «худшему» роду, согласно гесиодовской версии, предстояло лишь окончательно погрязнуть в пороках и погибнуть. Постепенная актуализация этой пессимистической версии заключалась в том, что позднейшие античные интерпретаторы мифа как бы приближали «золотых» людей к «железным», снимая существовавшие между ними непроходимые барьеры. Миф все больше рационализируется, наполняется этическим содержанием, причем в некоторых версиях на место каждый раз заново создававшихся богами «родов» людей приходит непрерываемая цепочка морально деградировавших поколений. И все же мысль о реальном возвращении «Сатурнова царства» для живущих ныне людей «железного рода» появляется только в IV эклоге Вергилия — произведении, в значительной степени наполнившем оболочку античного мифа восточно-эллинистическим (эсхатологическим и почти мессианским) содержанием.
Настоящим «прорывом вперед», как уже отмечалось, стало то, что переход к «Сатурнову царству» не связывался с предварительным уничтожением «железного рода» и потому предоставлял «железным» людям самый широкий простор для утопических ожиданий наступления «золотой» эпохи в ближайшем будущем. Вместе с тем это был лишь первый шаг, еще не до конца освободивший принципиально новую интерпретацию мифа от прежнего «родового» содержания. Не была еще окончательно преодолена и циклическая концепция исторического времени: приобретая черты непрерывности, «линейности», она все же сохраняла в себе мысль о конечном возвращении к тому самому «Сатурнову царству», с которого начиналась история человечества. Реальный переход к линейной концепции развития совершился только во времена принципата, когда в «Энеиде» впервые были введены термин и понятие «золотой век», обозначавшие эпоху счастья и процветания, наступление которой может произойти не только при Сатурне, но и при Августе. Одновременно с подготовкой этой с.141 концепции многими авторами, как мы видели, создавались предпосылки и для «патриотизации» мифа (выработка «римско-италийской» версии), и для его «депримитивизации», позволившей изображать новый «золотой век» не как благоденствие дикарей, а как эпоху высшего расцвета культуры и величия римской державы.
В результате такой трансформации прежних воззрений история все чаще стала представляться не как смена «родов», а как смена «веков», и эта заметная перемена в восприятии исторического времени вполне согласовывалась с уже наметившимся переходом от «полисной» идеологии (переносившей идеал в патриархальное прошлое) к различным «надполисным» или «неполисным» концепциям, позволявшим идеализировать настоящее и будущее14. Глобальные изменения в сфере идей развивались параллельно с изменениями в социальной практике. Впервые в античном мире широко распространившееся перенесение идеала не в прошлое, а в будущее определялось, в частности, выходом на авансцену истории тех социальных слоев, которые связывали свои надежды и идеалы не с полисным равенством прав граждан, не с первобытной общностью имуществ, а с благами, которые мог предоставить обоготворяемый правитель мировой державы или же какой-то иной посланный богами «Спаситель». Как считает
В основном соглашаясь с этими рассуждениями (косвенным подтверждением их можно считать то, что раннехристианское учение распространялось прежде всего в городских слоях), мы не можем принять конечный вывод о том, что с возникновением христианства «идеал окончательно переносится в будущее и представление о “золотом веке”, находящемся в прошлом, исчезает бесповоротно, вплоть до Нового с.142 времени…»16. Факты убеждают в том, что реальное соотношение «цикличных» и «линейных» концепций, идеализации прошлого и будущего было намного сложнее и многообразнее, чем в этой однозначной оценке. Установление Империи еще не означало полной и окончательной отмены всех тех патриархальных структур, на основе которых выросла античная цивилизация. Более того, можно считать, что новые порядки способствовали реализации тех последних потенциальных возможностей, которые были заложены в этих структурах, и только исчерпание таких возможностей после высшей точки развития привело античное общество к окончательному разложению и упадку. Точно также и перенесение идеала в прошлое никогда не «исчезало бесповоротно», но, напротив, постоянно сосуществовало с идеализацией будущего, причем не только в «полисной» идеологии, сохранявшей, как уже отмечалось, определенное влияние и во времена принципата, но даже и в идеологии христианства, несущего в себе идеи «утраченного рая» и возвращения к подобному же райскому существованию с приходом «тысячелетнего царства».
Освещение этой сложной и почти не изученной истории социально-утопических идей с момента прихода к власти Августа является, несомненно, важной историографической задачей. К решению данной задачи мы надеемся приблизиться, продолжив рассмотрение тех тенденций, которые зародились во времена Республики, во второй части исследования, посвященной временам принципата.
ПРИМЕЧАНИЯ
