Время в сочинениях Саллюстия

с.79 Сал­лю­стий — один из самых зага­доч­ных рим­ских писа­те­лей. Сохра­ни­лось от его сочи­не­ний немно­гим более ста стра­ниц, а спо­ры вокруг его твор­че­ства всё не ути­ха­ют, чему спо­соб­ст­ву­ет и глу­би­на его мыс­ли, и склон­ность к недо­молв­кам, посколь­ку недо­ска­зан­ное каж­дый волен трак­то­вать по-сво­е­му. Но тако­во состо­я­ние дел лишь в тех слу­ча­ях, когда писа­тель хоть как-то выска­зы­вал­ся по тому или ино­му пово­ду. Что же каса­ет­ся вре­ме­ни, то о нём Сал­лю­стий пря­мо гово­рил не так уж мно­го, и о том, какие пред­став­ле­ния он свя­зы­ва­ет с этим поня­ти­ем, нам оста­ёт­ся судить лишь по кос­вен­ным при­зна­кам. Тема эта инте­рес­на тем более, что писа­тель жил на сло­ме эпох, когда вре­мя Рес­пуб­ли­ки ухо­ди­ло, а вре­мя Импе­рии ещё не наста­ло.

Вре­мя и раз­ви­тие. В лите­ра­ту­ре уже дав­но ста­ла общим местом идея о том, что «“нра­вы пред­ков” были для рим­лян настав­ле­ни­ем, иде­а­лом и нор­мой, а дви­же­ние вре­ме­ни впе­рёд — соот­вет­ст­вен­но нару­ше­ни­ем иде­а­ла и нор­мы и, сле­до­ва­тель­но, утра­той, раз­ло­же­ни­ем и пор­чей». Но в то же вре­мя, как заме­ча­ет Г. С. Кна­бе, у рим­ских авто­ров, и у Сал­лю­стия в том чис­ле, наряду с иде­а­ли­за­ци­ей про­шло­го мы най­дём «насмеш­ки над при­вя­зан­но­стью к гру­бой ста­рине и апо­ло­гию дея­тель­но­сти и раз­ви­тия»¹. Вглядим­ся в текст его сочи­не­ний под этим углом зре­ния.

Не при­хо­дит­ся спо­рить с тем, что о про­шлом Сал­лю­стий вспо­ми­на­ет очень теп­ло. Вот что он пишет в «Заго­во­ре Кати­ли­ны»: «Вна­ча­ле юно­ше­ство, как толь­ко ста­но­ви­лось спо­соб­но пере­но­сить тяготы вой­ны, обу­ча­лось в трудах воен­но­му делу в лаге­рях, и к пре­крас­но­му ору­жию и бое­вым коням его влек­ло боль­ше, чем к рас­пут­ству и пируш­кам. Поэто­му для таких мужей не суще­ст­во­ва­ло ни непри­выч­но­го труда, ни недо­ступ­ной и непро­хо­ди­мой мест­но­сти, ни вну­шаю­ще­го страх воору­жён­но­го вра­га; их доб­лесть (vir­tus) пре­воз­мо­га­ла всё. Но меж­ду собой они усерд­но сопер­ни­ча­ли из-за сла­вы (glo­riae ma­xu­mum cer­ta­men in­ter ip­sos erat); каж­дый спе­шил пора­зить вра­га, взой­ти на город­скую сте­ну, совер­шить такой подвиг на гла­зах у дру­гих; это счи­та­ли они богат­ст­вом, доб­рым име­нем и вели­кой знат­но­стью (eas di­vi­tias, eam bo­nam fa­mam mag­nam­que no­bi­li­ta­tem pu­ta­bant). До похвал они были жад­ны, день­ги дава­ли щед­ро, сла­вы жела­ли вели­кой, богатств — чест­ных» (7. 4—7)². «И во вре­ме­на мира, и во вре­ме­на вой­ны доб­рые нра­вы (bo­ni mo­res) почи­та­лись, согла­сие было вели­чай­шим (con­cor­dia ma­xi­ma), алч­ность — наи­мень­шей (mi­nu­ma ava­ri­tia). Пра­во и спра­вед­ли­вость (ius bo­num­que) зижди­лись на веле­нии при­ро­ды в такой же мере, в какой и на зако­нах. Ссо­ры, раздо­ры, непри­язнь (iur­gia, с.80 dis­cor­dias, si­mul­ta­tes) — это было у вра­гов³; граж­дане сопер­ни­ча­ли меж­ду собой в доб­ле­сти (de vir­tu­te cer­ta­bant). […] Управ­ляя государ­ст­вом, они про­яв­ля­ли храб­рость (auda­cia) на войне и спра­вед­ли­вость (aequi­tas) после заклю­че­ния мира» и т. д. (гл. 9). Во введе­нии к «Югур­тин­ской войне» Сал­лю­стий так­же пишет о бла­го­род­ном стрем­ле­нии пред­ков к сла­ве (4. 5—6). «До раз­ру­ше­ния Кар­фа­ге­на рим­ский народ и сенат дели­ли меж­ду собой государ­ст­вен­ные дела мир­но, про­яв­ляя сдер­жан­ность, и граж­дане не оспа­ри­ва­ли друг у дру­га ни сла­вы, ни гос­под­ства (ne­que glo­riae ne­que do­mi­na­tio­nis cer­ta­men in­ter ci­vis erat)⁴: страх перед вра­га­ми застав­лял государ­ство быть вер­ным сво­им доб­рым пра­ви­лам (bo­nis ar­ti­bus). Но когда люди изба­ви­лись от это­го стра­ха, разу­ме­ет­ся, появи­лось то, чему бла­го­при­ят­ст­ву­ют счаст­ли­вые обсто­я­тель­ства, — рас­пу­щен­ность и над­мен­ность (las­ci­via at­que su­per­bia)» (Iug. 41. 2—3). В речи Цеза­ря отме­ча­ет­ся, что пред­ки (maio­res) не совер­ша­ли нече­сти­вых поступ­ков (ne­fa­ria fa­ci­no­ra) даже тогда, когда их поз­во­ля­ли себе веро­лом­ные кар­фа­ге­няне, не гово­ря уже о родос­цах (Cat. 51. 5—6). Впо­след­ст­вии же, после паде­ния Кар­фа­ге­на, когда рим­ля­нам ста­ло неко­го боять­ся, нра­вы их нача­ли пор­тить­ся: «Алч­ность (ava­ri­tia) уни­что­жи­ла вер­ность сло­ву (fi­des), порядоч­ность (pro­bi­tas) и дру­гие доб­рые каче­ства; вме­сто них она научи­ла людей быть гор­ды­ми, жесто­ки­ми, про­даж­ны­ми во всём и пре­не­бре­гать бога­ми. Често­лю­бие (am­bi­tio) побуди­ло мно­гих быть лжи­вы­ми, дер­жать одно зата­ён­ным в серд­це, дру­гое — на язы­ке гото­вым к услу­гам, оце­ни­вать друж­бу и враж­ду не по их сути, а по их выго­де и быть порядоч­ны­ми (bo­num ha­be­re) не столь­ко в мыс­лях, сколь­ко при­твор­но» (10. 3—5).

И ещё два доволь­но необыч­ных упо­ми­на­ния о доб­ро­де­тель­ных пред­ках, коих недо­стой­ны их потом­ки: «Пред­ки ваши (maio­res vostri), — обра­ща­ет­ся пле­бей­ский три­бун Мем­мий к наро­ду, — ради обре­те­ния прав и утвер­жде­ния сво­его вели­чия путём сецес­сии с ору­жи­ем в руках два­жды зани­ма­ли Авен­тин. А вы? Неуже­ли вы, чтобы защи­тить полу­чен­ную от них сво­бо­ду, не при­ло­жи­те всех уси­лий — и тем реши­тель­нее, что утра­тить достиг­ну­тое — позор боль­ший, чем вооб­ще с.81 ниче­го не достиг­нуть?» (Iug. 31. 17). «Пред­ки ваши, — вто­рит Мем­мию дру­гой три­бун, Макр, — добы­ли для вас пле­бей­ский три­бу­нат, а недав­но и пат­ри­ци­ан­скую маги­ст­ра­ту­ру… Вся сила в вас, кви­ри­ты… Но вас охва­ти­ло какое-то оце­пе­не­ние (tor­pe­do), выве­сти из кото­ро­го вас не может ни сла­ва, ни позор, и вы отда­ли всё за свою нынеш­нюю празд­ность (ig­na­via)» (Hist. III. 48. 15 и 26). Если выше шла речь о доб­ле­сти maio­res в бит­вах с вра­га­ми, то здесь вспо­ми­на­ет­ся их твёр­дость в защи­те сво­их прав. Но ход мыс­ли тот же — потом­ки недо­стой­ны сво­их пра­щу­ров.

Перед нами, каза­лось бы, стан­дарт­ное опи­са­ние дви­же­ния вре­ме­ни как регрес­са. Но нали­цо и выска­зы­ва­ния ино­го рода. Вот что Сал­лю­стий пишет о пред­ках рим­лян — спут­ни­ках Энея и при­мкнув­ших к ним або­ри­ге­нов: «Дикие пле­ме­на, не знав­шие ни зако­нов, ни государ­ст­вен­ной вла­сти, сво­бод­ные и никем не управ­ля­е­мые (ge­nus ho­mi­num ag­res­te, si­ne le­gi­bus, si­ne im­pe­rio, li­be­rum at­que so­lu­tum)». Но «в корот­кое вре­мя раз­но­род­ная и при­том бро­дя­чая тол­па бла­го­да­ря согла­сию ста­ла государ­ст­вом (ci­vi­tas)» (Cat. 6. 1—2), т. е. граж­дан­ской общи­ной, поли­сом, кото­рый пред­став­лял в гла­зах гре­ков и рим­лян наи­луч­ший вид обще­ст­вен­но­го устрой­ства, тогда как в нача­ле вла­стью обла­да­ли лишь цари, re­ges (2. 1) — сло­во, крайне непри­ят­ное для слу­ха образ­цо­во­го рим­ля­ни­на. Нако­нец, улуч­ши­лись нра­вы (6. 3: res eorum… mo­ri­bus… auc­ta). Одна­ко это взгляд на обще­ст­вен­ное раз­ви­тие. А вот как видит Сал­лю­стий поло­же­ние дел, так ска­зать, с интел­лек­ту­аль­ной точ­ки зре­ния: в неза­па­мят­ные вре­ме­на люди ещё не зна­ли, что важ­нее на войне, телес­ная мощь (vis cor­po­ris) или сила духа (vir­tus ani­mi) (1. 5). И лишь позд­нее, когда совер­ши­ли вели­кие заво­е­ва­ния Кир, афи­няне и лакеде­мо­няне, ста­ло ясно, что не физи­че­ские, а умст­вен­ные и душев­ные каче­ства (in­ge­nium) важ­нее (2. 2). Прав­да, в мир­ное вре­мя вла­сти­те­ли утра­чи­ва­ли преж­нюю доб­лесть духа, что вело к тяжё­лым послед­ст­ви­ям для их вла­сти (2. 3); но здесь важ­но отме­тить, что само по себе раз­ви­тие не выглядит для Сал­лю­стия чем-то обя­за­тель­но веду­щим к пор­че.

Таким обра­зом, если поло­же­ние в важ­ней­ших сфе­рах чело­ве­че­ско­го бытия улуч­ши­лось, то име­лось ли у Сал­лю­стия пред­став­ле­ние о «золо­том веке», царив­шем в далё­ком про­шлом и не нуж­дав­шем­ся в про­грес­се? Тако­вое у него усмат­ри­ва­ют, при­чём иссле­до­ва­те­ли его твор­че­ства нахо­дят у писа­те­ля даже не один, а два «золотых века». О пер­вом мы чита­ем в нача­ле вто­рой гла­вы «Заго­во­ра Кати­ли­ны»: «Тогда люди ещё жили, не зная често­лю­бия, каж­дый был дово­лен тем, что имел (etiam tum vi­ta ho­mi­num si­ne cu­pi­di­ta­te agi­ta­ba­tur; sua cui­que sa­tis pla­ce­bant)» (2. 1). Г. Дрекслер под­чёр­ки­ва­ет, что жизнь, лишён­ная чрез­мер­ных жела­ний, vi­ta si­ne cu­pi­di­ta­te — при­знак aurea aetas — «золо­то­го века»⁵. Г. С. Кна­бе ука­зы­ва­ет, что Сал­лю­стий, подоб­но Юве­на­лу (XIII. 57—58), но в отли­чие от Сене­ки (Epist. 90. 3), при­зна­ёт нали­чие соб­ст­вен­но­сти уже в ту пору — для рим­ских писа­те­лей, по его мне­нию, вопрос о соб­ст­вен­но­сти не име­ет прин­ци­пи­аль­но­го зна­че­ния, когда с.82 речь идёт о «золо­том веке», важ­нее, что в это вре­мя не было свя­зан­ных с нею враж­ды и наси­лия⁶. Одна­ко К. Хельд­ман вно­сит серь­ёз­ное уточ­не­ние: обыч­но «рай­ское» состо­я­ние чело­ве­че­ства отно­сят к мифи­че­ским вре­ме­нам, тогда как Сал­лю­стий име­ет в виду явно вре­ме­на исто­ри­че­ские, коль ско­ро речь идёт о царях. Кро­ме того, «мотив si­ne cu­pi­di­ta­te выпол­ня­ет у него совер­шен­но иную функ­цию, чем в мифе. Там это объ­яс­ня­ет фено­мен “веч­но­го” мира меж­ду людь­ми, здесь вычле­ня­ет эпо­ху, когда res mi­li­ta­ris хотя и было уже извест­но, его сущ­но­сти ещё не пони­ма­ли, посколь­ку пока не велись заво­е­ва­тель­ные вой­ны и не был полу­чен выте­кав­ший из них опыт». Впо­след­ст­вии то же самое напи­шет Пом­пей Трог, кото­рый ука­жет, что вна­ча­ле власть над пле­ме­на­ми и наро­да­ми нахо­ди­лась в руках царей, но при этом цари­ла уме­рен­ность (mo­de­ra­tio), не было нуж­ды в зако­нах (Iust. I. 1. 1). «Оче­вид­но, что здесь так­же речь не о мифи­че­ской “золо­той” древ­но­сти (Vor­zeit), а об иде­а­ли­зи­ро­ван­ных, но уже ран­не­исто­ри­че­ских вре­ме­нах»⁷.

Но у Сал­лю­стия поми­мо aurea aetas чело­ве­че­ства, по мне­нию неко­то­рых учё­ных, есть ещё и «золо­той век» Рима, о кото­ром уже гово­ри­лось⁸. Такой под­ход вызвал воз­ра­же­ния Ю. Г. Чер­ны­шо­ва: «Выра­же­ние “золо­той век” ни разу не встре­ча­лось ни у Сал­лю­стия, ни у Цице­ро­на: в это вре­мя, как мож­но пред­по­ла­гать, его даже не суще­ст­во­ва­ло. Одна­ко глав­ное воз­ра­же­ние вызы­ва­ет не употреб­ле­ние тер­ми­на, а само без­ого­во­роч­ное отож­дест­вле­ние совер­шен­но раз­ных явле­ний — обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской тео­рии и мифо­ло­ги­че­ских пре­да­ний. В Риме, как уже отме­ча­лось выше, суще­ст­во­ва­ло два раз­ных вари­ан­та иде­а­ли­за­ции про­шло­го, раз­ли­чав­ших­ся не толь­ко по фор­ме, но и по содер­жа­нию: если древ­ний миф о “Сатур­но­вом цар­стве” иде­а­ли­зи­ро­вал доис­то­ри­че­ское пер­во­быт­ное состо­я­ние, то воз­ни­каю­щая гораздо позд­нее тео­рия “упад­ка нра­вов” дела­ла образ­цом остав­шу­ю­ся в неда­ле­ком про­шлом гар­мо­нию полис­ных отно­ше­ний. “Сатур­но­во цар­ство” и “иде­аль­ный Рим” в то вре­мя ассо­ции­ро­ва­лись в созна­нии рим­лян с раз­ны­ми обще­ст­вен­ны­ми состо­я­ни­я­ми и пото­му нико­гда пря­мо не отож­дествля­лись»⁹. Спо­рить с этим не при­хо­дит­ся, но для нас важ­но сей­час дру­гое: рас­цвет Рим­ской рес­пуб­ли­ки насту­пил не сра­зу, это уже вто­рой этап в её исто­рии, кото­ро­му пред­ше­ст­во­ва­ли сли­я­ние спут­ни­ков Энея с несколь­ки­ми мест­ны­ми пле­ме­на­ми и жизнь под вла­стью царей¹⁰, а ста­ло быть, нали­цо при­зна­ние Сал­лю­сти­ем пози­тив­ных воз­мож­но­стей раз­ви­тия. То же под­твер­жда­ет и пас­саж из речи Цеза­ря, где гово­рит­ся о пред­ках совре­мен­ных ему рим­лян: с.83 «Гор­дость не меша­ла им пере­ни­мать чужие уста­нов­ле­ния (alie­na insti­tu­ta), если они были полез­ны (pro­ba). […] Что им каза­лось под­хо­дя­щим (ido­neum), они усерд­ней­шим обра­зом при­ме­ня­ли у себя; хоро­ше­му они пред­по­чи­та­ли под­ра­жать, а не завидо­вать (imi­ta­ri quam in­vi­de­re bo­nis ma­le­bant)» (Cat. 51. 37—38). Для срав­не­ния вспом­ним сен­тен­цию юри­ста Гая Кас­сия Лон­ги­на, кото­рую пере­да­ёт Тацит: «Меры, при­ни­мав­ши­е­ся в ста­ри­ну в любой обла­сти, были луч­ше и муд­рее, а те, что впо­след­ст­вии меня­лись, меня­лись к худ­ше­му» (Ann. XIV. 43. 1. Пер. Г. С. Кна­бе). Прав­да, в пер­вом слу­чае речь идёт о заим­ст­во­ва­нии, а в дру­гом об изме­не­нии того, что уже есть, одна­ко вряд ли нуж­но дока­зы­вать, что заим­ст­во­ва­ние того, чем пред­ки не поль­зо­ва­лись, само по себе уже изме­не­ние. Но вер­нём­ся к тек­сту Сал­лю­стия и обра­тим вни­ма­ние на даль­ней­шие сло­ва Цеза­ря: «И в то же самое вре­мя, под­ра­жая гре­че­ско­му обы­чаю, [пред­ки наши] под­вер­га­ли граж­дан пор­ке, а к осуж­дён­ным при­ме­ня­ли выс­шую кару» (Cat. 51. 39). Гре­ки тут, разу­ме­ет­ся, ни при чём¹¹, но важ­но то, что при всех сво­их выдаю­щих­ся каче­ствах и maio­res, по мне­нию Сал­лю­стия, посту­па­ли не все­гда пра­виль­но.

Заслу­жи­ва­ет вни­ма­ние одно место в «Югур­тин­ской войне» (95. 3), где гово­рит­ся о том, что о фами­лии, к кото­рой при­над­ле­жал Сул­ла, почти забы­ли из-за без­де­я­тель­но­сти его пред­ков (pro­pe iam ex­tincta maio­rum ig­na­via). Сам же он весь­ма акти­вен, обла­да­ет неза­у­ряд­ны­ми спо­соб­но­стя­ми и ста­но­вит­ся глав­ным геро­ем заклю­чи­тель­ной части сочи­не­ния, где про­яв­ля­ет себя с поло­жи­тель­ной сто­ро­ны. Каза­лось бы, перед нами ещё один при­мер того, что раз­ви­тие не обя­за­тель­но озна­ча­ет регресс. Но так лишь кажет­ся, ибо впо­след­ст­вии Сул­ла исполь­зу­ет свои спо­соб­но­сти во зло государ­ству, и писа­те­лю стыд­но и тягост­но гово­рить о его после­дую­щих дея­ни­ях (95. 4: pos­tea quae fe­ce­rit, in­cer­tum ha­beo pu­deat an pi­geat ma­gis dis­se­re­re).

Как видим, мне­ние о двой­ст­вен­но­сти взглядов Сал­лю­стия на раз­ви­тие нали­цо, хотя «насме­шек над при­вя­зан­но­стью к гру­бой ста­рине», о кото­рой гово­рит Г. С. Кна­бе (см. выше), всё же нет. Одна­ко речь шла об обще­стве, како­вы же пред­став­ле­ния писа­те­ля о раз­ви­тии лич­но­сти? «Един­ст­вен­ная эво­лю­ция, кото­рую он допус­ка­ет, — дегра­да­ция преж­де доб­ро­де­тель­ных людей по при­чине их често­лю­бия и алч­но­сти», — счи­та­ет Ш. Шмаль¹². Д. С. Ливин выст­ра­и­ва­ет при­ме­ни­тель­но к «Югур­тин­ской войне» такую схе­му: каж­дый из четы­рёх глав­ных геро­ев её (Югур­та, Метелл, Марий, Сул­ла) хуже преды­ду­ще­го, и с каж­дым из них в раз­ной сте­пе­ни про­ис­хо­дят пере­ме­ны к худ­ше­му — прав­да, с Сул­лой уже за рам­ка­ми про­из­веде­ния¹³. Это отли­ча­ет Сал­лю­стия от дру­гих рим­ских исто­ри­ков. Вспом­ним Таци­та, кото­рый при всём с.84 сво­ём скеп­ти­че­ском отно­ше­нии к чело­ве­че­ской при­ро­де при­зна­ёт: «Из всех рим­ских госуда­рей [Вес­па­си­ан] был един­ст­вен­ным, кто, став­ши прин­цеп­сом, изме­нил­ся к луч­ше­му» (Hist. I. 50. 4. Пер. Г. С. Кна­бе под ред. М. Е. Гра­барь-Пас­сек). Све­то­ний пишет о Тите: неза­дол­го до при­хо­да к вла­сти «все виде­ли в нём вто­ро­го Неро­на и гово­ри­ли об этом во все­услы­ша­нье. Одна­ко такая сла­ва послу­жи­ла ему толь­ко на поль­зу: она обер­ну­лась высо­чай­шей хва­лой, после того как он стал импе­ра­то­ром, и ни еди­но­го поро­ка в нём не нашлось» (Tit. 7. 1. Пер. М. Л. Гас­па­ро­ва). Но и у Сал­лю­стия не всё так одно­знач­но, как может пока­зать­ся. Марий, пона­ча­лу сугу­бо поло­жи­тель­ный герой, под­да­ёт­ся соблаз­ну, когда ора­кул обе­ща­ет милость Фор­ту­ны, и втя­ги­ва­ет­ся в дохо­дя­щую до скло­ки борь­бу с Метел­лом, пола­га­ясь на везе­ние, едва не тер­пит неуда­чу под Мулук­кой, одна­ко затем, отка­зав­шись от надежд на судь­бу, ста­но­вит­ся образ­цо­вым пол­ко­вод­цем и дово­дит вой­ну с Югур­той до кон­ца, а впе­ре­ди не толь­ко вели­кая победа над гер­ман­ца­ми, но и кро­ва­вая меж­до­усо­би­ца и рас­пра­ва над сограж­да­на­ми. Как видим, путь Мария изви­лист, и паде­ние сме­ня­ет­ся новым подъ­ёмом¹⁴. Впро­чем, в кон­це его всё рав­но ждёт мораль­ная дегра­да­ция. Одна­ко есть один осо­бый пер­со­наж у Сал­лю­стия, кото­рый выби­ра­ет пра­виль­ный путь и отка­зы­ва­ет­ся от дур­ных увле­че­ний моло­до­сти — это он сам. «Меня само­го, подоб­но мно­гим, ещё совсем юнцом охва­ти­ло стрем­ле­ние к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, и у меня здесь было мно­го огор­че­ний. Ибо вме­сто совест­ли­во­сти, воз­держ­но­сти, доб­ле­сти про­цве­та­ли наг­лость, под­ку­пы, алч­ность. Хотя в душе я и пре­зи­рал всё это, не склон­ный к дур­но­му поведе­нию, одна­ко в окру­же­нии столь тяж­ких поро­ков моя неокреп­шая моло­дость, испор­чен­ная често­лю­би­ем (am­bi­tio­ne cor­rup­ta), была им не чуж­да». Но вот, пишет Сал­лю­стий, «мой дух успо­ко­ил­ся (re­quie­vit) после мно­гих несча­стий и испы­та­ний, и я решил про­жить оста­ток жиз­ни вда­ли от государ­ст­вен­ных дел», пре­да­ва­ясь исто­рио­пи­са­нию¹⁵, осо­бен­но полез­но­му для рес­пуб­ли­ки в нынеш­них усло­ви­ях (Cat. 3—4; см. так­же: Iug. 4. 3—8). Одна­ко это не слу­жит писа­те­лю пово­дом для хва­стов­ства — напро­тив, он оправ­ды­ва­ет­ся не то пред чита­те­лем, не то перед самим собой за такой выбор¹⁶, ибо для истин­но­го рим­ля­ни­на поли­ти­че­ская актив­ность — нор­ма. И то, что отказ от являв­ше­го­ся преж­де нор­мой стал с.85 един­ст­вен­ным выхо­дом, сим­во­ли­зи­ро­ва­ло глу­би­ну кри­зи­са, пора­зив­ше­го рим­ское обще­ство.

Исто­ри­че­ская память. Для чего суще­ст­ву­ет чело­век? В чём смысл его жиз­ни? С отве­та на этот вопрос Сал­лю­стий, в сущ­но­сти, и начи­на­ет «Заго­вор Кати­ли­ны»: посколь­ку жизнь «корот­ка, нам нуж­но остав­лять по себе как мож­но более дол­гую память (me­mo­riam nostri quam ma­xu­me lon­gam ef­fi­ce­re)» (1. 3). «По-насто­я­ще­му живу­щим и наслаж­даю­щим­ся жиз­нью я счи­таю толь­ко того, кто, рев­ност­но отда­ва­ясь како­му-либо делу, ищет доб­рой мол­вы о сво­их досто­слав­ных дея­ни­ях или пре­крас­ных каче­ствах (praec­la­ri fa­ci­no­ris aut ar­tis bo­nae fa­mam quae­rit)» (2. 9). Одна­ко память о дея­ни­ях чело­ве­ка зави­сит от того, насколь­ко хоро­шо о ней рас­ска­за­ли даро­ви­тые писа­те­ли (8. 4). Конеч­но, неоди­на­ко­вая сла­ва (glo­ria) доста­ёт­ся тому, кто опи­сы­ва­ет дея­ния (scrip­tor), и тому, кто их совер­ша­ет (ac­tor) (3. 2), но послед­нее озна­ча­ет зани­мать­ся поли­ти­кой, кото­рая пере­ста­ла быть чест­ной, и пото­му оста­ёт­ся удо­воль­ст­во­вать­ся лав­ра­ми писа­те­ля, тем более что в усло­ви­ях кру­ше­ния тра­ди­ци­он­ных доб­ро­де­те­лей это может при­не­сти поль­зу даже боль­шую, чем поли­ти­че­ская дея­тель­ность (Iug. 4. 3—8).

Любо­пыт­но, что сна­ча­ла Сал­лю­стий пишет о памя­ти, кото­рую остав­ля­ет после себя чело­век (me­mo­ria), о его репу­та­ции (fa­ma) и лишь потом — о сла­ве (glo­ria). При­чём в пер­вых двух слу­ча­ях речь идёт о людях вооб­ще и лишь в третьем про­ис­хо­дит кон­кре­ти­за­ция — scrip­tor et ac­tor, опи­сы­ваю­щий дея­ния и их совер­шаю­щий. Понят­но, что под пер­вым он под­ра­зу­ме­ва­ет себя, а ста­ло быть, glo­ria, пусть и не такую боль­шую, как у государ­ст­вен­но­го мужа, он «при­ме­ри­ва­ет» на себя. Сла­ва ока­зы­ва­ет­ся целью его жиз­ни¹⁷ — идея не новая в моло­дой рим­ской лите­ра­ту­ре, об этом писа­ли уже Плавт и Катон, Энний гово­рил о ней как о награ­де за вели­кие дея­ния¹⁸, но Сал­лю­стий не про­сто воз­на­ме­рил­ся доби­вать­ся её лите­ра­тур­ны­ми труда­ми, но и объ­явить их государ­ст­вен­ным делом — подоб­но тому, как Цице­рон поста­вил ора­то­ра рядом с пол­ко­вод­цем: «Пре­крас­но достой­но слу­жить государ­ству делом, не менее важ­но слу­жить ему сло­вом (pulchrum est be­ne fa­ce­re rei pub­li­cae, etiam be­ne di­ce­re haut ab­sur­dum est)» (Cat. 3. 1)¹⁹.

В чём же, по мне­нию Сал­лю­стия, столь зна­чи­тель­ная поль­за исто­рио­пи­са­ния, что её мож­но сопо­став­лять с поли­ти­че­ской дея­тель­но­стью? Во введе­нии к «Югур­тин­ской войне» он пишет: «Я не раз слы­хал, что Квинт Мак­сим, Пуб­лий Сци­пи­он и дру­гие про­слав­лен­ные мужи наше­го государ­ства гова­ри­ва­ли, как они, глядя на изо­бра­же­ния сво­их пред­ков (maio­rum ima­gi­nes), заго­ра­ют­ся силь­ней­шим стрем­ле­ни­ем к доб­ле­сти (ad vir­tu­tem ad­cen­di). Разу­ме­ет­ся, не этот воск и не этот облик ока­зы­ва­ет на них столь боль­шое воздей­ст­вие; нет, от с.86 вос­по­ми­на­ний о подви­гах (me­mo­ria re­rum ges­ta­rum) уси­ли­ва­ет­ся это пла­мя в груди выдаю­щих­ся мужей и успо­ка­и­ва­ет­ся не ранее, чем их доб­лесть срав­ня­ет­ся с доб­рым име­нем и сла­вой их пред­ков (ne­que pri­us…, quam vir­tus eorum fa­mam at­que glo­riam adae­qua­ve­rit)» (4. 5—6). Итак, «отно­ше­ния меж­ду исто­ри­ей и памя­тью диа­лек­тич­ны: тот спо­соб, с помо­щью кото­ро­го моде­ли­ру­ет­ся исто­ри­че­ская память на осно­ве исто­рии, сам высту­па­ет в каче­стве исто­ри­че­ской памя­ти»²⁰. У Сал­лю­стия тако­го тер­ми­на, конеч­но, нет, он употреб­ля­ет рас­плыв­ча­тое выра­же­ние me­mo­ria re­rum ges­ta­rum, кото­рое может озна­чать и исто­рио­гра­фию, и память о дея­ни­ях про­шло­го вооб­ще. Её сохра­не­нию слу­жат не толь­ко изо­бра­же­ния пред­ков (см. Pol. VI. 64. 2), но и эпи­та­фии (ti­tu­li), над­гроб­ные речи (lau­da­tio). Одна­ко со вре­ме­нем состя­за­ние в доб­ле­сти сме­ня­ет­ся «состя­за­ни­ем» в богат­стве и рас­то­чи­тель­но­сти, в том чис­ле и сре­ди ho­mi­nes no­vi, преж­де пре­вос­хо­див­ших знать доб­ле­стью (Iug. 4. 7). Преж­ние сред­ства сохра­не­ния me­mo­ria re­rum ges­ta­rum боль­ше не «работа­ют», и забота о поль­зе исто­рии, com­mo­dum his­to­riae, ложит­ся теперь на исто­рио­гра­фию. Прав­да, пре­не­бре­же­ние памя­тью о дея­ни­ях пред­ков, явлен­ны­ми ими при­ме­ра­ми (exempla) ска­зы­ва­ет­ся на отно­ше­нии и к ней — повест­во­ва­ние о про­шлом могут счесть «пло­дом празд­но­сти (no­men iner­tiae)» (4. 3). Обви­не­ние осо­бен­но серь­ёз­ное, если учесть, что сам автор уже весь­ма нелест­но ото­звал­ся о пре­даю­щих­ся празд­но­сти²¹, но это Сал­лю­стия не пуга­ет, ибо он берёт­ся за важ­ное для обще­ства дело.

«Слом преж­не­го меха­низ­ма памя­ти пред­опре­де­ля­ет содер­жа­ние исто­рио­гра­фии: её осо­бая зада­ча состо­ит в том, чтобы пока­зать, как пре­не­бре­же­ние ста­ры­ми exempla ведёт к кри­зи­су в исто­рии. Исто­ри­че­ское повест­во­ва­ние о кри­зи­се Рес­пуб­ли­ки пред­став­ля­ет собой ана­лиз её отно­ше­ния к про­шло­му», — пишет Й. Грет­лайн²². Это хоро­шо вид­но на при­ме­ре Югур­ты и Мария. Пер­вый, чья харак­те­ри­сти­ка в Iug. 6. 1 «цели­ком поло­жи­тель­на»²³, соот­вет­ст­ву­ет ей до тех пор, пока берёт за обра­зец Сци­пи­о­на Эми­ли­а­на, сле­дую­ще­го при­ме­ру пред­ков и уже явля­ю­ще­го­ся одним из exempla. Это ста­но­вит­ся ещё более нагляд­ным, когда Сци­пи­он сове­ту­ет нуми­дий­цу про­дол­жать сле­до­вать его пра­ви­лам (per­ma­ne­re vel­let in suis ar­ti­bus) и напря­мую пре­до­сте­ре­га­ет от пороч­ных поступ­ков, от попы­ток добить­ся сво­его в Риме под­ку­пом (8. 2). Одна­ко Югур­та при­слу­ши­ва­ет­ся к сове­там тех рим­лян, кото­рые ста­ви­ли богат­ство выше бла­га и чести (8. 1: di­vi­tiae bo­no ho­nes­to­que po­tio­res erant), т. е. не сле­до­ва­ли заве­там maio­res. Эти сове­ты людей, пре­не­брег­ших exempla пред­ков, при­во­дят царя к гибе­ли²⁴. с.87 При­мер Мария, кото­рый в сво­ей зна­ме­ни­той речи паро­ди­ру­ет эло­гии ноби­лей²⁵ и обли­ча­ет послед­них, как и сам Сал­лю­стий во введе­нии к «Югур­тин­ской войне», за отказ от мораль­но­го наследия пред­ков и про­воз­гла­ша­ет себя истин­ным пре­ем­ни­ком maio­res (85. 14—17; 36—38), под­твер­жда­ет тезис авто­ра о том, что и «новые люди» позд­нее пере­ста­ют идти по пути vir­tus (4. 7) — ведь впо­след­ст­вии, в кон­це жиз­ни, Мария губит непо­мер­ное често­лю­бие (63. 6: pos­tea am­bi­tio­ne prae­ceps da­tus est)²⁶. Любо­пыт­но, что от соб­ст­вен­но­го име­ни Сал­лю­стий нигде не гово­рит о vir­tus Мария²⁷.

Пре­не­бре­же­ние при­ме­ром maio­res мож­но усмот­реть и в том, что даже поло­жи­тель­ные герои Сал­лю­стия не руко­вод­ст­ву­ют­ся в сво­их поступ­ках стрем­ле­ни­ем срав­нять­ся доб­ле­стью с пред­ка­ми²⁸; упо­ми­на­ет­ся лишь один exemplum, да и тот свя­зан не с рим­ля­на­ми, а с их буду­щи­ми вра­га­ми, кар­фа­ге­ня­на­ми, когда бра­тья Филе­ны ценой соб­ст­вен­ной жиз­ни рас­ши­ри­ли гра­ни­цы оте­че­ства (Iug. 79). В то же вре­мя ска­зать, что рим­ляне у Сал­лю­стия вооб­ще не руко­вод­ст­ву­ют­ся при­ме­ром чьих-то дея­ний, было бы тоже невер­но, одна­ко соот­вет­ст­ву­ю­щие слу­чаи име­ют мало обще­го с под­ра­жа­ни­ем доб­лест­ным пред­кам и ско­рее явля­ют­ся паро­ди­ей на него. Речь идёт, преж­де все­го, конеч­но, о Кати­лине и его сообщ­ни­ках. «После еди­но­вла­стия (do­mi­na­tio) Луция Сул­лы его охва­ти­ло неисто­вое жела­ние захва­тить власть в государ­стве (lu­bi­do ma­xu­ma… rei pub­li­cae ca­piun­dae)» (Cat. 5. 6). «Мно­гие вспо­ми­на­ли победу Сул­лы (me­mo­res Sul­la­nae vic­to­riae), видя, как одни рядо­вые сол­да­ты ста­ли сена­то­ра­ми, дру­гие — столь бога­ты­ми, что вели цар­ский образ жиз­ни; каж­дый наде­ял­ся, что он, взяв­шись за ору­жие, извле­чёт из победы такую же выго­ду (ex vic­to­ria ta­lia spe­ra­bat)» (37. 6). Ины­ми сло­ва­ми, за обра­зец берут не доб­ро­де­тель­но­го пред­ка, а чело­ве­ка, став­ше­го тира­ном сво­его оте­че­ства, и это так­же свиде­тель­ст­ву­ет о том, что преж­няя систе­ма вос­пи­та­ния граж­дан на при­ме­рах maio­res пре­вра­ти­лась в свою про­ти­во­по­лож­ность²⁹.

с.88 Инте­рес­ную в дан­ном кон­тек­сте ремар­ку мы нахо­дим в «Югур­тин­ской войне» (89. 6), где Марий совер­ша­ет поход на нахо­дя­щу­ю­ся дале­ко в пустыне непри­ступ­ную Кап­су не толь­ко из воен­ных сооб­ра­же­ний, но и из страст­но­го жела­ния (ma­xu­ma cu­pi­do) затмить успех Метел­ла, овла­дев­ше­го в ана­ло­гич­ных усло­ви­ях Талой и снис­кав­ше­го этим вели­кую сла­ву (mag­na glo­ria ce­pe­rat)³⁰. Конеч­но, Метелл вполне может слу­жить при­ме­ром для под­ра­жа­ния, и дей­ст­вия Мария каза­лось бы, при­мер cer­ta­men glo­riae преж­них вре­мён, но в том-то и дело, что посту­пок послед­не­го, по мыс­ли Сал­лю­стия, порож­дён не столь­ко бла­го­род­ны­ми помыс­ла­ми в духе maio­res, сколь­ко недоб­рым сопер­ни­че­ст­вом с Метел­лом.

Обра­ща­ет на себя вни­ма­ние ещё одно обсто­я­тель­ство. Гово­ря о том, как важ­но слу­жить государ­ству сло­вом, о том, что сла­ва выдаю­щих­ся людей зави­сит от того, как её вос­пе­ли писа­те­ли (Cat. 8. 4), сам Сал­лю­стий ниче­го подоб­но­го делать не наме­рен — заго­вор Кати­ли­ны инте­ре­су­ет его по при­чине опас­но­сти и бес­при­мер­но­сти пре­ступ­ле­ния (4. 4: sce­le­ris at­que pe­ri­cu­li no­vi­ta­te), а Югур­тин­ская вой­на — в силу сво­ей дли­тель­но­сти, труд­но­сти, пере­мен­но­го харак­те­ра (quia mag­num et at­rox va­ria­que vic­to­ria fuit), а так­же того, что впер­вые был дан отпор над­мен­но­сти зна­ти (pri­mum su­per­biae no­bi­li­ta­tis ob­viam itum est) (Iug. 5. 1). О Сул­ле Сал­лю­стий соби­ра­ет­ся напи­сать подроб­нее пото­му, что Сизен­на был недо­ста­точ­но бес­при­стра­стен в сво­ём труде по отно­ше­нию к дик­та­то­ру (95. 2: pa­rum mi­hi li­be­ro ore lo­cu­tus vi­de­tur) — веро­ят­нее все­го, в поло­жи­тель­ную сто­ро­ну³¹, т. е. сам Сал­лю­стий соби­ра­ет­ся «сыг­рать на пони­же­ние» (см. 95. 4)³². О vir­tus Сул­лы он не пишет ни от сво­его, ни от чужо­го име­ни³³. С дру­гой сто­ро­ны, он наме­рен выска­зать­ся в защи­ту Сер­то­рия (Hist. I. 88), кото­ро­му дру­гие писа­те­ли не возда­ли долж­но­го из-за его незнат­но­сти (per ig­no­bi­li­ta­tem), а так­же из-за непри­яз­ни к нему этих самых писа­те­лей (per in­vi­diam scrip­to­rum). Оправ­ды­вая рас­пра­ву Мария со сдав­ши­ми­ся ему жите­ля­ми Кап­сы, Сал­лю­стий явно ведёт поле­ми­ку с авто­ра­ми анти­ма­ри­ан­ской направ­лен­но­сти (Iug. 91. 7)³⁴. Но это исклю­че­ния, под­твер­ждаю­щие пра­ви­ло: ведь чрез­мер­ная непри­язнь мно­гих писа­те­лей к Марию и Сер­то­рию с.89 тоже резуль­тат «пар­тий­но­го» под­хо­да, о кото­ром не было и речи в ста­рые доб­рые вре­ме­на. Тре­бу­ет ого­вор­ки и одна из при­чин выбо­ра в каче­стве темы труда Югур­тин­ской вой­ны — ведь дан­ный ноби­ли­те­ту отпор и про­явив­ша­я­ся в нём воля к отво­е­ва­нию сво­бо­ды, как пред­по­ла­га­ет Э. Тиф­фу, в гла­зах Сал­лю­стия свя­за­ны с воз­рож­де­ни­ем vir­tus³⁵. Одна­ко такая трак­тов­ка небес­спор­на, ибо для Сал­лю­стия глав­ная цен­ность — согла­сие в обще­стве (Iug. 41. 2), а борь­ба наро­да за свои пра­ва обер­ну­лась не вполне объ­ек­тив­ным след­ст­ви­ем по делу обви­нён­ных в полу­че­нии взя­ток от Югур­ты (40. 5), скло­кой, в кото­рую выли­лась борь­ба Мария за кон­су­лат, и неспра­вед­ли­вым отстра­не­ни­ем Метел­ла от коман­до­ва­ния.

Хро­но­ло­ги­че­ские рам­ки повест­во­ва­ния. Как извест­но, Сал­лю­стий ото­шёл от анна­ли­сти­че­ско­го мето­да пода­чи мате­ри­а­ла, пред­по­чтя изла­гать исто­рию рим­ско­го наро­да «по частям» (Cat. 4. 2: carptim). Каза­лось бы, всё доста­точ­но про­сто: в «Заго­во­ре Кати­ли­ны», если не счи­тать исто­ри­че­ско­го экс­кур­са в нача­ле сочи­не­ния, собы­тия охва­ты­ва­ют 65—62 гг. (здесь и далее — до н. э.), от пер­во­го заго­во­ра до бит­вы при Писто­рии и гибе­ли Кати­ли­ны, в «Югур­тин­ской войне» — от смер­ти Миципсы до пле­не­ния Югур­ты и три­ум­фа Мария (118?—104 гг.), опять-таки не счи­тая предыс­то­рии, где гово­рит­ся об уча­стии Югур­ты в Нуман­тин­ской войне. В «Исто­рии» рас­ска­зы­ва­ет­ся о том, что про­ис­хо­ди­ло в 78—67 гг. с пред­ва­ри­тель­ным обзо­ром собы­тий 80-х годов.

В дей­ст­ви­тель­но­сти же всё обсто­ит несколь­ко слож­нее. Д. С. Ливин пред­ло­жил взгляд на «Югур­тин­скую вой­ну» не как на закон­чен­ное про­из­веде­ние, а как на сво­его рода «исто­ри­че­ский фраг­мент», не име­ю­щий чёт­ких хро­но­ло­ги­че­ских рамок. В ней содер­жат­ся отсыл­ки ко вре­ме­ни Грак­хов (16. 2; 31. 7—8, 12; 42. 1—4), гово­рит­ся о важ­но­сти паде­ния Кар­фа­ге­на для нача­ла сму­ты в Риме (41. 2—3); хро­но­ло­гия собы­тий, пред­ше­ст­во­вав­ших Югур­тин­ской войне, раз­мы­та; при­сут­ст­ву­ют про­зрач­ные намё­ки на собы­тия граж­дан­ской вой­ны 80-х годов I в. до н. э. (63. 6; 95. 4). Сочи­не­ние закан­чи­ва­ет­ся как бы на полу­сло­ве, не столь­ко пле­не­ни­ем Югур­ты, сколь­ко анон­си­ро­ва­ни­ем буду­щих собы­тий — побед над гер­ман­ца­ми, кото­рых все жда­ли от Мария (114. 4)³⁶.

Таким обра­зом, в «Югур­тин­ской войне» как бы несколь­ко точек отсчё­та — паде­ние Кар­фа­ге­на, грак­хан­ская сму­та, моло­дость Югур­ты и, нако­нец, смерть Миципсы, после кото­рой собы­тия по види­мо­сти раз­ви­ва­ют­ся стре­ми­тель­но (см. ниже). Одна­ко наи­боль­шее зна­че­ние, по-види­мо­му, име­ет имен­но выступ­ле­ние Грак­хов и рас­пра­ва с ними. Тон­кость пред­ме­та состо­ит в том, что важ­нее не пря­мое упо­ми­на­ние об этих собы­ти­ях, а кос­вен­ное, ибо имен­но тогда и посту­ли­ру­ет­ся их важ­ность для темы сочи­не­ния. Как уже гово­ри­лось, вой­на с Югур­той инте­рес­на для Сал­лю­стия сре­ди про­че­го и пото­му, что впер­вые (pri­mum) был дан отпор высо­ко­ме­рию зна­ти (5. 1). Было бы очень стран­но, если бы речь шла о всей рим­ской исто­рии, ибо в таком с.90 слу­чае игно­ри­ру­ет­ся борь­ба пат­ри­ци­ев с пле­бе­я­ми, успе­хи наро­да в кото­рой он при­зна­вал сам (31. 17; Hist. I. 11; III. 48. 15 и 26). Учи­ты­вая «реван­шист­ский» харак­тер его речи, Мем­мий, при­зы­вая отдать под суд зарвав­ших­ся ноби­лей, не слу­чай­но упо­ми­на­ет сре­ди про­чих их гре­хов убий­ство Грак­хов (Iug. 31. 7—8). Далее утвер­жда­ет­ся, что до сих пор знать, поз­во­ляв­шая «новым людям» зани­мать раз­лич­ные маги­ст­ра­ту­ры, к кон­су­ла­ту всё же их не под­пус­ка­ла, слов­но пере­да­вая его из рук в руки (63. 6: in­ter se per ma­nus tra­de­bat). Опять-таки стран­но было бы думать, буд­то речь идёт обо всей рим­ской исто­рии: в про­шлом не раз «новые люди доби­ва­лись кон­су­ла­та», доста­точ­но вспом­нить Варро­на, Лелия, Като­на — в 73. 7 дела­ет­ся про­зрач­ный намёк: это про­изо­шло мно­го лет спу­стя (post mul­tas tem­pes­ta­tes)³⁷. А ведь борь­ба Мария за кон­су­лат — один из пово­рот­ных пунк­тов про­из­веде­ния.

Если же гово­рить об окон­ча­нии «Югур­тин­ской вой­ны», то здесь хро­но­ло­ги­че­ских отсы­лок тоже несколь­ко — и пле­не­ние Югур­ты, и три­умф Мария (это, кста­ти, собы­тия раз­ных лет — см. ниже), а если смот­реть даль­ше — граж­дан­ская вой­на 80-х годов и дик­та­ту­ра Сул­лы. И сама «Югур­тин­ская вой­на» в таком слу­чае ока­зы­ва­ет­ся не более чем предыс­то­ри­ей куда более важ­ных собы­тий³⁸.

Обра­тим­ся теперь к «Заго­во­ру Кати­ли­ны», вос­поль­зо­вав­шись под­хо­дом Д. С. Ливи­на. Здесь тоже несколь­ко начал — дея­тель­ность Кати­ли­ны до заго­во­ра, пер­вый заго­вор и, нако­нец, вто­рой, при­вед­ший к неболь­шой граж­дан­ской войне. Но есть и ещё как мини­мум два. Пер­вое — упо­ми­на­ние о раз­ру­ше­нии Кар­фа­ге­на, поло­жив­шем нача­ло паде­нию нра­вов в силу отсут­ст­вия стра­ха перед внеш­ним вра­гом (10. 1). Вто­рое же в кон­тек­сте темы сочи­не­ния ока­зы­ва­ет­ся куда важ­нее. Уже упо­ми­на­лось о том, что при­мер Сул­лы под­тал­ки­вал Кати­ли­ну и его сообщ­ни­ков к захва­ту вла­сти. Но о Сул­ле гово­рит­ся в «Заго­во­ре Кати­ли­ны» гораздо чаще, при­чём если одни вспо­ми­на­ют его вре­ме­на с носталь­ги­ей и/или про­сто видят в них при­мер для «под­ра­жа­ния» (5. 6; 21. 4; 37. 6), то дру­гие жела­ют вер­нуть утра­чен­ное из-за про­из­во­ла дик­та­то­ра и его людей (28. 4; 37. 9). Одна­ко такое чис­ло упо­ми­на­ний об этих вре­ме­нах и их роль в моти­ва­ции поведе­ния столь­ких людей поз­во­ля­ет видеть в нём сво­его рода точ­ку отсчё­та в повест­во­ва­нии.

А что же с окон­ча­ни­ем? Каза­лось бы, сра­же­ние при Писто­рии завер­ша­ет рас­сказ безо вся­ких намё­ков на даль­ней­шее. Одна­ко уже сама эта бит­ва — напо­ми­на­ние о граж­дан­ской войне, в том чис­ле и гряду­щей, осо­бен­но если учесть роль в ней Пет­рея — актив­но­го участ­ни­ка сму­ты 49—45 гг.³⁹ Мож­но вер­нуть­ся и немно­го назад. с.91 Зна­ме­ни­тое сопо­став­ле­ние Цеза­ря и Като­на в гл. 53—54 напо­ми­на­ет об их буду­щем про­ти­во­сто­я­нии, кото­рое в 63 г. толь­ко начи­на­лось, а так­же пред­став­ля­ет собой явный выпад про­тив куда менее доб­ро­де­тель­ных три­ум­ви­ров⁴⁰. В речи Цеза­ря гово­рит­ся, что казнь кати­ли­на­ри­ев без соблюде­ния долж­ной про­цеду­ры может стать дур­ным пре­цеден­том, кото­рый при­ведёт к ещё боль­ше­му про­из­во­лу (51. 36) — намёк на изгна­ние Цице­ро­на⁴¹, оформ­лен­ное так­же не без юриди­че­ских накла­док (по край­ней мере, так мож­но было пола­гать), а глав­ное — на про­скрип­ции вто­ро­го три­ум­ви­ра­та, свиде­те­лем кото­рых стал сам Сал­лю­стий⁴². Иро­ния исто­рии в том, что зальют Рим кро­вью наслед­ни­ки того само­го Цеза­ря, кото­рый за 20 лет до того при­зы­вал не каз­нить сограж­дан в нару­ше­ние зако­на. А жерт­вой их падёт Цице­рон, во имя бла­га оте­че­ства пре­не­брег­ший «фор­маль­но­стя­ми» — по выра­же­нию Г. Пер­ля, ора­тор, «ответ­ст­вен­ный за убий­ство кати­ли­на­ри­ев, станет пер­вой жерт­вой победив­ших после­до­ва­те­лей Кати­ли­ны»⁴³.

И нако­нец, «Исто­рия». Она начи­на­ет­ся с собы­тий 78 г. (I. 1) и оста­ёт­ся, по-види­мо­му, неза­кон­чен­ной, дой­дя до собы­тий 67 г. По мне­нию одних учё­ных, Сал­лю­стий хотел дове­сти повест­во­ва­ние до гибе­ли Мит­ри­да­та, дру­гих — до заго­во­ра Кати­ли­ны, одна­ко рав­ным обра­зом воз­мож­на и более позд­няя дата⁴⁴, всё зави­се­ло от про­дол­жи­тель­но­сти жиз­ни авто­ра⁴⁵. Тем не менее, сомни­тель­но, что писа­тель наме­ре­вал­ся дове­сти изло­же­ние до сво­его вре­ме­ни — мак­си­мум до 51 г., о кото­ром он пишет в I. 11. Меж­ду тем намё­ки на буду­щее в тек­сте име­ют­ся.

Во введе­нии к «Исто­рии» мы встре­ча­ем обыч­ное для Сал­лю­стия упо­ми­на­ние о раз­ру­ше­нии Кар­фа­ге­на как нача­ле упад­ка нра­вов (I. 11—12). В I. 17 вновь чита­ем об убий­стве одно­го из Грак­хов⁴⁶, кото­рое ста­ло нача­лом сму­ты. В I. 19—53 осве­ще­ны собы­тия пред­ше­ст­во­вав­ших 50 лет, в осо­бен­но­сти граж­дан­ской вой­ны 80-х годов, а так­же пер­во­го эта­па вос­ста­ния Сер­то­рия. Это вполне срав­ни­мо с предыс­то­ри­ей собы­тий в «Заго­во­ре Кати­ли­ны» (гл. 5—16) и «Югур­тин­ской войне» (гл. 5—11). Нача­ло носит, как видим, тоже доста­точ­но «мно­го­сту­пен­ча­тый» харак­тер. Но по ходу изло­же­ния есть и отсыл­ки к буду­ще­му. Наи­бо­лее яркий при­мер — речь Мар­ция Филип­па с при­зы­вом дать отпор Мар­ку Лепиду, напо­ми­наю­щая о речах Цице­ро­на про­тив Анто­ния в 43 г. («филип­пи­ках» — сов­па­де­ние почти мисти­че­ское), при­чём дела­ют­ся намё­ки не толь­ко на Анто­ния, но и на Окта­ви­а­на⁴⁷. Есть в «Исто­рии» с.92 и ещё один пер­со­наж, име­ю­щий «двой­ни­ка» в 40—30-х годах — Сер­то­рий, кото­рый во мно­гом напо­ми­на­ет Секс­та Пом­пея и Цеза­ря⁴⁸.

Так что, как видим, сочи­не­ния Сал­лю­стия не име­ют жёст­ких вре­мен­ных рамок, но как бы разо­мкну­ты в отно­ше­нии и про­шло­го, и буду­ще­го. Пер­вое необ­хо­ди­мо для луч­ше­го пони­ма­ния опи­сы­вае­мых собы­тий, а вто­рое обу­слов­ле­но сугу­бой акту­аль­но­стью твор­че­ства авто­ра, опи­сы­вав­ше­го про­шлое не из анти­квар­но­го инте­ре­са, а из стрем­ле­ния най­ти в нём кор­ни насто­я­ще­го.

Хро­но­ло­гия собы­тий и «плот­ность» вре­ме­ни. Учё­ные дав­но обра­ти­ли вни­ма­ние на мно­го­чис­лен­ные несты­ков­ки в хро­но­ло­гии у Сал­лю­стия. Вот неко­то­рые из них. Сооб­ща­ет­ся, напри­мер, об убий­стве Пизо­на (Cat. 19. 3), а в 21. 3 Кати­ли­на рас­счи­ты­ва­ет на его помощь, при­чём какое-либо объ­яс­не­ние тако­го про­ти­во­ре­чия (самое про­стое — неосве­дом­лён­ность заго­вор­щи­ков о про­ис­шед­шем) отсут­ст­ву­ет. В 24. 2 он отправ­ля­ет день­ги в Фезу­лы Ман­лию, кото­рый покида­ет Рим лишь в 27. 1. На деле 21 октяб­ря был при­нят se­na­tus con­sul­tum ul­ti­mum про­тив Ман­лия, 7 нояб­ря име­ла место попыт­ка поку­ше­ния на Цице­ро­на, затем состо­я­лось сбо­ри­ще в доме Пор­ция Леки, 8-го чис­ла Цице­рон про­из­нёс первую «кати­ли­на­рию». У Сал­лю­стия же сна­ча­ла про­ис­хо­дит собра­ние у Леки и неудач­ный визит убийц к Цице­ро­ну, меж тем Ман­лий воз­му­ща­ет народ в Этру­рии, Марк Тул­лий реа­ги­ру­ет на это ини­ции­ро­ва­ни­ем чрез­вы­чай­но­го реше­ния сена­та. Всад­ни­ки угро­жа­ют Цеза­рю меча­ми ещё до заседа­ния сена­та, на кото­ром обсуж­да­лась судь­ба кати­ли­на­ри­ев, но он тем не менее высту­па­ет про­тив каз­ни заго­вор­щи­ков, тогда как в дей­ст­ви­тель­но­сти вто­рое пред­ше­ст­во­ва­ло пер­во­му⁴⁹.

Конеч­но, в каких-то слу­ча­ях речь может идти о недо­смот­ре (как при упо­ми­на­нии об отсыл­ке денег ещё не уехав­ше­му из Рима Ман­лию). Одна­ко в боль­шин­стве слу­ча­ев собы­тия под­чи­не­ны лите­ра­тур­ным зада­чам. В после­до­ва­тель­но­сти собы­тий про­яв­ля­ет­ся своя логи­ка: сна­ча­ла сове­ща­ние заго­вор­щи­ков; потом пер­вый серь­ёз­ный шаг — попыт­ка убить кон­су­ла; нако­нец, раз­жи­га­ние граж­дан­ской вой­ны путём под­стре­ка­тель­ства жите­лей Этру­рии. Цезарь, высту­пая про­тив каз­ни кати­ли­на­ри­ев после, а не до угроз ему со сто­ро­ны всад­ни­ков, про­яв­ля­ет тем самым твёр­дость и муже­ство.

Одна­ко если о заго­во­ре Кати­ли­ны рас­ска­зы­ва­ют мно­гие источ­ни­ки, что поз­во­ля­ет выявить нема­ло хро­но­ло­ги­че­ских неточ­но­стей в изло­же­нии Сал­лю­стия, то ситу­а­ция с Югур­тин­ской вой­ной гораздо слож­нее, ибо чис­ло парал­лель­ных источ­ни­ков по ней неве­ли­ко и не все они дают что-то для выяс­не­ния хро­но­ло­гии⁵⁰.

Столь мно­го­чис­лен­ных неувя­зок, как в «Заго­во­ре Кати­ли­ны», во вто­ром сочи­не­нии писа­те­ля нет, но ино­гда они всё же встре­ча­ют­ся. с.93 Так, в 37. 3 гово­рит­ся о янва­ре 109 г., а в 43. 1 Метелл и его кол­ле­га, кон­су­лы 109 г., всё ещё чис­лят­ся десиг­на­та­ми, т. е. избран­ны­ми, но не всту­пив­ши­ми в долж­ность⁵¹.

По сло­вам Сал­лю­стия, Миципса усы­нов­ля­ет Югур­ту яко­бы сра­зу (sta­tim­que) после воз­вра­ще­ния того с Нуман­тин­ской вой­ны (9. 3), тогда как ниже сооб­ща­ет, что усы­нов­ле­ние про­изо­шло лишь за три года до смер­ти Миципсы (11. 6) в 118 г.⁵², кото­рая слу­чи­лась ни мно­го ни мало как через 15 лет после паде­ния Нуман­ции, т. е. за сло­вом «сра­зу» скры­ва­ет­ся отре­зок в 12 лет!⁵³ (В то же вре­мя неспра­вед­лив упрёк в адрес Сал­лю­стия в том, что у него гово­рит­ся, буд­то Миципса умер через несколь­ко лет после Нуман­тин­ской вой­ны (Iug. 9. 4: post pau­cos an­nos)⁵⁴, тогда как речь идёт о 15 годах⁵⁵: ведь Миципса уми­ра­ет через несколь­ко лет не после вой­ны в Испа­нии, а после усы­нов­ле­ния Югур­ты, а это все­го три года.)

Дав­но уже обра­ще­но вни­ма­ние на то, что после доволь­но насы­щен­ной кам­па­нии 107 г., завер­шив­шей­ся взя­ти­ем Кап­сы, Марий вдруг ока­зы­ва­ет­ся в 800 милях от неё, у р. Мулук­ки, пере­ме­стив­шись с юго-восто­ка Нуми­дии на её край­ний севе­ро-запад (92. 3—5), а затем даёт ещё две бит­вы Бок­ху и Югур­те и раз­би­ва­ет их, при­чём ни о каких зим­них квар­ти­рах не сооб­ща­ет­ся. Это поро­ди­ло раз­лич­ные вер­сии, одна­ко, веро­ят­нее все­го, Сал­лю­стий «слил» две кам­па­нии в одну⁵⁶, чтобы добить­ся боль­ше­го дина­миз­ма изло­же­ния⁵⁷ — ведь и под Кап­сой, и при Мулук­ке Марий само­на­де­ян­но испы­ты­ва­ет судь­бу, как ему сове­то­вал ора­кул в Ути­ке (63. 1), а пото­му неумест­но раз­ры­вать столь важ­ную для харак­те­ри­сти­ки героя цепь собы­тий совер­шен­но не нуж­ным для сюже­та упо­ми­на­ни­ем о пере­ры­ве бое­вых дей­ст­вий на зиму. Дру­гое доволь­но стран­ное место — заклю­чи­тель­ная, 114-я гла­ва «Югур­тин­ской вой­ны». В 113-й гла­ве рас­ска­зы­ва­лось о пле­не­нии Югур­ты, а в 114-й без како­го-либо пере­хо­да сооб­ща­ет­ся о раз­гро­ме рим­лян при Ара­у­зи­оне, оче­ред­ном избра­нии Мария кон­су­лом и его три­ум­фе, при­чём точ­но извест­но, что пер­вое и третье собы­тия име­ли место 6 октяб­ря 105 и 1 янва­ря 104 гг., тогда как пле­не­ние Югур­ты про­изо­шло никак не позд­нее пер­вых меся­цев 105 г., посколь­ку пере­го­во­ры по это­му вопро­су нача­лись во вре­мя пре­бы­ва­ния Мария на зим­них квар­ти­рах⁵⁸. Таким обра­зом, меж­ду собы­ти­я­ми 113-й и 114-й глав про­шло не менее полу­го­да, тогда как в дру­гих слу­ча­ях Сал­лю­стий скру­пу­лёз­но отме­ча­ет: послы отбы­ли из Рима на тре­тий день (25. 5); вос­ста­ние в Ваге вспы­хи­ва­ет на тре­тий день после с.94 раз­ме­ще­ния там гар­ни­зо­на (66. 2), а подав­ля­ют его рим­ляне через два дня (69. 3); Метелл овла­де­ва­ет Талой на соро­ко­вой день от нача­ла похо­да (76. 5); путь к Кап­се состо­ял из двух эта­пов, по шесть и три дня каж­дый (91. 1 и 3); на чет­вёр­тый день мар­ша армии Мария у Цир­ты появ­ля­ют­ся вра­же­ские раз­вед­чи­ки (101. 1); послы Бок­ха явля­ют­ся к рим­ля­нам на пятый день после оче­ред­но­го сра­же­ния (102. 2); мавре­тан­ские послы про­ве­ли в рим­ском лаге­ре око­ло соро­ка дней (103. 7); на пятый день пути Сул­лы к Бок­ху его встре­ча­ет сын царя Волукс (105. 3). В этих усло­ви­ях умол­ча­ние не менее чем о полу­го­до­вом отрез­ке не может не обра­щать на себя вни­ма­ния. При­чи­на тако­го «спрес­со­вы­ва­ния» вре­ме­ни оче­вид­на — необ­хо­ди­мо сохра­нить дина­мизм дей­ст­вия.

Одна­ко при всей стре­ми­тель­но­сти, с какой раз­во­ра­чи­ва­ет­ся сюжет, и при всём том вли­я­нии, какое ока­зал на Сал­лю­стия Фукидид, рим­ский автор не упо­доб­ля­ет­ся вели­ко­му пред­ше­ст­вен­ни­ку в том, что каса­ет­ся чле­не­ния мате­ри­а­ла. Гре­че­ский исто­рик, по сло­вам Дио­ни­сия Гали­кар­насско­го, «опи­сы­вая толь­ко одну вой­ну, напря­жён­но и не пере­во­дя дыха­ния нагро­мож­да­ет бит­ву на бит­ву, сбо­ры на сбо­ры, речь на речь, и в кон­це кон­цов дово­дит чита­те­лей до изне­мо­же­ния» (ad Pomp. 772 Rob. Пер. О. В. Смы­ки). Он, как писал А. Ф. Лосев, «нагро­мож­дал одни отрез­ки вре­ме­ни на дру­гие и тем самым вно­сил в изло­же­ние пест­ро­ту, свой­ст­вен­ную Гоме­ру и Геро­до­ту, но лишён­ную их худо­же­ст­вен­но­го оба­я­ния»⁵⁹. Вряд ли тако­го упрё­ка заслу­жи­ва­ет Сал­лю­стий, доста­точ­но часто пре­ры­ваю­щий изло­же­ние экс­кур­са­ми и неболь­ши­ми зари­сов­ка­ми. Конеч­но, экс­кур­сы встре­ча­лись и у Фукидида, но с учё­том обще­го объ­ё­ма тек­ста они доволь­но немно­го­чис­лен­ны. Кро­ме того, они игра­ют у него не все­гда и не совсем ту же роль, что у Сал­лю­стия. Гре­че­ский исто­рик обыч­но вво­дит их либо с прак­ти­че­ской целью — опи­са­ние Сици­лии (VI. 1—6) пред­ва­ря­ет рас­сказ об экс­пе­ди­ции на неё, пред­став­ляя чита­те­лю сце­ну гряду­щих собы­тий, — либо из жела­ния опро­верг­нуть рас­про­стра­нён­ные заблуж­де­ния, как в слу­чае с исто­ри­ей убий­ства Гип­пар­ха, сына Писи­стра­та (VI. 54—59), о кото­ром у афи­нян было пре­врат­ное пред­став­ле­ние, либо и вовсе с «анти­квар­ны­ми» целя­ми, как с рас­ска­зом о празд­не­ствах на Дело­се (III. 104). Все эти повест­во­ва­ния сугу­бо дело­вые и насы­ще­ны кон­крет­ны­ми фак­та­ми, тогда как рим­ский автор в сво­их отступ­ле­ни­ях, хотя и при­зван­ных так­же объ­яс­нить опи­сы­вае­мые собы­тия, обыч­но пре­да­ёт­ся тео­ре­ти­зи­ро­ва­нию⁶⁰ или огра­ни­чи­ва­ет­ся общи­ми харак­те­ри­сти­ка­ми. «Оче­вид­но, что оправ­дан­ность экс­кур­сов [у Сал­лю­стия] в раз­ных слу­ча­ях неоди­на­ко­ва, и обу­слов­ле­ны они несход­ны­ми при­чи­на­ми», — счи­та­ет К. Бюх­нер, ука­зы­вая, что нель­зя ста­вить на одну сту­пень опи­са­ние Афри­ки и рас­сказ о само­по­жерт­во­ва­нии бра­тьев Филе­нов⁶¹. Если исхо­дить исклю­чи­тель­но из с.95 их содер­жа­ния, то это, конеч­но, так. Одна­ко прак­ти­че­ски все они объ­еди­не­ны тем, что с их помо­щью осу­ществля­ет­ся смыс­ло­вое чле­не­ние тек­ста⁶², не гово­ря уже о мора­ли­сти­че­ской нагруз­ке. Так, обзор слав­но­го про­шло­го Рима («архео­ло­гия») отде­ля­ет харак­те­ри­сти­ку Кати­ли­ны от опи­са­ния его дея­тель­но­сти (Cat. 5—13). Порт­рет Сем­п­ро­нии завер­ша­ет рас­сказ о при­готов­ле­ни­ях заго­вор­щи­ков (гл. 25)⁶³. Зна­ме­ни­тое рас­суж­де­ние о состо­я­нии поли­ти­ки и нра­вов в после­сул­лан­ском Риме (гл. 36—39) появ­ля­ет­ся в куль­ми­на­ци­он­ный момент — Кати­ли­на уез­жа­ет из Рима, чтобы откры­то начать граж­дан­скую вой­ну. Сопо­став­ле­ние Цеза­ря и Като­на (гл. 53—54) даёт­ся нака­нуне опи­са­ния каз­ни заго­вор­щи­ков, кото­рая озна­ча­ла кру­ше­ние надежд Кати­ли­ны на мятеж в Горо­де. Этно­гео­гра­фи­че­ское опи­са­ние Нуми­дии в «Югур­тин­ской войне» (гл. 17—19) зна­ме­ну­ет окон­ча­ние предыс­то­рии кон­флик­та. Так назы­вае­мый «экс­курс о пар­ти­ях» (гл. 41—42) сле­ду­ет после того, как в про­ти­во­сто­я­нии с Югур­той про­ис­хо­дит пере­лом и вой­на с назна­че­ни­ем Метел­ла начи­на­ет вестись «по-насто­я­ще­му». Рас­сказ о Леп­те, Сир­тах и бра­тьях Филе­нах завер­ша­ет повест­во­ва­ние об актив­ных дей­ст­ви­ях Метел­ла и пред­ва­ря­ет заклю­че­ние сою­за Югур­ты и Бок­ха про­тив рим­лян (гл. 78—79). Харак­те­ри­сти­ка Сул­лы (гл. 95—96) озна­ча­ет пере­ход к рас­ска­зу о заклю­чи­тель­ном эта­пе вой­ны, глав­ным геро­ем кото­ро­го и явля­ет­ся буду­щий дик­та­тор⁶⁴.

Поми­мо экс­кур­сов, у Сал­лю­стия нали­че­ст­ву­ют крат­кие зари­сов­ки, нена­дол­го оста­нав­ли­ваю­щие дей­ст­вие: крат­кое, но выра­зи­тель­ное опи­са­ние Тул­ли­а­ну­ма — под­зе­ме­лья в Мамер­тин­ской тюрь­ме, где совер­ша­лись каз­ни (Cat. 55. 3—4), подроб­ный рас­сказ о подъ­ёме рим­ских доб­ро­воль­цев на гору, где сто­я­ла мулукк­ская цита­дель (Iug. 94. 2), впе­чат­ля­ю­щее изо­бра­же­ние поля бит­вы под Цир­той (101. 11). Все эти эпи­зо­ды, несо­мнен­но, при­зва­ны под­черк­нуть ост­ро­ту момен­та и/или важ­ность опи­сы­вае­мых собы­тий.

Fes­ti­na len­te — девиз импе­ра­то­ра Авгу­ста, чья карье­ра ста­ла образ­цом поли­ти­че­ско­го успе­ха. Но, кажет­ся, ещё не ука­зы­ва­лось на то, что такой же точ­ки зре­ния во мно­гом при­дер­жи­вал­ся и Сал­лю­стий. Обра­тим­ся к при­ме­рам.

Пер­вый заго­вор Кати­ли­ны про­ва­ли­ва­ет­ся пото­му, что его гла­ва слиш­ком рано даёт сиг­нал сообщ­ни­кам, кото­рые ещё не успе­ли собрать­ся в нуж­ном чис­ле (Cat. 18. 8). При под­готов­ке ново­го заго­во­ра он «при­ка­зы­ва­ет», «бодр­ст­ву­ет», «спе­шит» (fes­ti­na­re) (27. 2); узнав о с.96 заго­во­ре, обы­ва­те­ли нача­ли бес­тол­ко­во «торо­пить­ся, суе­тить­ся» (fes­ti­na­re, tre­pi­da­re) (31. 2); спеш­ка и бес­по­рядоч­ные дей­ст­вия сто­рон­ни­ков Кати­ли­ны ста­но­вят­ся при­чи­ною не столь­ко опас­но­сти, сколь­ко стра­ха (42. 1: fes­ti­nan­do, agi­tan­do om­nia plus ti­mo­ris quam pe­ri­cu­li ef­fe­ce­rant); Цетег под­го­ня­ет мед­ли­тель­ных, по его мне­нию, сообщ­ни­ков⁶⁵, видя залог успе­ха в быст­ро­те (ma­xu­mum bo­num in ce­le­ri­ta­te pu­ta­bat) (43. 3—4).

Ту же кар­ти­ну мы наблюда­ем и в «Югур­тин­ской войне». Соб­ст­вен­но, при­чи­ной все­го ста­но­вит­ся тороп­ли­вость Югур­ты, кото­рый не хочет сле­до­вать сове­ту Сци­пи­о­на Эми­ли­а­на доби­вать­ся рас­по­ло­же­ния рим­ско­го наро­да вер­ным слу­же­ни­ем ему и жела­ет поско­рее добить­ся сво­его бес­чест­ным путём. Торо­пит­ся он (ma­xu­me fes­ti­nans) и при оса­де Цир­ты, чтобы взять её до при­езда рим­ских послов (Iug. 21. 3) — напом­ним, что по взя­тии горо­да он уби­ва­ет ни в чём непо­вин­но­го Адгер­ба­ла, сво­его двою­род­но­го бра­та (26. 3). Спе­шит Спу­рий Аль­бин — пер­вый раз перед нача­лом кам­па­нии (36. 3: tan­ta pro­pe­ran­tia), вто­рой раз — когда уже его брат Авл, потер­пев пора­же­ние, заклю­ча­ет позор­ный с точ­ки зре­ния рим­лян мир с Югур­той (39. 2: om­ni­bus mo­dis fes­ti­na­re), но при этом Сал­лю­стий пишет, что бое­вые дей­ст­вия кон­сул вёл вяло (so­cor­dia), чем вызы­вал подо­зре­ния в сго­во­ре с царём (36. 3). Во вто­рой же раз его тороп­ли­вость объ­яс­ня­ет­ся жела­ни­ем избе­жать нака­за­ния за пора­же­ние Авла — его лега­та (39. 2), а пото­му чест­ность наме­ре­ний Спу­рия в гла­зах авто­ра более чем сомни­тель­на. Югур­та спе­шит лишить Бок­ха надеж­ды на мир (fes­ti­na­bat, Boc­chi pa­cem im­mi­nue­re), чтобы втя­нуть в вой­ну с рим­ля­на­ми (81. 1).

Как видим, в ука­зан­ных слу­ча­ях спеш­ка свя­за­на со стрем­ле­ни­ем ско­рее совер­шить зло­де­я­ние или с неуве­рен­но­стью в себе. В то же вре­мя мож­но наблюдать, что уме­ние не торо­пить­ся при­су­ще геро­ям, когда они совер­ша­ют поступ­ки во бла­го Рима: Метелл, увидев, что сра­же­ния не при­но­сят победы в войне (Iug. 54. 5), пере­хо­дит к мето­дич­но­му наступ­ле­нию на вра­га, разо­ряя его терри­то­рию и скло­няя к измене спо­движ­ни­ков Югур­ты; Марий, при­дя к ана­ло­гич­но­му выво­ду, при­сту­па­ет к пла­но­мер­но­му захва­ту нуми­дий­ских горо­дов (88. 4). Когда рим­ляне подо­зре­ва­ют мавре­тан­ско­го царе­ви­ча Волук­са в сго­во­ре с Югур­той и пред­ла­га­ют Сул­ле рас­пра­вить­ся с ним, послед­ний, хотя дума­ет так же, про­яв­ля­ет выдерж­ку и ока­зы­ва­ет­ся прав — Волукс не выда­ёт их нуми­дий­ско­му царю (гл. 106—107), тогда как в слу­чае убий­ства царе­ви­ча пере­го­во­ры с Бок­хом ока­за­лись бы сорва­ны, а вой­на про­дли­лась бы ещё неопре­де­лён­ное вре­мя.

Одна­ко дале­ко не все­гда упо­ми­на­ния о спеш­ных дей­ст­ви­ях даны в нега­тив­ном кон­тек­сте. В «Заго­во­ре Кати­ли­ны» гово­рит­ся о том, что рим­ляне в усло­ви­ях непре­рыв­ных войн «спе­ши­ли, гото­ви­лись» (6. 5: fes­ti­na­re, pa­ra­re). В «Югур­тин­ской войне» подоб­ные дей­ст­вия так­же свя­за­ны с бое­вы­ми опе­ра­ци­я­ми (Метелл: 55. 3; 68. 1; 73. 1; Рути­лий с.97 при Муту­ле: 52. 5; рим­ляне при взя­тии Ваги: 69. 2; жите­ли Талы: 76. 4). Это вполне есте­ствен­но, посколь­ку на войне быст­ро­та реша­ет под­час всё, и тональ­ность таких ука­за­ний ней­траль­на. Сул­ла сове­ту­ет Бок­ху поспе­шить (fes­ti­na) с обре­те­ни­ем друж­бы Рима (102. 9).

Осо­бо сле­ду­ет отме­тить извест­ный эпи­зод, когда Метелл иро­ни­че­ски сове­ту­ет Марию не торо­пить­ся с кон­суль­ст­вом (64. 4: ne fes­ti­na­ret). Одна­ко эта иро­ния обра­ща­ет­ся про­тив само­го Метел­ла, ибо он руко­вод­ст­ву­ет­ся в сво­их «дру­же­ских» сове­тах сослов­ной спе­сью.

Таким обра­зом, спеш­ка и сло­во fes­ti­na­re, чаще все­го обо­зна­чаю­щее поспеш­ность, не все­гда под­ра­зу­ме­ва­ют нечто пре­до­суди­тель­ное, ибо быст­ро­та дей­ст­вий под­час необ­хо­ди­ма⁶⁶. Неуди­ви­тель­но, что почти все­гда ней­траль­ные упо­ми­на­ния тако­вых свя­за­ны с воен­ной тема­ти­кой, где цар­ст­ву­ют чрез­вы­чай­ные обсто­я­тель­ства. В подав­ля­ю­щем же боль­шин­стве иных слу­ча­ев Сал­лю­стий неодоб­ри­тель­но отзы­ва­ет­ся о тороп­ли­во­сти⁶⁷, осуж­де­ние кото­рой под­час при­об­ре­та­ет у него мора­ли­за­тор­ский отте­нок. Дру­го­го было бы труд­но ожи­дать от «отстав­но­го» поли­ти­ка, наслаж­дав­ше­го­ся сво­им непри­я­ти­ем свет­ской суе­ты и разде­ляв­ше­го уста­лость обще­ства от «боль­ших скач­ков».

Вре­мя зла. В заклю­че­ние нель­зя не обра­тить вни­ма­ния на такой, в общем-то, зауряд­ный, но от это­го не менее при­ме­ча­тель­ный факт: ночь у Сал­лю­стия пред­на­зна­че­на для злых дел. Под её покро­вом соби­ра­ют­ся заго­вор­щи­ки в доме Пор­ция Леки (Cat. 27. 3); ночью соби­ра­ют­ся убить Цице­ро­на (28. 1), ночью уез­жа­ет из Рима Кати­ли­на (32. 1); ночью долж­ны дей­ст­во­вать по пла­ну Лен­ту­ла Суры его сообщ­ни­ки (43. 1). В это же вре­мя суток дей­ст­ву­ет Югур­та: уби­ва­ет Гием­пса­ла (Iug. 12. 4); напа­да­ет на лагерь Адгер­ба­ла (21. 2), а затем и Авла Посту­мия Аль­би­на (38. 4). Наступ­ле­ние тем­ноты спа­са­ет нуми­дий­цев от раз­гро­ма при Муту­ле (53. 3). Любо­пыт­но, что и реше­ние о выда­че им Югур­ты Бокх при­ни­ма­ет так­же ночью (113. 3). Это, как может пока­зать­ся, про­ти­во­ре­чит преды­ду­ще­му, посколь­ку посту­пок царя — на поль­зу рим­ля­нам. Одна­ко для Сал­лю­стия, как и для сто­и­ков, важен не столь­ко резуль­тат дей­ст­вия, сколь­ко то, в каком состо­я­нии духа оно совер­ше­но⁶⁸. Бокх же посто­ян­но колеб­лет­ся, решая, кого выгод­нее выдать — Югур­ту Сул­ле или наобо­рот. Есте­ствен­но, такое поведе­ние вызы­ва­ет суро­вое осуж­де­ние писа­те­ля (113. 1—3).

с.98 При этом ука­зы­ва­ет­ся, что Марий, чьи вой­ска нахо­ди­лись на мар­ше ночью, напа­да­ют на Кап­су уже с наступ­ле­ни­ем дня (91. 4: ubi dies coe­pit). Под Цир­той всю ночь вра­ги бодр­ст­ву­ют, празд­нуя успех, а рим­ляне, дождав­шись, когда те засну­ли, на рас­све­те (ubi lux ad­ven­ta­bat) нано­сят удар (99. 1)⁶⁹.

Выво­ды. Как пока­зы­ва­ет изло­жен­ное выше, вре­мя игра­ет очень зна­чи­тель­ную роль в сочи­не­ни­ях Сал­лю­стия, и дале­ко не толь­ко в хро­но­ло­ги­че­ском отно­ше­нии. Писа­тель ост­ро ощу­ща­ет его ход, наблюдая воочию изме­не­ния, кото­рые он несёт, не огра­ни­чи­ва­ясь при этом кон­ста­та­ци­ей одно­го лишь паде­ния нра­вов и при­зна­вая во мно­гом поло­жи­тель­ный харак­тер раз­ви­тия. Пони­мая, что кор­ни насто­я­ще­го нахо­дят­ся в про­шлом, а послед­ст­вия нынеш­них поступ­ков дают о себе знать в буду­щем, он неред­ко выхо­дит за рам­ки повест­во­ва­ния, чтобы пока­зать и то, и дру­гое. Для иллю­ст­ра­ции или дока­за­тель­ства сво­их идей писа­тель готов пре­не­бречь стро­гой хро­но­ло­ги­ей или даже «под­пра­вить» её — при­ём, обыч­ный для лите­ра­то­ра, кото­рым Сал­лю­стий был в боль­шей сте­пе­ни, чем исто­ри­ком. А его при­вер­жен­ность прин­ци­пу fes­ti­na len­te демон­стри­ру­ет, что не в мень­шей сте­пе­ни был он и фило­со­фом — пусть и не под­кре­пив­шим свои взгляды соб­ст­вен­ной био­гра­фи­ей.

Ko­ro­len­kov A. V. Ti­me, Past and Pre­sent in Sal­lust

The pa­per deals with Sal­lust’s per­cep­tion of his­to­ri­cal ti­me. Sal­lust re­cog­ni­zes that an­ces­tors’ ti­mes were bet­ter than cur­rent pe­riod, but, ne­ver­the­less, doesn’t de­ny prog­res­si­ve trends in de­ve­lop­ment from past to pre­sent and no­tes ma­ny even­tual chan­ges to the best in cour­se of his­to­ry. Evo­lu­tion of hu­man cha­rac­ters, ac­cor­ding to Sal­lust, does not go on­ly to the worst too (contra­ry to opi­nion of so­me spe­cia­lists on Sal­lust’s con­cepts). The aut­hor ag­rees with K. Heldmann who thinks that “Gol­den Age” for Sal­lust be­longs not to my­thi­cal but to his­to­ri­cal ti­mes, and the ve­ry aurea aetas as Yu. G. Cher­nys­hov no­tes, is ab­sent in Sal­lust’s texts. Sal­lust re­cog­ni­zes im­por­tan­ce of his­to­ri­cal me­mo­ry, and (as J. Greth­lain has shown), thinks that loss of this me­mo­ry con­ducts to bad con­se­quen­ces for Ro­me. But, howe­ver, Sal­lust him­self pre­fers not to tell about glo­ries of the past but to con­vict de­fects of the pre­sent. De­ve­lo­ping D. S. Le­ven’s views, the aut­hor shows that Sal­lust’s nar­ra­tion re­fers both to the past, and to the fu­tu­re.

с.99 Sal­lust thinks it ne­ces­sa­ry to keep prin­cip­le “fes­ti­na len­te” in ci­vil af­fairs but to be quick at war. By the way, he im­per­cep­tib­ly, but sys­te­ma­ti­cal­ly (so­me­ti­mes going even on so­me dis­tor­tion of rea­li­ty) lets know that night is “ti­me of harm” whe­reas good deeds are ma­de by the light of day.