с.64 Еще не так давно считалось, что в истории древнего Рима период Поздней республики изучен лучше любого другого, и какие-либо кардинальные открытия в этой области вряд ли возможны. В последние годы уже мало кто придерживается таких взглядов. Наоборот, многие исследователи готовы согласиться с британским историком Дж. Паттерсоном, утверждающим, что «мы нуждаемся в радикально новой истории (Римской) республики»2.
Столь решительная смена парадигмы во многом обусловлена отказом от господствовавших ранее представлений о политическом строе Римской республики III—
Критике ортодоксальных представлений и разработке собственной концепции «римской демократии» Ф. Миллар посвятил несколько статей и две монографии5. Выдвинутая им концепция уже рассматривалась в отечественной историографии6, поэтому главная цель нашей статьи заключается не столько в характеристике самой этой концепции, сколько в оценке ее воздействия на современную зарубежную историографию.
Доминировавшая до недавнего времени концепция М. Гельцера и его последователей о жестко с.65 олигархическом характере государственного строя Римской республики основывалась на представлении о том, что нобилитет безраздельно господствовал в народном собрании и в сенате с помощью всеохватывающей сети патронатно-клиентских, родственных и дружеских связей, а также богатства и унаследованного от знаменитых предков престижа7. В связи с этим главным содержанием политической жизни Поздней республики считалась борьба за власть между различными фракциями нобилей, а история древнего Рима отождествлялась с историей его правящего класса.
Однако к концу прошлого столетия эта концепция утратила свою былую привлекательность в результате новых исследований. П. Брант и другие современные историки показали, что институты патроната-клиентелы и политической «дружбы», а также родственные связи не играли в жизни римского государства столь важной роли, как считалось ранее, и не могли стать социальной базой безраздельного политического господства нобилитета8.
К. Хопкинс и Г. Бартон продемонстрировали, что представление о нобилитете как о замкнутой наследственной знати не вполне соответствует действительности. На протяжении двух последних столетий республики только 4% семей, выходцы из которых достигли высшей магистратуры, имели предка — консула в каждом поколении из шести, и 40% — на протяжении трех поколений подряд, вместе с тем 32% консулов этого времени сумели добиться высшего поста, не располагая ни предками, ни родственниками — консулами9. Таким образом, аристократическое происхождение, обширные клиентелы и помощь знатных друзей и родственников, хотя и были полезны для успешной карьеры, но сами по себе еще не являлись достаточным условием политического успеха. Результаты выборов зачастую были непредсказуемыми, и знатным соискателям случалось проигрывать простолюдинам. По мнению К. Хопкинса и Г. Бартона, политическое с.66 доминирование нобилитета в Риме III—
Таким образом, благодаря исследованиям 70-х-
Наиболее решительным сторонником последнего подхода является Ф. Миллар. По его мнению, главным в политической жизни республиканского Рима были не выборы высших магистратов, а издание законов, поэтому наибольшее политическое значение имели самые демократичные трибутные комиции как основной законодательный орган. Центральное место в политической жизни республики занимал Римский форум, где на конциях и комициях открыто и гласно при активном участии собравшихся там рядовых граждан рассматривались и решались важнейшие вопросы государственной жизни. В республиканском Риме главной фигурой в политике был не могущественный патрон, манипулирующий массой послушных клиентов, а оратор, способный убеждать в своей правоте собравшуюся на Форуме толпу. Основной вывод Ф. Миллара заключается в том, что римский народ был не объектом, а субъектом политической борьбы11.
Концепция Ф. Миллара, отводящая народу центральное место в политической жизни, актуализировала дебаты о характере политического строя поздней Республики. Едва ли не вся последующая историография представляла собой уже реакцию на теорию «римской демократии» Ф. Миллара, ее одобрение или критику, и выработку более умеренных представлений.
И сторонники, и (особенно) оппоненты концепции Ф. Миллара отмечали ее чрезмерный формализм, недооценку особенностей политической культуры республиканского Рима12. Наиболее ясно и четко эта с.67 критика дана решительным противником теории «римской демократии» М. Йене.
По его мнению, у Миллара присутствует фундаментальное недоразумение в понимании характера государственного устройства Римской республики, поскольку он имплицитно отождествляет обязательность включения римской общественности в политику с систематическим влиянием этой общественности на принятие решений. Иначе говоря, для Ф. Миллара очевидно следующее: тот факт, что законодательный проект представляется в народное собрание, а затем принимается им, означает, что народ влияет на содержание и успех проекта. При этом Ф. Миллар игнорирует принятое в исследованиях политической культуры разграничение между содержательной и показной стороной политики. Ведь совершенно ясно, что внешнее очертание системы не отображает адекватно внутренние механизмы ее функционирования13.
Особенности римской политической культуры принимает в расчет А. Якобсон, который вслед за Ф. Милларом, реабилитирует народ как важный фактор политической жизни в Республике. В монографии «Выборы и предвыборная кампания в Риме: исследование политической системы Поздней республики»14 он рассматривает политический строй Республики уже в новой системе координат — с точки зрения природы римских выборов. По его мнению, народ играл на выборах гораздо более важную роль, чем предполагалось ранее. Вслед за П. Брантом и его сторонниками он убедительно показывает, что персональные связи кандидата не могли гарантировать политический успех на выборах15.
А. Якобсон признает политическое господство нобилитета, подчеркивая при этом: нобили пользовались успехом на выборах вовсе не потому, что центуриатные комиции были во власти состоятельных римлян16. Источник этой власти он видит в другом: только исторически сложившееся «почитание» и уважение простым народом аристократов может объяснить с.68 стремление народа реализовывать свою власть так, что в большинстве случаев она согласовывалась с курсом аристократической элиты17.
Вместе с тем, по его мнению, связь прав народа и традиции подчинения можно рассматривать в ином ракурсе. Народ голосовал «почтительно» не только потому, что он принимал легитимность системы — он принимал систему, потому что она предоставляла ему, народу, право голоса, со всеми вытекающими преимуществами. Именно потому, что прерогатива народа — его избирательное право — была реальной, а не показной, вследствие того, что оно обеспечивало народу реальное (пусть и ограниченное) участие в политике, — поэтому простые граждане и признавали республиканскую политическую систему легитимной18. Народный элемент в римской «смешанной конституции» не был декорацией — он являлся неотъемлемой и чрезвычайно важной составляющей политической системы.
Определяя сущность римского государственного строя, Якобсон пишет о теории смешанной конституции Полибия как естественном ориентире, своеобразной контрольной точке19. Олигархические и демократические черты сосуществовали в римской политической системе в тесной взаимосвязи и взаимозависимости, так что ослабление одного из этих элементов неизбежно вело к ослаблению другого: анализируя римскую политику, — пишет А. Якобсон, — необходимо выйти за пределы дихотомии «олигархия — демократия»20. Политический строй Поздней республики он называет «демократической олигархией»21.
Вновь поднимает вопрос о характере политической системы Римской Республики Э. Флайг в статье «Принятие решений и консенсус»22. Он осуждает формалистский подход Миллара и доказывает, что вовсе не народные собрания были органом принятия решений. Да, — пишет Э. Флайг, — римский народ выбирал на комициях магистратов, однако выборы не были политизированы, они интересовали римлян лишь постольку, с.69 поскольку они были важны для аристократов23. Да, комиции выносили окончательное решение по поводу законопроектов, однако на практике это вовсе не означало «суверенность» римского народа: 8 редких исключений за весь период Республики, когда законодательные предложения были отвергнуты, доказывают что никто даже не мог подумать, что народное собрание могло проголосовать иначе, чем как того хотел председатель. «Функция народного собрания состояла в принятии предложенных проектов»24.
Смысл же народных собраний, — пишет Флайг, — заключался в том, что народные собрания были ритуально-символическим органом проявления общественного консенсуса (ein Konsensorgan) — органом, в котором римский народ выражал согласие с политикой аристократии25.
Тем не менее, пишет Флайг, народ обладал определенным влиянием в политическом процессе. Действительно реальным это влияние простых граждан делали конции. Хотя формально решение там и не принималось, и они не были конституционным органом, именно на них и устанавливался необходимый консенсус. Значительная часть законопроектов, признает Флайг, срывалась на конциях, в особенности, когда речь шла о земельных вопросах или о гражданстве. Т. е. влияние народа на конциях, хотя и было ограничено ропотом или одобрением, все-таки было важным и зачастую, пишет Флайг, решающим26.
По его мнению, кроме конций, у римского плебса был в наличии богатый репертуар коллективных форм деятельности для блокирования тех или иных акций магистратов, расторжения договора о повиновении или даже для угроз аристократии сменой власти.
Тем не менее, — подчеркивает Э. Флайг, — все эти формы внеконституционной власти народа служат индикатором того, что в Римской Республике не может быть и речи о демократии («von Demokratie keine Rede sein kann»)27: ведь если бы народ мог реализовывать свою волю в конституционных органах, тогда не было с.70 бы необходимости разрабатывать и развивать столь масштабную сеть символических и ритуальных форм участия в политической жизни Республики.
Характеризуя концепцию Э. Флайга, мы хотели бы отметить, что едва ли можно рассматривать конции как внеконсгитуционный орган народной власти. Но даже при наличии только внеконституционной власти народа, говорить о неограниченной олигархии, уже не приходится.
Концепции ограниченной олигархии придерживается и Филипп Моро в статье «Sublata priore lege. Отвод rogationes как способ внесения поправок к законодательным проектам в конце Республики»28. Вслед за Э. Флайгом он подчеркивает присущую contio избирательность в предоставлении права слова председательствующим на ней магистратом. Эта избирательность «ограничивала публику главным образом ролью слушателя». Рассмотренную в статье практику добровольного отвода rogatio после конций и внесения после этого изменений в законопроект исследователь никоим образом не считает «доказательством в пользу демократического характера выработки законов в эпоху Республики», — потому, что взаимодействием происходило преимущественно между магистратами и сенаторами, а «присутствие реагирующей публики» лишь «вводило дополнительную переменную между сторонниками и противниками мероприятия»29.
Важный вклад в дебаты о политическом строе римлян и его связи с их политической культурой вносит
И К. Хёлькескамп исследует следующие неформальные правила и традиции, сделавший Сенат столь могущественным и гарантировавший ему огромную коллективную auctoritas как институту33:
1) Высшие магистраты регулярно являлись членами Сената до исполнения магистратуры, и возвращались к статусу сенатора после ее завершения. Сенат был постоянным органом, состоящим из всех бывших (и будущих) должностных лиц, послов, наместников провинций, адвокатов и судей, наконец, ораторов. Таким образом, Сенат, — пишет Хёлькескамп, — монополизировал накопленный политический, военный, дипломатический, административный, правовой опыт и ораторское мастерство, незаменимые для ежедневной политики Рима34. Одновременно аккумуляция опыта, достижений и почестей (honores), обеспечивавшие высокий статус в Сенате и связанные с ним дальнейшие общественные роли и квалификации, делали римлянина нобилем. «Кто занимался политикой, принадлежал к нобилитету; кто принадлежал к нобилитету, занимался политикой»35. Именно на этом и была основана система римского политического устройства, которую Хёлькескамп называет «меритократией»36.
2) Влияние политического класса основывалось на общественном положении нобилей и традиционной системе ценностей римского народа: почитание exempla, исторических личностей, — пишет К. Хёлькескамп, — было неотъемлемым элементом культуры. А это прошлое было представлено и персонифицировано выдающимися личностями, которые одновременно были предками членов «политического класса». Их образы были визуально выражены в статуях (в сторону которых с Форума эффектно жестикулировал оратор, отсылая к maiores), и в торжественно демонстрируемых (pompa funebris) масках предков37.
3) Немалое значение имели органичная с.72 иерархичность римской политической культуры и её высокая состязательность. Выборы были институционализированной процедурой распределения почестей (honores) и соответствующего статуса среди ограниченного класса приемлемых кандидатов38. Соответственно, комиции были нужны «политическому классу» как внешний орган принятия решения: чтобы перекладывать тяжесть выбора и нейтрализовывать внутренние конфликты, поддерживая, таким образом, необходимую слаженность и внутреннюю стабильность, необходимую для коллективного влияния и монополии власти «класса» в целом39.
4) Наконец, влияние Сената и нобилитета основывалось на традиционном «почитании» и уважении нобилей народом.
Фундаментальный консенсус общества основывался не только на идеологии могущества и превосходства римской Республики, всеобщей веры в Рим, его прошлое и его миссию, закрепленную в многочисленных exempla; но также и на стойкой убежденности в естественном порядке вещей, в доказанном, если и не очевидном и данном богами, превосходстве всех членов древних родов и политического класса в целом. Сущность этого консенсуса, включая принятие социального и институционального политического неравенства, никогда не ставилась под вопрос40.
Следовательно, пишет Хёлькескамп, — не столь важен ярлык режима — «аристократия», «олигархия», или, как предложил сам исследователь — «меритократия» (по стандартам доминирующего класса, сердце которого составляли нобили), — в любом случае, это не было государством, принадлежащим народу, руководимым народом, существующим для народа41.
Монография Г. Мауритсена «Плебс и политика в Позднереспубликанском Риме»42 также представляет собой критический отклик на теорию «римской демократии». Осуждая формализм историков — сторонников этой теории, которые, примеряя различные критерии понятия «демократии» к Республике, приходят к кардинально с.73 противоположным выводам, исследователь находит более практичный подход к постижению системы. Г. Мауритсен предлагает иную, плодотворную, на его взгляд, методологию: работать в плоскости трех античных видов конституций, при которых государство находится под контролем одного, нескольких и многих правителей.
Преимущество такой, казалось бы, незамысловатой «количественной» модели «демократии» автор видит в возможности ставить более конкретный вопрос, что позволит провести четкую грань между абстрактным политическим идеалом и реальностью, т. е. между «демократическим потенциалом» и «актуальным функционированием системы». Задача историка, таким образом, сводится к выяснению — позволяла ли на деле римская система участвовать в политическом процессе широким массам?
Показывая несостоятельность теории всепроникающих связей патроната-клиентелы, исследователь, однако, вовсе не реабилитирует plebs как серьезного игрока на политической сцене. Напротив, показывает он, — материальная нужда, необходимость работать, невозможность тратить время на дорогу в Рим, отсутствие заинтересованности в выборах, не слишком большая вместительность Комиция, Форума и т. д. — все это препятствовало участию простых граждан в политическом процессе. Вследствие этого демократический потенциал политической системы республиканского Рима не мог быть реализован на практике.
Таким образом, исследуя действительное содержание концепции «populus romanus», отделяя политический лозунг от действительного состава участников комиций, Г. Мауритсен приходит к выводу об огромной пропасти между римским народом в целом и толпой, «представляющей» его на форуме и комициях.
По своим общим выводам к Г. Мауритсену близок Р. Морстейн-Маркс, автор монографии «Красноречие, обращенное к массам, и политическая власть в Поздней Римской республике»43. Изучая политическую с.74 роль конций и механизмы их действия, автор приходит к выводу, что оратор, выступавший перед массами на Форуме, был действительно центральной фигурой римской политической жизни. Завоевание поддержки собравшихся на Форуме рядовых граждан, которые отнюдь не чурались участия в политических дебатах, являлось важным условием политического успеха. Однако римская политика в основе своей вовсе не была, как это представляется Ф. Миллару, публичной и гласной. В условиях дефицита реальной политической информации рядовые граждане были объектом манипулирования со стороны политиков — ораторов, принадлежавших к высшим классам. В итоге, политическая жизнь Римской республики была демократической по форме и олигархической по сути.
Таким образом, большинство исследователей отвергло выдвинутую Ф. Милларом теорию «римской демократии». На их взгляд, позднереспубликанский Рим по своему политическому строю был олигархией. Однако их представления о римской олигархии имеют очень мало общего со взглядами М. Гельцера и его последователей. Их «умеренная олигархия» или «аристократия с демократическими элементами» во многих отношениях близка к модели «смешанного государственного строя», выдвинутой Полибием. Все они находят существенные демократические элементы или демократический потенциал в политической жизни Римской республики. Свое основное внимание они уделяют конциям и комициям, характеру взаимоотношений политических лидеров с массами, роли рядовых граждан в политической борьбе, то есть именно тем институтам и вопросам, которые были основным предметом исследования Ф. Миллара. И хотя они дают им совершенно иную оценку и оспаривают само существование «римской демократии», само обращение к этой теме уже никого не удивляет.
В результате можно констатировать, что «неправильная теория», дружно отвергнутая научным с.75 сообществом, оказалась чрезвычайно плодотворной и полезной. Она во многом определила направление исследований и стимулировала пересмотр морально устаревшей ортодоксальной концепции.
В общих выводах оппонентов Ф. Миллара имеется определенное единство. Тем не менее, дискуссия о характере политического строя Поздней республики, видимо, далека от завершения. Ее продолжение может способствовать дальнейшему углублению и уточнению наших знаний и представлений об этом ключевом периоде истории древнего Рима.
ПРИМЕЧАНИЯ
