Древнегреческая религиозная скульптура

с.1 В древ­ней­шую пору искус­ства, когда чело­век не обла­дал ни зна­ни­ем при­ро­ды, ни зна­ком­ст­вом с тех­ни­кой дела, в силу роко­вой необ­хо­ди­мо­сти не ока­зы­ва­лось раз­ли­чия меж­ду изо­бра­же­ни­я­ми смерт­ных и богов: когда после гру­бых ἀργοὶ λί­θοι (необ­де­лан­ные кам­ни), вслед за дере­вян­ны­ми ξόανα (исту­ка­ны), после таких идо­лов как зна­ме­ни­тый Апол­лон в Ами­к­лах, после эпо­хи, где еще не дума­ли изо­бра­жать смерт­но­го, при­ме­няя свое скром­ное зна­ние и всю силу сво­ей фан­та­зии к изо­бра­же­ни­ям покло­ня­е­мых божеств, выра­бота­лась, нако­нец, фор­ма для обра­за чело­ве­че­ско­го, муж­ско­го и жен­ско­го, тогда эти сте­рео­тип­ные обра­зы ста­ли без­раз­лич­но употреб­лять­ся по отно­ше­нию ко всем боже­ствам и к наи­бо­лее про­слав­лен­ным смерт­ным. Тип полу­г­ре­че­ский, полу­е­ги­пет­ский, с кото­рым зна­ко­мят нас напр. ста­туи Лув­ра и Нацио­наль­но­го Музея Афин (Арте­ми­да Делос­ская), оди­на­ко­во при­го­ден был для каж­дой боги­ни, так как в самом себе не заклю­чал ниче­го харак­тер­но­го. Извест­ный тип улы­баю­щих­ся «Апол­ло­нов», вро­де Орхо­мен­ско­го, Фер­ско­го, Теней­ско­го, Птой­ско­го и др. — кого обо­зна­ча­ет он? Поче­му эти таин­ст­вен­но улы­баю­щи­е­ся зага­доч­ные лица долж­ны при­над­ле­жать толь­ко Апол­ло­ну? поче­му не быть им, этим под­час очень урод­ли­вым фигу­рам, с рав­ным успе­хом и про­сты­ми смерт­ны­ми, и дру­ги­ми каки­ми-либо бога­ми, смот­ря по надоб­но­сти? И недав­няя догад­ка г. Омол­ля, что в обра­зе двух подоб­ных Апол­ло­нов най­де­ны в Дель­фах про­сла­вив­ши­е­ся сво­ей с.2 сынов­ней любо­вью и почти­тель­но­стью бра­тья Кле­обис и Битон¹, весь­ма ост­ро­ум­на и близ­ка к истине. Все эти изо­бра­же­ния рав­но при­год­ны были для непри­хот­ли­вой пуб­ли­ки, чтобы заме­нять собою и чело­ве­ка, и бога. При­том же, бог не мог него­до­вать на худож­ни­ка: эти изо­бра­же­ния оди­на­ко­во дале­ки были и от иде­а­ла боже­ст­вен­но­го, и от зем­ной кра­соты чело­ве­че­ской. Нель­зя, поэто­му, ска­зать, что чело­век и боже­ство в древ­нюю, еще наив­ную эпо­ху рели­ги­оз­ной и худо­же­ст­вен­ной жиз­ни Элли­на были ото­жест­вле­ны вполне: во 1) из людей удо­ста­и­ва­лись этой чести — быть выре­зан­ны­ми из дере­ва или высе­чен­ны­ми из кам­ня или мра­мо­ра — лишь немно­гие избран­ные, лишь те, кото­рых, как выше­упо­мя­ну­тых аргос­цев, отме­ти­ло само боже­ство, а во 2) люди эти в дере­ве и мра­мо­ре теря­ли зна­чи­тель­ную часть сво­ей чело­ве­че­ской при­ро­ды и уже как бы не были «насто­я­щи­ми» людь­ми.

Но, по-види­мо­му, уже в дав­нюю пору это сме­ше­ние чело­ве­ка с боже­ст­вом ста­ло наво­дить веру­ю­щих худож­ни­ков и масте­ров на раз­мыш­ле­ния, заста­вив­шие их в кон­це кон­цов изо­бре­сти спо­соб для раз­ли­чия как смерт­но­го от небо­жи­те­ля, так и одно­го боже­ства от дру­го­го. Про­стей­шим сред­ст­вом для это­го было снаб­же­ние боже­ст­вен­ных изо­бра­же­ний осо­бы­ми атри­бу­та­ми: отли­чая их от жал­ких людей, атри­бу­ты раз­ли­ча­ли в то же вре­мя богов и меж­ду собою, ука­зы­ва­ли на ту или иную функ­цию изо­бра­жен­но­го в сте­рео­тип­ном виде боже­ства. Так гру­бый идол, най­ден­ный на о. Дело­се, судя по отвер­сти­ям сре­ди паль­цев, плот­но сжа­тых в кулак и слов­но при­ши­тых к заку­тан­но­му в тяже­лую ткань телу, был отме­чен осо­бы­ми атри­бу­та­ми, веро­ят­но луком и стре­ла­ми, как боги­ня охоты и зве­рей, рож­ден­ная на Дело­се Арте­ми­да. Это при­стра­стие к атри­бу­там, сохра­нен­ное гре­че­ской пла­сти­кой до само­го кон­ца ее, пере­шло затем и в хри­сти­ан­ское искус­ство, осо­бен­но в церк­ви рим­ско-като­ли­че­ской, где каж­дый свя­той и каж­дая свя­тая име­ет свой атри­бут, отли­чаю­щий их от дру­гих, напр. клю­чи отли­ча­ют ап. Пет­ра, меч — ап. Пав­ла, лев — бл. с.3 Иеро­ни­ма, коле­со — велкм. Ека­те­ри­ну, решет­ка — св. Лав­рен­тия, музы­каль­ный инстру­мент — св. Цеци­лию и т. д.

В даль­ней­шем сво­ем раз­ви­тии гре­че­ская пла­сти­ка всту­па­ет сра­зу, так ска­зать, в два рус­ла, в стро­гом смыс­ле сло­ва нико­гда уже, вплоть до паде­ния Гре­ции, не сли­вав­ши­е­ся воеди­но, хотя неко­то­рая «види­мость» это­го сли­я­ния отли­ча­ет собою исто­рию искус­ства с IV в. до Р. Хр. Но, как мы наде­ем­ся уяс­нить это, при этом «види­мом» сли­я­нии двух направ­ле­ний — дей­ст­ви­тель­но­го сме­ше­ния по суще­ству не было. Итак, с само­го нача­ла суще­ст­во­ва­ния более усо­вер­шен­ст­во­ван­ной тех­ни­ки, по мере накоп­ле­ния опы­та и одно­вре­мен­но зна­ний, по мере выяс­не­ния раз­ли­чия меж­ду чело­ве­ком и боже­ст­вом, ока­зы­ва­ют­ся в Элла­де два рода скульп­ту­ры или пла­сти­ки: рели­ги­оз­ный и свет­ский, хотя ино­гда и сопри­ка­саю­щий­ся со сфе­рою рели­гии, так как послед­няя слиш­ком про­ни­ка­ла в жизнь чело­ве­ка. Уже в кон­це VI в. явля­ют­ся чисто рели­ги­оз­ные изо­бра­же­ния, кото­рые не мог­ли быть сме­ша­ны ни с каки­ми ины­ми, при созда­нии кото­рых худож­ник не зада­вал­ся целью оча­ро­вать взор зри­те­ля, любу­ю­ще­го­ся на его про­из­веде­ние, но имел в виду исклю­чи­тель­но пред­ста­вить веру­ю­ще­му внеш­ний образ боже­ства, дабы он, этот веру­ю­щий, мог тем лег­че сосре­дото­чить мыс­ли свои на молит­ве имен­но это­му боже­ству, дабы тем отчет­ли­вее вос­при­ни­мал чело­век идею того или ино­го боже­ства, дабы он имел боль­шую уве­рен­ность в дей­ст­ви­тель­ном суще­ст­во­ва­нии того, чей образ видел он перед собой под сенью хра­ма высе­чен­ным из кам­ня или мра­мо­ра.

Мы зна­ем Бога-Духа, всюду пре­бы­ваю­ще­го, незри­мо­го, непо­сти­жи­мо­го: и одна­ко мы име­ем нуж­ду в ико­нах, часто вызы­ваю­щих в нас и молит­вен­ное настро­е­ние, и тро­га­тель­ное вос­по­ми­на­ние, затра­ги­ваю­щих не толь­ко телес­ные очи наши, но име­ю­щих несо­мнен­ное вли­я­ние на очи серд­ца и души нашей, кото­рые так­же отвер­за­ют­ся перед свя­щен­ным изо­бра­же­ни­ем и за ним, так ска­зать, видят то, что для ока внеш­не­го незри­мо и недо­сти­жи­мо. Так и древ­ние име­ли по тем же самым при­чи­нам, лежа­щим в при­ро­де чело­ве­че­ской, нуж­ду в мате­ри­аль­ных изо­бра­же­ни­ях сво­их богов, оби­тав­ших в над­звезд­ных про­стран­ствах, дале­ких от мира чело­ве­че­ско­го. Как и мы, с.4 Грек не счи­тал «богом» то камен­ное изва­я­ние, перед кото­рым он при­но­сил жерт­вы, жег бла­го­уха­ния, повер­гал­ся в прах в молит­вен­ном поры­ве: он видел перед собой лишь «изо­бра­же­ние бога» (εἰκων), живу­ще­го где-то дале­ко, в высо­те небес­ной или в глу­бине пре­ис­под­ней, но, созер­цая его, воз­но­сил­ся душой к это­му незри­мо­му ина­че боже­ству.

Извест­ная ста­туя сидя­щей Афи­ны, кото­рую мож­но теперь видеть в музее на афин­ском акро­по­ле и твор­цом кото­рой мно­гие при­зна­ют афи­ня­ни­на Эндоя, отно­сит­ся, судя по сти­лю сво­е­му, к само­му кон­цу VI в. Это обра­зец идо­ла, назна­чен­но­го, несо­мнен­но, для покло­не­ния, и здесь уже не может быть ника­кой речи о сме­ше­нии типа про­стой смерт­ной с вели­кой боги­ней, кото­рая доста­точ­но оха­рак­те­ри­зо­ва­на одним при­сут­ст­ви­ем эгиды на груди, эгиды, с кото­рой нераз­рыв­но свя­за­но пред­став­ле­ние имен­но о люби­мой доче­ри Зев­са, полу­чаю­щей от него этот гроз­ный и страш­ный вра­гам щит. Так в эту эпо­ху, т. е. уже в кон­це VI в., совер­ши­лось пол­ное разде­ле­ние типов и отде­ле­ние свет­ской скульп­ту­ры от рели­ги­оз­ной. На долю пер­вой оста­лись глав­ней­шим обра­зом изо­бра­же­ния раз­лич­ных победи­те­лей на играх Олим­пий­ских, Дель­фий­ских и др., изо­бра­же­ния геро­ев как мифи­че­ской, так и дей­ст­ви­тель­ной исто­рии, слу­жив­шие или свя­щен­ны­ми «при­но­ше­ни­я­ми» (ἀνα­θήμα­τα) в хра­мы богов, или обще­ст­вен­ны­ми мону­мен­та­ми, как воз­двиг­ну­тая уже Анте­но­ром груп­па Тира­но­убийц.

Но не эта область свет­ско­го искус­ства, быст­ро раз­вив­ша­я­ся в V сто­ле­тии и от стро­гих еще ста­туй Пифа­го­ра или Поли­кле­та дошед­шая до изо­бра­же­ний низ­ко­го жан­ра как в скульп­ту­ре, так осо­бен­но в живо­пи­си, инте­ре­су­ет нас в дан­ное вре­мя. Мы хоте­ли бы про­следить, каким путем пошла в ту же самую эпо­ху исто­рия скульп­ту­ры рели­ги­оз­ной. Под име­нем послед­ней нель­зя пони­мать ту область это­го искус­ства, кото­рая обни­ма­ет вооб­ще изо­бра­же­ния божеств: и боже­ство мог­ло быть так пред­став­ле­но, с таким к нему отно­ше­ни­ем худож­ни­ка, что в его изо­бра­же­нии совер­шен­но утра­чи­вал­ся рели­ги­оз­ный харак­тер, глав­ная чер­та кото­ро­го — вели­ча­вая стро­гость. Под рели­ги­оз­ным искус­ст­вом, поэто­му, мы разу­ме­ем с.5 лишь ту область худо­же­ства, кото­рая име­ет непо­сред­ст­вен­ное отно­ше­ние к куль­ту, к рели­гии; лишь те про­из­веде­ния скульп­ту­ры под­хо­дят под это поня­тие, кото­рые слу­жи­ли пря­мым целям куль­та, были в истин­ном смыс­ле «куми­ра­ми», перед кото­ры­ми покло­нял­ся древ­ний грек подоб­но тому, как мы кла­ня­ем­ся перед ико­на­ми. И точ­но так же, как у нас и в тепе­ре­ш­ней Гре­ции ико­ны эти, пред­ме­ты покло­не­ния, нахо­дят­ся не толь­ко в хра­мах, но и с наруж­ной сто­ро­ны их, а рав­но на ули­цах и при доро­гах, при­зы­вая про­хо­же­го к молит­ве и мило­стыне, так же точ­но и в древ­ней Элла­де эти «куми­ры», пред­ме­ты обо­жа­ния, сто­я­ли не толь­ко под сению хра­мов, но и отдель­но от них, явля­ясь или ἀνα­θήμα­τα тех или иных лиц и даже целых общин, или как бы сим­во­ла­ми богов — покро­ви­те­лей дан­но­го места, кото­рые поэто­му долж­ны были воз­вы­шать­ся над всем окру­гом, посвя­щен­ным им, и быть доступ­ны­ми каж­до­му и во вся­кое вре­мя, когда он хотел воз­не­сти к боже­ству свои моль­бы. Тако­вы, напр., мно­го­чис­лен­ные ста­туи богов в Олим­пии и Дель­фах, тако­ва зна­ме­ни­тая Афи­на-Вои­тель­ни­ца на акро­по­ле Афин­ском. Но не все­гда ἀνα­θήμα­τα назна­ча­лись для покло­не­ния: часто они име­ли такое же зна­че­ние обет­но­го дара боже­ству, как изо­бра­же­ния чисто свет­ские, или пред­ме­ты оби­хо­да, или даже игри­вые фигур­ки из терра­ко­ты, жерт­ву­е­мые в хра­мы веру­ю­щи­ми: тогда с ними не соеди­ня­лось ника­кой рели­ги­оз­ной идеи, тогда они не отно­сят­ся к обла­сти рели­ги­оз­но­го искус­ства.

Глав­ную осо­бен­ность пла­сти­ки V в., посколь­ку она зани­ма­лась изо­бра­же­ни­я­ми богов, надо видеть, как кажет­ся, в том, что отно­ся­щи­е­ся к этой эпо­хе изо­бра­же­ния все носят харак­тер стро­го-рели­ги­оз­ный, будут ли то дей­ст­ви­тель­но куми­ры для хра­мов или про­сто обет­ные посвя­ще­ния веру­ю­щих. Прав­да, сооб­ще­ния Пав­са­ния и Пли­ния и отча­сти дру­гих авто­ров о неко­то­рых изо­бра­же­ни­ях богов, отно­ся­щих­ся, судя по име­нам их худож­ни­ков, имен­но к V сто­ле­тию, не все­гда доста­точ­но точ­ны и не все­гда, поэто­му, поз­во­ля­ют судить о харак­те­ре того или ино­го изва­я­ния: како­вы были, напр., брон­зо­вая ста­туя Апол­ло­на в Пер­га­ме или посвя­щен­ный Олим­пий­ско­му Зев­су с.6 арка­дя­на­ми Гер­мес Крио­фор (несу­щий бара­на) скуль­п­то­ра Она­та?² Если ука­за­ние на «вели­чи­ну» (μέ­γεθος) пер­во­го хотя отча­сти поз­во­ля­ет допу­стить мысль о его вели­че­ст­вен­но­сти и сбли­зить его, таким обра­зом, с изо­бра­же­ни­я­ми чисто-рели­ги­оз­ны­ми, то сюжет вто­ро­го про­из­веде­ния Она­то­ва не дает сам по себе пра­ва думать и об этом Крио­фо­ре то же самое. Но, если даже это и подоб­ные ему изо­бра­же­ния состав­ля­ли исклю­че­ние, то таких исклю­че­ний было чрез­вы­чай­но немно­го, как убеж­да­ет в этом пере­смотр сведен­ных у Овер­бе­ка мест из древ­них писа­те­лей. Едва ли не самое подо­зри­тель­ное по сво­е­му харак­те­ру есть про­из­веде­ние Демет­рия из Ало­пе­ки, назы­вав­ше­е­ся, по сло­вам Пли­ния (Nat. hist. 34, 76), Mi­ner­va myc­ti­ca или, по дру­го­му чте­нию, mu­si­ca по осо­бен­но­му свой­ству укра­шав­ших ее эгиду змей; но поче­му не допу­стить и у Демет­рия про­из­веде­ние стро­гое по харак­те­ру, хотя, быть может, и не осо­бен­но воз­вы­шен­ное по духу, так как худож­ник этот, осо­бен­но любив­ший порт­рет­ную скульп­ту­ру, не был одна­ко в древ­но­сти пред­ста­ви­те­лем низ­ко­го направ­ле­ния в искус­стве, каким отли­чал­ся, напр., живо­пи­сец Пав­сон?

Чтобы не гово­рить ниже об исклю­че­ни­ях, упо­мя­нем теперь же одну область скульп­ту­ры, кото­рая, слу­жа до неко­то­рой сте­пе­ни делу рели­ги­оз­но­му, не была одна­ко же сама в стро­гом смыс­ле рели­ги­оз­ной. Я разу­мею деко­ра­тив­ное укра­ше­ние хра­мов и осо­бен­но груп­пы обо­их фрон­то­нов и релье­фы фри­зов, где, наряду со смерт­ны­ми, весь­ма часто явля­ют­ся и боги. Если мы срав­ним в этом отно­ше­нии скульп­ту­ры хра­ма Афи­ны на о. Эгине или Зев­са в Олим­пии с более позд­ни­ми укра­ше­ни­я­ми Пар­фе­но­на или Фесей­о­на, то заме­тим меж­ду ними ощу­ти­тель­ную раз­ни­цу: там при­сут­ст­ву­ю­щая на поле сра­же­ния Афи­на, или созер­цаю­щий гото­вых к состя­за­нию про­тив­ни­ков Зевс, или могу­чий защит­ник Лапи­фов, Апол­лон, сто­ят пред зри­те­лем в вели­че­ст­вен­ной, стро­гой и доволь­но непо­движ­ной позе, отли­чаю­щей их рез­ко от окру­жаю­щей смерт­ной среды, пре­ис­пол­нен­ной вол­не­ния и стра­сти; эти боги напо­ми­на­ют те «куми­ры», кото­рые сто­я­ли и в самом свя­ти­ли­ще; а здесь, на фрон­то­нах Пар­фе­но­на и на фри­зе с.7 как это­го хра­ма, так и Фесей­о­на, боги уже нахо­дят­ся в боль­шем дви­же­нии, уже вышли из сво­его вели­ча­во­го покоя, уже под­да­ют­ся стра­стям, как Афи­на и Посей­дон на запад­ном «орле» Пар­фе­но­на; но все же это еще боги: они или пре­вос­хо­дят смерт­ных сво­и­ми раз­ме­ра­ми, зани­мая центр фрон­тон­но­го тре­уголь­ни­ка, или же вда­ли от них, в позах, хотя уже и сво­бод­ных, но еще пол­ных досто­ин­ства, созер­ца­ют покой­но то празд­нич­ное шест­вие Афи­нян, то бой полу­ди­ких Кен­тав­ров с Лапи­фа­ми. Одна­ко, как бы то ни было, эти скульп­ту­ры, осо­бен­но с фри­за хра­ма Фесе­е­ва, где боль­ше дви­же­нья и стра­сти, чем в фри­зе постро­ен­но­го рань­ше Пар­фе­но­на, уже сбли­жа­ют конец V в. с буду­щим сто­ле­ти­ем и выхо­дят из обла­сти стро­го рели­ги­оз­ной скульп­ту­ры, как это и есте­ствен­но при их назна­че­нии толь­ко укра­шать внеш­нюю сто­ро­ну хра­ма, хотя и наме­кая в то же вре­мя на покло­ня­е­мое в послед­нем боже­ство. Эти глав­ным обра­зом, изо­бра­же­ния богов и богинь на хра­мах и застав­ля­ют нас при­знать, что уже к кон­цу V в. поня­тие «рели­ги­оз­ной скульп­ту­ры» несколь­ко огра­ни­чи­ва­ет­ся: если рань­ше все изо­бра­же­ния богов носи­ли чисто рели­ги­оз­ный харак­тер, то к это­му вре­ме­ни они начи­на­ют, хотя еще и не осо­бен­но рез­ко, делить­ся на рели­ги­оз­ные в соб­ст­вен­ном смыс­ле и на такие изо­бра­же­ния, хотя и боже­ст­вен­ных существ, кото­рые нико­гда не пред­на­зна­ча­лись для покло­не­ния; послед­ние отли­ча­ют­ся боль­шею сво­бо­дой и боль­шей бли­зо­стью к миру чело­ве­че­ско­му, с кото­рым пер­вые нико­гда не сме­ши­ва­лись.

Эпо­ха, сле­до­вав­шая за борь­бой Гре­ков с Пер­са­ми, харак­те­ри­зу­ет­ся осо­бен­ным рас­цве­том имен­но рели­ги­оз­но­го искус­ства, и мож­но реши­тель­но утвер­ждать, что нико­гда уже древ­няя Гре­ция не созда­ва­ла более таких худо­же­ст­вен­ных и пре­ис­пол­нен­ных духов­но­го вели­чия боже­ст­вен­ных обра­зов, какие воз­ник­ли в тече­ние вто­рой поло­ви­ны V века, когда во гла­ве худо­же­ст­вен­ной дея­тель­но­сти Гре­ции стал вели­кий Фидий. И это, конеч­но, было вполне есте­ствен­но, так как самая эпо­ха, пере­жи­тая тогда Элли­на­ми, запе­чат­ле­на была рядом круп­ных и необы­чай­ных собы­тий, в кото­рых для веру­ю­ще­го явно ска­зы­ва­лось вме­ша­тель­ство бла­го­го боже­ства в дела с.8 чело­ве­ка. Изгна­ние необо­зри­мых армий двух пер­сид­ских вла­дык, победа над кото­ры­ми каза­лась столь неве­ро­ят­ной с пер­во­го взгляда, окон­ча­тель­ное пора­же­ние могу­ще­ства пер­сид­ско­го в целом ряде после­до­вав­ших затем сра­же­ний, воз­ве­ли­че­ние Гре­ции до пер­вой стра­ны в мире, а Афин — до пер­во­го горо­да Гре­ции, — все это долж­но было спо­соб­ст­во­вать тому обще­му подъ­ему духа, кото­рый отли­ча­ет собою роко­вые момен­ты исто­рии народ­ной, вро­де изгна­ния Гал­лов и дву­на­де­ся­ти язык из пре­де­лов наше­го оте­че­ства. Подъ­ем нацио­наль­но­го само­со­зна­ния сопро­вож­дал­ся и подъ­емом рели­ги­оз­но­го настро­е­ния. Геро­дот, видя­щий дес­ни­цу боже­ст­вен­ную в победах гре­че­ских, не могу­щий ничем иным, кро­ме мило­сти богов к Элли­нам и нена­ви­сти к гор­дым жите­лям Азии, объ­яс­нить бла­го­при­ят­ный резуль­тат этой борь­бы двух частей све­та, не был, без сомне­ния, оди­нок в сво­их воз­зре­ни­ях³: он выра­жа­ет взгляд веру­ю­щей части обще­ства на те собы­тия, свиде­те­ля­ми кото­рых они были; и эта часть была боль­шей: неве­рие и рацио­на­лизм, его порож­даю­щий, про­ни­ка­ют в пуб­ли­ку через учи­те­лей фило­со­фии, заня­тие кото­рой, как дело серь­ез­ное, было по пле­чу лишь незна­чи­тель­ной части обще­ства и в ней не все­гда при­во­ди­ло к неве­рию; а поверх­ност­ное и лег­кое ее усво­е­ние, веду­щее часто и к лег­ко­му отно­ше­нию к рели­гии, было есте­ствен­но для людей обес­пе­чен­ных, но мало под­готов­лен­ных к умст­вен­но­му тру­ду, или, наобо­рот, совер­шен­но празд­ных гра­ни­те­лей афин­ских улиц, не имев­ших за душой даже того пята­ка, кото­рый тре­бо­вал­ся для вхо­да в театр. Народ же в мас­се сво­ей не был затро­нут неве­ри­ем даже и в сто­ли­це: это свиде­тель­ст­ву­ет судь­ба Ана­к­са­го­ра, посяг­нув­ше­го на боже­ст­вен­ность Гелиоса и Селе­ны, это дока­зы­ва­ет исто­рия гер­мо­ко­пидов в зна­ме­на­тель­ный поход на Сици­лию, это ска­зы­ва­ет­ся, нако­нец, в обви­не­нии Сокра­та, что он не с.9 при­зна­ет богов (ὅτι θεοὺς οὐ νο­μίζει) и в ряде дру­гих эпи­зо­дов подоб­но­го рода. А вне сто­ли­цы, вне бле­стя­щих Афин Перик­ла, даже в дру­гих круп­ных город­ских цен­трах вро­де Спар­ты, осо­бен­но же в сель­ских посе­ле­ни­ях, заня­тых сво­им трудом, не давав­шим отды­ха, фило­со­фия не мог­ла отвра­щать наив­но-веру­ю­щих посе­лян и про­вин­ци­а­лов от искон­ной рели­гии их пред­ков. При всем паде­нии этой рели­гии в после­дую­щие века, о кото­ром при­ня­то гово­рить в исто­ри­че­ских иссле­до­ва­ни­ях, одна­ко мас­сы наро­да навод­ня­ли Олим­пию, Дель­фы, Эпидавр и дру­гие свя­щен­ные цен­тры древ­не­го мира: не шутить ходи­ли туда палом­ни­ки, не всех при­вле­кал туда блеск этих мест и тех рели­ги­оз­ных празд­неств, кото­рые там совер­ша­лись, не одно празд­ное любо­пыт­ство и не одна любовь к ски­та­ни­ям соби­ра­ла с раз­ных кон­цов стра­ны эти тол­пы бого­моль­цев; было нечто более серь­ез­ное, объ­еди­няв­шее эти тол­пы: это была — вера.

Этот взрыв рели­ги­оз­но­го чув­ства, охва­тив­ший Элла­ду в V в., не мог прой­ти бес­след­но и для ее худо­же­ст­вен­ной дея­тель­но­сти: воз­вы­шен­ное рели­ги­оз­ное настро­е­ние созда­ло и чуд­ное, рели­ги­оз­ное искус­ство, недо­ся­гае­мое по сво­е­му вели­чию и чисто­те и глу­бине выра­жен­ной в нем идеи. Глав­ным пред­ста­ви­те­лем этой худо­же­ст­вен­ной эпо­хи был Фидий, сын Хар­мида, за кото­рым сле­ду­ют бли­жай­шие уче­ни­ки его — Алка­мен, Аго­ра­крит, Коло­тес и др. Бла­го­да­ря при­то­ку денеж­ных средств и вся­ких сокро­вищ в зем­лю победи­те­лей, полу­ча­лась пол­ная воз­мож­ность удо­вле­тво­рить взры­ву рели­ги­оз­ных чувств стра­ны: повсюду воз­ни­ка­ют изящ­ные и рос­кош­ные хра­мы, в кото­рых воз­дви­га­ют­ся боль­шею частью хри­се­ле­фан­тин­ные колос­сы наи­бо­лее чти­мых божеств, как Зевс, Гера, Афи­на, Аскле­пий и др. Самые высо­кие обра­зы зани­ма­ют худож­ни­ков, вопло­ща­ясь в столь же воз­вы­шен­ные и стро­гие созда­ния искус­ства. Нико­му не при­хо­дит в голо­ву сме­шать чело­ве­ка с боже­ст­вом, ни один худож­ник не толь­ко не реша­ет­ся, но и не помыш­ля­ет даже при­пи­сать тому или ино­му боже­ству, им изо­бра­жае­мо­му, какие-либо чело­ве­че­ские сла­бо­сти или низ­ве­сти его с гор­них высот в зем­ную юдоль, в среду жиз­нен­ных мело­чей и тре­вол­не­ний. Все эти скуль­п­то­ры V сто­ле­тия, с Фиди­ем во с.10 гла­ве, созда­вая образ того или ино­го бога или боги­ни, стре­ми­лись вопло­тить высо­кую идею боже­ства в доступ­ном для них мате­ри­а­ле, не думая назна­чать свои созда­ния для наслаж­де­ния их худо­же­ст­вен­ной кра­сотой; сама собой сия­ла в них эта кра­сота, пото­му что они слу­жи­ли мате­ри­аль­ны­ми изо­бра­же­ни­я­ми выс­шей мыс­ли, про­свет­лен­ной верой твор­цов их в суще­ст­во­ва­ние это­го высо­ко­го иде­а­ла где-то, в неве­до­мом и чуд­ном мире. Думая лишь о созда­нии обра­за, достой­но­го хра­ма и боже­ства, достой­но­го покло­не­ния веру­ю­щих, могу­ще­го все­лять в них высо­кую идею о невиди­мом боге, чей образ высил­ся под сво­да­ми хра­ма сре­ди дыма и бла­го­уха­ний, эти вели­кие вая­те­ли созда­ва­ли тем самым вели­чай­шие и по кра­со­те, чисто рели­ги­оз­ные про­из­веде­ния искус­ства. Без внут­рен­не­го про­свет­ле­ния самих твор­цов этих про­из­веде­ний не мог­ли, без сомне­ния, воз­ник­нуть и послед­ние. При­пом­ним, что даже бес­хит­рост­ные ико­ны древ­них масте­ров, эти стро­гие лики Свя­тых, напи­сан­ных часто в тиши мона­стыр­ской кельи таки­ми же подвиж­ни­ка­ми, забыв­ши­ми все для жиз­ни духов­ной, бес­ко­неч­но более тро­га­ют нас и теперь, вызы­вая истин­но-молит­вен­ное настро­е­ние, не отвле­кая вни­ма­ния блес­ком худо­же­ст­вен­но­го испол­не­ния, чем сде­лан­ные более опыт­ны­ми ико­но­пис­ца­ми новей­шие изо­бра­же­ния, в кото­рых так и про­гляды­ва­ет ремес­лен­ник, в кото­рых — пол­ное отсут­ст­вие глу­бо­кой мыс­ли, про­ник­но­ве­ния выс­шею иде­ей, это­го как бы отре­ше­ния от мира зем­но­го. И ред­ко видишь теперь что-либо подоб­ное тому чуд­но­му обра­зу Бого­ма­те­ри, кото­рый создан нашим Вас­не­цо­вым в нише алта­ря Вла­ди­мир­ско­го Киев­ско­го собо­ра. Запад, насколь­ко пока­зы­ва­ют это и худо­же­ст­вен­ные гале­реи Евро­пы, и ико­ны в като­ли­че­ских церк­вах, утра­тил поня­тие о живо­пи­си истин­но-рели­ги­оз­ной, рав­но как и о рели­ги­оз­ной скульп­ту­ре: язы­че­ские, при­том позд­не­язы­че­ские моти­вы запо­ло­ни­ли там собой эту область, и мало уже надеж­ды на ее вос­кре­се­ние в буду­щем к ново­му духу, истин­но-хри­сти­ан­ско­му. Воз­рож­де­ние, эта рестав­ра­ция язы­че­ства при сохра­не­нии хри­сти­ан­ской види­мо­сти, погу­би­ло, по наше­му глу­бо­чай­ше­му убеж­де­нию, рели­ги­оз­ное искус­ство Запа­да: в архи­тек­ту­ре оно заме­ни­ло вели­ча­вую готи­ку лег­ки­ми и не иду­щи­ми к хра­му хри­сти­ан­ско­му с.11 фор­ма­ми, так надо­едаю­щи­ми сво­им одно­об­ра­зи­ем в Ита­лии, в скульп­ту­ру и живо­пись внес­ло тот страст­ный и слиш­ком «чело­ве­че­ский» харак­тер, кото­рый отли­ча­ет изо­бра­же­ния богов гре­че­ских, начи­ная с IV в., века упад­ка рели­гии, века пол­но­го ото­жест­вле­ния боже­ства с чело­ве­ком или, точ­нее, чело­ве­ка с боже­ст­вом. Дело Воз­рож­де­ния закон­че­но было Рефор­ма­ци­ей, убив­шей в самом корне ту область искус­ства, кото­рая нераз­рыв­но свя­за­на с хра­мом.

Уже и сами древ­ние пони­ма­ли сущ­ность истин­но-рели­ги­оз­но­го, высо­ко­го искус­ства Фиди­е­ва и вер­но истол­ко­вы­ва­ли при­чи­ну высоты его. Сто­ит про­смот­реть ряд изве­стий, иду­щих из древ­но­сти о Зев­се Фидия, кото­ро­му, по сло­вам Пли­ния (Nat. hist. 33, 54), никто не мог под­ра­жать, чтобы и соста­вить вер­ное поня­тие о самой этой ста­туе, и до неко­то­рой сте­пе­ни судить об отно­ше­нии к ней само­го худож­ни­ка и навод­няв­шей храм тол­пы. Крас­но­ре­чи­вый Дион Зла­то­уст гово­рит об этом «пре­крас­ней­шем и любез­ней­шем богу, дей­ст­ви­тель­но бла­жен­ном, свя­щен­ном изо­бра­же­нии», что каж­дый чело­век, имев­ший тяжесть на душе, испы­тав­ший в жиз­ни мно­го несча­стий и горя, поте­ряв­ший даже спо­соб­ность спать от тяже­лых забот, — став перед этим чуд­ным обра­зом все­бла­го­го отца и вла­ды­ки богов и людей, забы­вал обо всех тяже­стях и опас­но­стях жиз­ни и полу­чал желан­ное успо­ко­е­ние. Идея бла­го­сти (χά­ρις) и могу­ще­ства вопло­ще­ны были Фиди­ем в его олим­пий­ском колос­се: «ина­че», гово­рит тот же Дион, «труд­но было пред­ста­вить себе бога!» «Это бог, крот­кий и бес­пе­чаль­ный, пода­тель жиз­ни и вся­ких благ, отец, спа­си­тель и охра­ни­тель людей». Сама идея боже­ства в том высо­ком смыс­ле, как пости­гал ее Фидий, как он носил ее в душе сво­ей⁴, вопло­ти­лась здесь в доро­гих мате­ри­а­лах: это бог в сво­ей неиз­мен­но­сти, како­вым и над­ле­жит ему быть. Идея эта, конеч­но, выше ходя­че­го пред­став­ле­ния о Зев­се, жив­ше­го сре­ди наро­да, пред­став­ле­ния, сло­жив­ше­го­ся отча­сти бла­го­да­ря поэтам, кото­рых за это неува­же­ние к богам так пори­цал Пла­тон; она мог­ла сло­жить­ся в уме и серд­це с.12 веру­ю­ще­го гре­ка, про­све­щен­но­го фило­соф­скою муд­ро­стью, само­сто­я­тель­но раз­мыш­ляв­ше­го о пред­ме­те столь высо­ком и искав­ше­го Бога все­ми сила­ми души сво­ей, все­ми стрем­ле­ни­я­ми сво­его помыс­ла. На тако­го чело­ве­ка, как Фидий, фило­со­фия не мог­ла подей­ст­во­вать поверх­ност­но, одною отри­ца­тель­ной сто­ро­ной сво­ей, как это быва­ло с непод­готов­лен­ным к ее вос­при­я­тию боль­шин­ст­вом⁵: в нем она, напро­тив, про­свет­ля­ла поня­тие о вер­хов­ном боже­стве, пре­муд­ро управ­ля­ю­щем миром. Сам бог был дово­лен сво­им изо­бра­же­ни­ем в Олим­пии и выра­зил это доволь­ство уда­ром перу­на, упав­ше­го перед самою ста­ту­ей. «Или бог сошел с неба на зем­лю, чтобы пока­зать тебе свой образ, Фидий, или ты под­ни­мал­ся на небо, чтобы созер­цать бога», гово­рит эпи­грам­ма Филип­па к ста­туе Олим­пий­ско­го Зев­са. Обще­ние с боже­ст­вом, как бы настав­ля­ю­щим худож­ни­ка, одно может объ­яс­нить поэту высоту, чистоту и пол­ноту идеи боже­ст­вен­ной, выра­жен­ной Фиди­ем: дей­ст­ви­тель­но, без про­ник­но­ве­ния в мир незри­мый, без руко­во­ди­тель­ства свы­ше, как может чело­век, одни­ми сво­и­ми сила­ми, вопло­тить бога в золо­те или камне? как может он понять бога во всем вели­чии суще­ства его, во всей сово­куп­но­сти его веч­ных свойств? Не одни древ­ние дума­ли подоб­но упо­мя­ну­то­му выше Филип­пу: подоб­ные ска­за­ния о мона­хах-ико­но­пис­цах сла­га­лись и на Запа­де, и на Восто­ке, выра­жая общее воз­зре­ние хри­сти­ан на истин­но-рели­ги­оз­ное искус­ство, невоз­мож­ное без веры худож­ни­ка, без обще­ния его с Богом и Его свя­ты­ми, без осе­не­ния его Духом Свя­тым.

Все, сде­лан­ные боль­шею частью из золота и сло­но­вой кости, бога­то укра­шен­ные дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми, колос­саль­ные ста­туи богов, отно­ся­щи­е­ся к V в., носят на себе печать истин­но­го вели­чия и того покоя, кото­рый отли­ча­ет боже­ство от пре­дан­но­го стра­стям чело­ве­ка. Харак­те­ри­зуя неко­гда «высо­кий стиль» V в., Вин­кель­ман имел в виду имен­но эти чисто рели­ги­оз­ные изо­бра­же­ния, эти куми­ры, кото­рым в тече­ние мно­гих и мно­гих с.13 веков потом покло­ня­лась тол­па. Как бы оза­рен­ные све­том свы­ше, работа­ли вели­кие уче­ни­ки вели­ко­го Фидия: виден перст Про­виде­ния в созда­нии этих Зев­сов, Гер и Афин, ука­зы­вав­ший заблудив­ше­му­ся чело­ве­че­ству, посколь­ку это было для него доступ­но, истин­ную сущ­ность боже­ства, забы­тую было бла­го­да­ря мифо­ло­гии и поэтам, — недо­ся­гае­мое вели­чие богов, их без­мя­теж­ное спо­кой­ст­вие (т. е. отсут­ст­вие страст­ных вол­не­ний) и их бла­гость. Гомер был как бы забыт эти­ми вая­те­ля­ми: они взя­ли от него мело­чи, чтобы не вве­сти народ в недо­уме­ние и заблуж­де­ние отно­си­тель­но того или ино­го боже­ст­вен­но­го обра­за, но они совер­шен­но отверг­ли дух его, тот чисто-чело­ве­че­ский дух, кото­рый при­да­ет неко­то­рым богам гоме­ров­ским, а осо­бен­но Гере, даже какой-то стран­ный харак­тер. За этим высо­ким искус­ст­вом после­до­ва­ла не менее воз­вы­шен­ная фило­со­фия Пла­то­на и Ари­сто­те­ля, кото­рые в IV сто­ле­тии одни под­дер­жи­ва­ли сре­ди Элли­нов высо­кую идею о боже­стве, когда дух Фиди­ев, мож­но ска­зать, исчез в вая­те­лях и живо­пис­цах и нача­лись новые вея­ния и в лите­ра­ту­ре, и в искус­стве.

То высо­кое пред­став­ле­ние о богах, кото­рое отли­ча­ет собою V век, удер­жа­лось не дол­гое вре­мя: в нача­ле IV в. (и даже, пожа­луй, несколь­ко ранее, уже в кон­це преды­ду­ще­го сто­ле­тия) оно уже пошат­ну­лось, и в тече­ние все­го это­го пери­о­да изо­бра­же­ния божеств рез­ко разде­ля­ют­ся на две кате­го­рии. Искус­ство «соб­ст­вен­но рели­ги­оз­ное» по-преж­не­му оста­ет­ся стро­гим, хра­ня еще заве­ты про­шло­го, щадя при­те­каю­щую в хра­мы тол­пу моля­щих­ся и бес­со­зна­тель­но удер­жи­ва­ясь от все уси­ли­ваю­ще­го­ся мод­но­го направ­ле­ния; а послед­ним созда­ют­ся наряду со стро­ги­ми «куми­ра­ми», назна­чен­ны­ми для покло­не­ния, те изо­бра­же­ния бес­смерт­ных существ, кото­рые в таком изоби­лии в ори­ги­на­лах и рим­ских копи­ях дошли до наше­го вре­ме­ни и отли­ча­ют­ся пол­ным отсут­ст­ви­ем «боже­ст­вен­но­сти», того вели­чия и той бес­страст­но­сти, кото­ры­ми запе­чат­ле­ны созда­ния про­шлой эпо­хи.

До сей поры, при суж­де­нии о худо­же­ст­вен­ных про­из­веде­ни­ях древ­не­го искус­ства, эти две кате­го­рии не раз­ли­ча­лись с доста­точ­ной ясно­стью и опре­де­лен­но­стью, в боль­шин­стве слу­ча­ев даже не раз­ли­ча­лись совсем, пото­му с.14 что слу­чай­ные заме­ча­ния, что такая-то ста­туя была Kul­tus­bild, рас­се­ян­ные по местам в архео­ло­ги­че­ских иссле­до­ва­ни­ях, не вели обык­но­вен­но ни к каким даль­ней­шим выво­дам. А меж­ду тем раз­ли­чие это суще­ст­вен­но и весь­ма важ­но как для пра­виль­ной оцен­ки самих про­из­веде­ний, так и для вер­но­го пред­став­ле­ния о самом ходе раз­ви­тия искус­ства и свя­зан­ной с ним рели­гии. Кто решит­ся в насто­я­щее вре­мя оце­ни­вать с оди­на­ко­вой точ­ки зре­ния ико­ну, сто­я­щую в церк­ви и назна­чен­ную для покло­не­ния перед нею веру­ю­щих, и кар­ти­ну с еван­гель­ским сюже­том, выстав­лен­ную в залах како­го-нибудь музея? А меж­ду тем по отно­ше­нию к древ­ней пла­сти­ке и отча­сти живо­пи­си это раз­ли­чие точек зре­ния как бы не суще­ст­ву­ет: отсюда воз­ни­ка­ет, по наше­му разу­ме­нию, ряд заблуж­де­ний и в харак­те­ри­сти­ке отдель­ных худож­ни­ков, и в оцен­ке отдель­ных их про­из­веде­ний; о мно­гих из них скла­ды­ва­ет­ся этим путем лож­ное пред­став­ле­ние.

В искус­стве истин­но рели­ги­оз­ном и в IV в. и, веро­ят­но, так­же в сле­дую­щие, мало зна­ко­мые нам вре­ме­на худо­же­ст­вен­ной жиз­ни древ­ней Гре­ции, основ­ною чер­той была вер­ность тра­ди­ци­ям V в., т. е. отли­чи­тель­ные свой­ства тех изо­бра­же­ний богов и богинь, кото­рые слу­жи­ли пред­ме­та­ми покло­не­ния, напо­до­бие наших икон или ста­туй свя­тых в церк­вах като­ли­че­ских, были посто­ян­но вели­чие и спо­кой­ст­вие, два каче­ства, осо­бен­но отли­чаю­щие богов от ничтож­но­го, погряз­ше­го в стра­стях чело­ве­че­ства. По-преж­не­му, и в IV в. куми­ры божеств отли­ча­ют­ся вели­ча­вою стро­го­стью, по-преж­не­му худож­ни­ки, тво­ря такое свя­щен­ное (σε­βασ­τόν) изо­бра­же­ние, стре­мят­ся пред­ста­вить в нем боже­ство не в один пре­хо­дя­щий миг его суще­ст­во­ва­ния, а во всей сово­куп­но­сти отли­чаю­щих это боже­ство свойств. Даже ино­гда, может быть, вая­те­ли IV в. при­дер­жи­ва­ют­ся и внеш­них тех­ни­че­ских при­е­мов, отли­чаю­щих пла­сти­ку пред­ше­ст­ву­ю­ще­го сто­ле­тия: если, напр., Афро­ди­та-Роди­тель­ни­ца Лув­ра при­над­ле­жит дей­ст­ви­тель­но рез­цу Пра­к­си­те­ля, как это пред­по­ла­га­ют мно­гие иссле­до­ва­те­ли⁶, то в ней под­ра­жа­ние несколь­ко с.15 арха­и­че­ским образ­цам, осо­бен­но в чер­тах лица, несо­мнен­но. Неда­ром, в самом деле, эти про­из­веде­ния IV в. древ­ние авто­ры места­ми отме­ча­ют ста­рин­ным назва­ни­ем ξόανα, напр. так назы­ва­ет Стра­бон извест­ную нам отча­сти по релье­фам на моне­тах ста­тую Апол­ло­на Смин­фея, сде­лан­ную зна­ме­ни­тым Ско­па­сом для хра­ма г. Хри­сы в Тро­аде (Strab. XIII, p. 604).

Но при сход­стве обще­го направ­ле­ния, вели­ка одна­ко раз­ни­ца по духу меж­ду гран­ди­оз­ны­ми про­из­веде­ни­я­ми Фидия и его шко­лы и меж­ду все более и более мель­чаю­щи­ми типа­ми божеств, воз­ник­ши­ми в IV сто­ле­тии. Измель­ча­ние это, вер­ное отра­же­ние измель­ча­ния обще­ст­вен­ных и рели­ги­оз­ных иде­а­лов в обще­стве после пело­пон­нес­ской вой­ны, ска­зы­ва­ет­ся доволь­но ярко в двух отно­ше­ни­ях: в выбо­ре божеств для худо­же­ст­вен­но­го их вос­про­из­веде­ния и в самом отно­ше­нии к раз­ра­бот­ке избран­но­го типа. Место Зев­са, Афи­ны, Геры заме­ня­ют в IV в. Апол­лон, Гер­мес, Арей, Эрот, Афро­ди­та, Арте­ми­да и др.; гораздо реже, в силу необ­хо­ди­мо­сти, при построй­ке ново­го хра­ма или пол­ной пере­строй­ке древ­не­го, худож­ни­ки берут­ся за более серь­ез­ные типы Демет­ры и Геры, Посей­до­на и Тро­фо­ния. Исклю­че­ние состав­ля­ет, напр. Лэто со ски­пет­ром, работы Ско­па­са, сто­яв­шая в одном из хра­мов Эфе­са (Strab. XIV, p. 640), Гера Пра­к­си­те­ля, сидя­щая на троне, в Ман­ти­нее (Paus. VIII, 9, 3), его же Демет­ра в хра­ме Афин­ском, Гера в Пла­те­ях, кото­рую Пав­са­ний опре­де­ля­ет сло­ва­ми «сто­я­щая пря­мо, огром­ных раз­ме­ров» (πε­ποίηται δὲ ὀρθὸν με­γέθει ἄγαλ­μα μί­γα, IX, 2, 7). И сохра­нив­ши­е­ся в музе­ях ста­туи неред­ко отно­сят­ся имен­но к этой кате­го­рии стро­гих, рели­ги­оз­ных изо­бра­же­ний, быв­ших неко­гда пред­ме­та­ми покло­не­ния в хра­мах: тако­ва, чтобы при­ве­сти хоть один при­мер, зна­ме­ни­тая Гера Бар­бе­ри­ни в ротон­де Вати­ка­на, отли­чаю­ща­я­ся, одна­ко, слиш­ком сво­бод­ной дра­пи­ров­кой одеж­ды. Быва­ло, что новые типы, осо­бен­но раз­ви­ваю­щи­е­ся в IV в., при всей новизне и одно­сто­рон­но­сти вло­жен­ной в них идеи, не исчер­пы­ваю­щей все суще­ство дан­но­го боже­ства, или же при новизне испол­не­ния, поз­во­ля­ю­ще­го слиш­ком мно­го дви­же­ния в свя­щен­ном «куми­ре», отли­ча­лись, одна­ко, от подоб­ных им более мел­ких изо­бра­же­ний хотя сво­и­ми с.16 раз­ме­ра­ми. Созда­ние хри­се­ле­фан­тин­ных колос­сов почти пре­кра­ти­лось в это вре­мя, но ста­туи колос­саль­ных раз­ме­ров из более деше­вых мате­ри­а­лов про­дол­жа­ют воз­дви­гать­ся не толь­ко в этом сто­ле­тии, но и зна­чи­тель­но поз­же, если вер­ны недав­ние вычис­ле­ния отно­си­тель­но дея­тель­но­сти Мес­сен­ско­го вая­те­ля Дамо­фон­та, от кото­ро­го най­де­ны в Лико­су­ре фраг­мен­ты колос­саль­ных ста­туй и кото­ро­го склон­ны теперь отно­сить ко II в. до Р. Х.⁷ Так уже в сво­бод­ном сти­ле, но, по край­ней мере, боль­ших раз­ме­ров была анти­кир­ская Арте­ми­да Пра­к­си­те­ля, пред­став­лен­ная в виде охот­ни­цы с факе­лом в одной и луком в дру­гой руке: атри­бу­ты долж­ны были харак­те­ри­зо­вать Арте­ми­ду не толь­ко как боги­ню охоты, но и луны.

Таким обра­зом и в рели­ги­оз­ное искус­ство мало-пома­лу про­ни­ка­ет чисто свет­ский эле­мент: излиш­нее дви­же­ние и выра­же­ние той или иной стра­сти, того или ино­го вре­мен­но­го настро­е­ния реши­тель­но иска­жа­ют высо­кую идею боже­ства. Вме­сто свя­щен­но­го «куми­ра» (ξόαρον, εἰκών) посте­пен­но появ­ля­ет­ся «худо­же­ст­вен­ная ста­туя» (ἄγαλ­μα), на кото­рую люби­те­ли изящ­но­го ездят любо­вать­ся, ино­гда даже очень изда­ле­ка. Сли­я­ние обо­их тече­ний под­готов­ле­но, сле­до­ва­тель­но, в самой Гре­ции, но совер­ши­лось оно, по-види­мо­му, лишь в сол­дат­ском Риме, лишь по уни­что­же­нии Гре­ции, как само­сто­я­тель­ной вели­чи­ны, и по сокру­ше­нии древ­не­язы­че­ской рели­гии, мало-пома­лу уте­ряв­шей свою чистоту.

Поли­ти­че­ские собы­тия, потряс­шие Гре­цию вооб­ще и Афи­ны, сре­дото­чие худо­же­ст­вен­ной жиз­ни, в осо­бен­но­сти в кон­це V в. и затем хозяй­ни­ча­нье Спар­ты в горо­дах про­чей Гре­ции, пре­рван­ное победа­ми Фивян, заста­ви­ли народ разу­ве­рить­ся и в проч­но­сти сча­стья, и в мило­сти богов; посто­ян­ные рас­при, непре­кра­щаю­ща­я­ся борь­ба общин отня­ли воз­мож­ность питать те высо­кие помыс­лы, кото­ры­ми оду­шев­ля­лись пред­ки этих Элли­нов IV века в слав­ную эпо­ху нацио­наль­ных побед. Лишь урыв­ка­ми про­яв­ля­ет­ся рели­ги­оз­ная жизнь наро­да, казав­ше­го­ся с.17 без­за­щит­ным перед напа­де­ни­я­ми вра­гов из сво­его же пле­ме­ни: так раз­ру­шен­ные было в прах Пла­теи опять вос­ста­нов­ля­ют­ся и укра­ша­ют­ся хра­ма­ми; такую же участь испы­ты­ва­ют и мно­гие дру­гие горо­да. Рели­гия, исче­заю­щая в дей­ст­ву­ю­щих сло­ях и мало-пома­лу заме­ня­ю­ща­я­ся шат­кой фило­со­фи­ей, сохра­ня­ет­ся, по-види­мо­му, в стра­да­тель­ной поло­вине насе­ле­ния, кото­рое толь­ко от богов и мог­ло ждать помо­щи и заступ­ле­ния. Век, кон­чаю­щий­ся появ­ле­ни­ем зна­ме­ни­то­го тво­ре­ния Евге­ме­ра, низ­вед­ше­го к нулю всю древ­нюю мифо­ло­гию, все осно­вы народ­ной рели­гии, дол­жен был прой­ти пред­ва­ри­тель­но ряд сту­пе­ней в этом направ­ле­нии: подоб­ное отри­ца­ние рели­гии не мог­ло явить­ся без посте­пен­ной под­готов­ки в обще­стве.

Что обще­ст­вен­ная нрав­ст­вен­ность, поня­тие о чести и дол­ге зна­чи­тель­но поко­ле­ба­лись в этот век сумя­тиц и вол­не­ний, свиде­тель­ст­ву­ет один из луч­ших людей того вре­ме­ни, ора­тор Демо­сфен, в речах сво­их про­тив Филип­па и в защи­ту Олин­фа. Вме­сте с этим пада­ло и высо­кое пред­став­ле­ние о богах, исче­за­ли те фиди­ев­ские идеи, кото­рые были выска­за­ны им в колос­сах Олим­пий­ском и Пар­фе­нон­ском. Тра­ди­ци­он­но созда­ва­лись еще куми­ры для хра­мов, но наряду с ними, пре­вос­хо­дя их чис­лом и извест­но­стью, воз­ни­ка­ют изо­бра­же­ния божеств харак­те­ра совер­шен­но свет­ско­го, изо­бра­же­ния, в кото­рых не вид­но веры худож­ни­ка, кото­рые не ею вызва­ны к жиз­ни, а чисто и исклю­чи­тель­но эсте­ти­че­ски­ми потреб­но­стя­ми, изо­бра­же­ния, в кото­рых боги пере­ста­ли быть бога­ми и вполне вос­при­ня­ли при­ро­ду чело­ве­че­скую со все­ми ее «страстьми и похотьми». В этих изо­бра­же­ни­ях богов и богинь, вро­де Апол­ло­на Ско­па­са, Афро­ди­ты Пра­к­си­те­ля, может быть, Эрота Лисип­па, вопло­ще­ны не боги и не боги­ни, а про­стые смерт­ные, при­том схва­че­ны они худож­ни­ком не в общем их харак­те­ре, а в один корот­кий момент их суще­ст­во­ва­ния: это не Апол­лон, а вдох­но­вен­ный певец, стре­мя­щий­ся стя­жать себе паль­му, это не Афро­ди­та, а пре­крас­ная нагая жен­щи­на, соби­раю­ща­я­ся омыть свое греш­ное тело, это не Эрот, а шалов­ли­вый ребе­нок, забав­ля­ю­щий­ся чужим, слиш­ком боль­шим для него, луком. Перед эти­ми «бога­ми и боги­ня­ми» нико­му бы не при­шло в голо­ву скло­нить­ся ниц, взы­вая о помо­щи или с.18 уте­ше­нии: эти боги столь же сла­бы и немощ­ны, как и сам чело­век, они столь же гре­хов­ны и страст­ны, как и он, жаж­ду­щий мира сво­ей душе. К ним мог­ло быть одно отно­ше­ние: на них мож­но было любо­вать­ся, как на пре­крас­ные созда­ния искус­ства; они мог­ли, как пере­да­ют мно­гие анек­доты древ­них, воз­буж­дать в зри­те­ле даже гре­хов­ные помыс­лы и плот­ские жела­ния. Это ли доля свя­щен­но­го изо­бра­же­ния?

Но, насколь­ко мож­но судить по лите­ра­тур­ным источ­ни­кам, эти про­из­веде­ния, свиде­тель­ст­ву­ю­щие об упад­ке ува­же­ния к богам и о про­ник­но­ве­нии в область рели­ги­оз­ной пла­сти­ки чуж­до­го ей эле­мен­та⁸, и не назна­ча­лись для покло­не­ния: они или даже сто­я­ли не в хра­мах, как Афро­ди­та Книд­ская, или поме­ща­лись в про­ме­жут­ках меж­ду колон­на­ми внут­ри хра­ма или и вне его в каче­стве обет­ных при­но­ше­ний веру­ю­щих, как Гер­мес Олим­пий­ский Пра­к­си­те­ля или Афро­ди­та Пан­де­мос Ско­па­са. Эти изо­бра­же­ния, поме­ща­ясь в хра­ме, где сто­ял и покло­ня­е­мый кумир, часто воз­двиг­ну­тый в очень глу­бо­кую древ­ность⁹, не поль­зо­ва­лись почи­та­ни­ем, как послед­ний, а слу­жи­ли как бы укра­ше­ни­ем хра­ма, явля­ясь его внут­рен­ней деко­ра­ци­ей, подоб­но тому как фрон­то­ны, мето­пы и фриз укра­ша­ли его извне. В като­ли­че­ских, осо­бен­но италь­ян­ских церк­вах мы и по сие вре­мя можем наблюдать эту раз­дво­ен­ность рели­ги­оз­но­го по види­мо­сти искус­ства: кто станет молить­ся перед фигу­ра­ми Св. Лон­ги­на, Св. Еле­ны, Св. Веро­ни­ки и Св. Ап. Андрея, укра­шаю­щи­ми центр хра­ма Св. Пет­ра, сто­я­щи­ми под опо­ра­ми его купо­ла? И в то же вре­мя тыся­чи бого­моль­цев непре­рыв­но лобы­за­ют ногу Св. Пет­ра, кото­рый сидит на пре­сто­ле, бла­го­слов­ляя веру­ю­щих: те бело­мра­мор­ные ста­туи слу­жат пред­ме­том наблюде­ния тури­стов, а эта тем­ная, суро­вая брон­за — пред­ме­том почи­та­ния веру­ю­щих. До извест­ной с.19 сте­пе­ни такое деле­ние рели­ги­оз­ной живо­пи­си суще­ст­ву­ет и в наших пра­во­слав­ных хра­мах: кро­ме соб­ст­вен­но икон, перед кото­ры­ми воз­жи­га­ют­ся све­чи и лам­па­ды, совер­ша­ют­ся моле­ния и каж­де­ния фимиа­мом, сте­ны и потол­ки хра­мов укра­ша­ют­ся кар­ти­на­ми с сюже­та­ми из биб­лей­ской и еван­гель­ской исто­рии, кото­рые не слу­жат пред­ме­та­ми покло­не­ния, а лишь укра­ша­ют храм и напо­ми­на­ют пред­сто­я­щим вели­кие собы­тия свя­щен­ной исто­рии вет­хо- и ново­за­вет­ной¹⁰. В эту-то, стен­ную пре­иму­ще­ст­вен­но, живо­пись и в пра­во­слав­ных хра­мах начи­на­ет про­ни­кать мало жела­тель­ный в дан­ном слу­чае реа­ли­сти­че­ский эле­мент или стрем­ле­ние к внеш­не­му эффек­ту, и эта живо­пись начи­на­ет уже, к сожа­ле­нию, терять свою былую стро­гость и при­бли­жать­ся к типу тех кар­тин, кото­рые нахо­дят­ся перед боль­шей частью алта­рей в като­ли­че­ских церк­вах. Так рас­хо­дят­ся по замыс­лу и испол­не­нию, напр., живо­пись Вас­не­цо­ва и Све­дом­ско­го в стро­я­щем­ся Вла­ди­мир­ском собо­ре в Кие­ве.

Эта же струя реа­лиз­ма, широ­ко раз­вив­ше­го­ся в свет­ской скульп­ту­ре уже V в., про­ник­ла мало-пома­лу и в область рели­ги­оз­ных изо­бра­же­ний, спер­ва не назна­чае­мых, как ска­за­но, для покло­не­ния, а потом и чти­мых куми­ров. Совер­ши­лось это испод­воль и почти неза­мет­но, — как неза­мет­но воз­ни­ка­ют теперь и в наших церк­вах рели­ги­оз­ные по сюже­ту, но свет­ские по духу и испол­не­нию кар­ти­ны. Уже Ири­на с малень­ким Плу­то­сом на руках, сде­лан­ная для Афин Кефи­со­до­том Стар­шим, при всей сво­ей стро­го­сти, носит несо­мнен­ные заро­ды­ши реа­лиз­ма, и в ней боль­ше видишь жен­щи­ну-мать, чем боги­ню. Заим­ст­во­ва­ние сюже­тов из обы­ден­ной чело­ве­че­ской жиз­ни и пере­не­се­ние этих чело­ве­че­ских дей­ст­вий и поло­же­ний в мир богов идет cres­cen­do в IV в. и во все после­дую­щие сто­ле­тия: Арте­ми­да Анти­кир­ская, еще доволь­но пол­но оха­рак­те­ри­зо­ван­ная, хотя и чисто-внеш­ним обра­зом, обра­ща­ет­ся в Арте­ми­ду Вер­саль­скую, толь­ко охот­ни­цу; Афро­ди­та Книд­ская явля­ет­ся про­об­ра­зом цело­го ряда позд­нее воз­ник­ших Венер, вро­де Меди­чей­ской, с.20 Капи­то­лий­ской, Таври­че­ской. Апол­лон явля­ет­ся перед нами чуть не маль­чи­ком в виде Сав­р­ок­то­на (уби­ваю­ще­го яще­ри­цу) Пра­к­си­те­ля; Эрот мель­ча­ет все более и более и, нако­нец, прой­дя все воз­рас­ты чело­ве­че­ской жиз­ни и умень­ша­ясь соот­вет­ст­вен­но с этим в росте и силе, он обра­ща­ет­ся в мик­ро­ско­пи­че­ское, едва вид­ное для гла­за суще­ство, кото­рым забав­ля­ют­ся на Пом­пей­ских фрес­ках моло­дые девуш­ки.

Что же каса­ет­ся «куми­ров» божеств, то новое направ­ле­ние ска­за­лось здесь в IV в. еще сла­бо, но следы его вли­я­ния, про­ник­ше­го и в эту область, мож­но одна­ко заме­тить в неко­то­рых отно­ся­щих­ся сюда про­из­веде­ни­ях. В этом слу­чае новое направ­ле­ние ска­за­лось в изо­бра­же­ни­ях божеств, кото­рые по само­му суще­ству сво­е­му были слиш­ком близ­ки к чело­ве­че­ским стра­стям и даже пота­ка­ли им: это осо­бен­но отно­сит­ся к Дио­ни­су и Эроту. Уже в Элей­ском Дио­ни­се Пра­к­си­те­ля, насколь­ко мы зна­ем его по релье­фу моне­ты, нет той вели­ча­вой стро­го­сти, кото­рая отли­ча­ет даже это боже­ство в преды­ду­щий пери­од искус­ства; Эроты того же масте­ра, хотя еще и доста­точ­но стро­гие по замыс­лу (осо­бен­но Парий­ский), одна­ко уже силь­но при­бли­жа­ют­ся к миру чело­ве­че­ско­му бла­го­да­ря излишне юно­му воз­рас­ту, в кото­ром, по-види­мо­му, пред­ста­вил их худож­ник. Но все-таки следы про­ник­но­ве­ния ново­го направ­ле­ния, свет­ско­го эле­мен­та, следы излиш­не­го реа­лиз­ма в этой обла­сти чисто рели­ги­оз­но­го искус­ства очень не вели­ки: сила тра­ди­ции в дан­ном слу­чае пре­одоле­ва­ла новые вея­ния, и перед тре­бо­ва­ни­я­ми рели­гии долж­ны были отсту­пать не иду­щие к ней ново­введе­ния, гро­зив­шие пол­ным обра­ще­ни­ем богов в сла­бых и одоле­вае­мых стра­стя­ми и поро­ка­ми смерт­ных. Здесь, в глу­бине хра­мо­вых свя­ти­лищ, еще сохра­ня­лись преж­ние стро­гие пред­став­ле­ния о бес­смерт­ных богах, хотя раз­гу­ли­вав­шая вне этих свя­ти­лищ и уже про­ник­шая в них под раз­лич­ны­ми пред­ло­га­ми буря ново­введе­ний ослаб­ля­ла зна­че­ние этих обра­зов и реши­тель­но спу­ты­ва­ла в умах чело­ве­че­ских вся­кие пред­став­ле­ния о богах. Пре­об­ла­даю­щее чис­ло лег­ких, изящ­ных, почти безы­дей­ных созда­ний новей­шей гре­че­ской пла­сти­ки бра­ло, конеч­но, верх над тво­ре­ни­я­ми ста­ро­го сти­ля.

с.21 В тече­ние III и II веков, вплоть до поко­ре­ния Гре­ции Рим­ля­на­ми, сре­ди посто­ян­ных смут и борь­бы, начав­ших­ся со смер­тью Алек­сандра, не мог­ло спо­кой­но раз­ви­вать­ся искус­ство, а общее паде­ние нра­вов, засвиде­тель­ст­во­ван­ное и исто­ри­ей, и совре­мен­ны­ми той эпо­хе авто­ра­ми, осо­бен­но коми­ка­ми, вело к пол­но­му рав­но­ду­шию наро­да, заня­то­го сво­и­ми мел­ки­ми дела­ми и веч­ны­ми дряз­га­ми, к вопро­сам рели­ги­оз­ным; рав­но­ду­шие это не мог­ло не ска­зать­ся и в умень­ше­нии, почти пре­кра­ще­нии рели­ги­оз­но-худо­же­ст­вен­ной дея­тель­но­сти. Рели­гия оста­лась досто­я­ни­ем лишь «тем­ных» людей: про­чие заме­ни­ли ее муд­ро­ва­ни­ем или пол­ным отри­ца­ни­ем. К момен­ту поко­ре­ния ее Римом, древ­няя Элла­да види­мо отжи­ла свой век, хотя и крат­кий, но бле­стя­щий и в выс­шей сте­пе­ни назида­тель­ный для после­дую­щих поко­ле­ний.

Рим сопри­кос­нул­ся с Гре­ци­ей в тот момент, когда и в нем уже иссяк­ли ста­рин­ные доб­ро­де­те­ли и наив­ная вера, после того, как по Ита­лии уже успе­ла рас­про­стра­нить­ся гре­че­ская фило­со­фия, поро­див­шая рели­ги­оз­ный скеп­ти­цизм, а затем при­вед­шая к отри­ца­нию народ­ных божеств. Он сопри­кос­нул­ся с тру­пом древ­ней Гре­ции в то вре­мя, когда уже в нем самом рас­кры­лись страш­ные язвы неве­рия и раз­вра­та. Поэто­му ни поко­рен­ная им Гре­ция, пере­нес­ши свою худо­же­ст­вен­ную дея­тель­ность за Адри­а­ти­че­ское море, не полу­чи­ла ново­го сти­му­ла, осве­жаю­ще­го и воз­вы­шаю­ще­го искус­ство, ука­зы­ваю­ще­го ему новые и высо­кие пути, и победи­тель Рим, ослеп­лен­ный блес­ком внеш­ней куль­ту­ры сво­его вас­са­ла, не мог разо­брать­ся в полу­чен­ных сокро­ви­щах и более пре­льщал­ся тво­ре­ни­я­ми послед­них вре­мен, лас­кав­ши­ми глаз и щекотав­ши­ми нер­вы. Не было при­чи­ны ни там ни тут к под­ня­тию упад­ше­го было искус­ства на былую высоту в этом новом его оте­че­стве: и оно пошло по скольз­ко­му наклон­но­му пути, угож­дая вку­сам изба­ло­ван­ной и раз­нуздан­ной тол­пы. Целый ряд Венер, одна нескром­нее дру­гой, созда­ет­ся на поч­ве ита­лий­ской; про­хо­дит немно­го вре­ме­ни, — и сами импе­ра­три­цы не сты­дят­ся пози­ро­вать перед пуб­ли­кой в виде полу­на­гих мра­мор­ных богинь. Нет, как кажет­ся, ника­кой воз­мож­но­сти тол­ко­вать о гре­че­ском рели­ги­оз­ном искус­стве после уни­что­же­ния Гре­ции: гре­че­ские худож­ни­ки с.22 в Ита­лии, в тех ред­ких слу­ча­ях, когда им при­хо­ди­лось созда­вать изо­бра­же­ние в сколь­ко-нибудь стро­гом сти­ле, обра­ща­лись к преж­ним зна­ме­ни­тым образ­цам и более или менее удач­но копи­ро­ва­ли их. Понят­но само собой, что копии эти, создан­ные не твор­че­ской фан­та­зи­ей под руко­вод­ст­вом веры, а спо­со­бом почти меха­ни­че­ским, лише­ны были того внут­рен­не­го содер­жа­ния, того духа, кото­рый жил в тво­ре­ни­ях луч­ших вая­те­лей ста­ро­го вре­ме­ни. Манер­ность заме­ни­ла фан­та­зию, сухость ста­ла на место оду­шев­ляв­ше­го преж­ние куми­ры духа. Уже из это­го бег­ло­го очер­ка вид­но, как раз­ви­ва­лась истин­но-рели­ги­оз­ная пла­сти­ка древ­них, как она достиг­ла сво­его апо­гея в шко­ле Фидия, точ­но послан­но­го самим Про­виде­ни­ем для про­све­ще­ния тем­ной мас­сы языч­ни­ков, как она еще стре­ми­лась дер­жать­ся ста­рых тра­ди­ций в IV в. и как посте­пен­но она утра­чи­ва­ла их под вли­я­ни­ем раз­ных мод­ных направ­ле­ний, в кото­рых силь­нее все­го ска­зы­ва­лась струя реа­ли­сти­че­ская, уни­что­жав­шая в изо­бра­же­нии боже­ства — все боже­ст­вен­ное; мы ста­ра­лись пока­зать, как, нако­нец, под дав­ле­ни­ем этих мод­ных и пере­мен­чи­вых тече­ний пода­лась столь твер­дая, каза­лось, тра­ди­ция соб­ст­вен­но-рели­ги­оз­но­го искус­ства и как, раз допу­стив в себя эту тле­твор­ную струю, оно иска­зи­лось в самом суще­стве сво­ем и исчез­ло, заме­нив­шись пла­сти­кой свет­ской и бле­стя­щей, но безы­дей­ной и поверх­ност­ной. Виде­ли мы, как парал­лель­но шли два явле­ния: измель­ча­ния рели­ги­оз­ных и обще­ст­вен­ных иде­а­лов, упа­док нрав­ст­вен­но­сти и, нако­нец, уни­что­же­ние рели­гии под наплы­вом сомне­ния и рас­судоч­но­сти, — и посте­пен­ное паде­ние стро­го­го харак­те­ра рели­ги­оз­но­го искус­ства и вырож­де­ние его в искус­ство свет­ское по пре­иму­ще­ству. Сколь­ко поучи­тель­но­го в этом кру­ге собы­тий, сколь­ко пред­у­преж­де­ний ново­му вре­ме­ни с его так­же чрез­мер­ным пре­кло­не­ни­ем перед умом чело­ве­че­ским, с его явной про­па­ган­дой край­не­го реа­лиз­ма в искус­стве, реа­лиз­ма, от кото­ро­го, как было заме­че­но выше, не убе­реглась и наша, преж­де столь стро­гая цер­ков­ная живо­пись и даже ико­но­пись. Сле­ду­ет очень поду­мать об этом, дабы не уте­рять того сокро­ви­ща, кото­рое дав­но уже уте­ря­но Запа­дом и кото­рое труд­но вер­нуть себе сно­ва. Но надо наде­ять­ся, что новые с.23 вея­ния не най­дут себе у нас в этой обла­сти ни сочув­ст­вия, ни рас­про­стра­не­ния: в работах неко­то­рых живо­пис­цев наших мы видим, напро­тив, зарю новой бле­стя­щей жиз­ни наше­го цер­ков­но­го искус­ства.