с.126 Как сообщает Ливий, Сулла в свою диктатуру полностью лишил плебейских трибунов законодательной инициативы (Liv. Per. 89: omne jus legum ferendarum ademit)1. Также трибуны, видимо, потеряли право созывать сенат (ср. App. BC. II. 29. 113). Вопрос с трибунской интерцессией менее ясен. Цезарь (BC. I. 5. 1) утверждает, что единственное право, которое Сулла оставил трибунам, — право вето, и случаи интерцессии в 70-е гг. действительно известны (Cic. Tull. 38—39; Ascon. 84 C; Plut. Caes. 4. 1—2). Однако Цицерон (II Verr. 1. 155) сообщает, что в 74 г. трибуниций Опимий был оштрафован за то, что совершил интерцессию вопреки Корнелиеву закону, и на этом основании исследователи высказали предположение, что Сулла оставил трибунам право вето только в тех случаях, когда помощь требовалась частным лицам, но не в государственных делах2. Однако свидетельства Цицерона и Цезаря можно согласовать, если предположить, что запрет, нарушенный Опимием, не имел общего характера: это была статья какого-то из Корнелиевых законов, запрещавшая препятствовать его выполнению с помощью с.127 интерцессии3. О том, что трибунициям было запрещено в дальнейшем занимать другие государственные должности, имеются вполне чёткие свидетельства (App. BC. I. 100. 467; Asc. 78C).
Столь полное устранение из политической жизни древнего и почтенного института, неразрывно ассоциировавшегося с защитой свободы и интересов народа и игравшего особенно важную роль в государстве на протяжении предыдущих пятидесяти лет, немедленно вызвало сопротивление. Политическая борьба вокруг прав трибунов велась на протяжении 70-х гг. и завершилась принятием в 70 г. закона Помпея—Лициния об их полном восстановлении. Однако у современных исследователей вопрос о характере и значении этой борьбы вызывает, пожалуй, не меньше разногласий, чем сам вопрос о трибунате — в римском обществе 70-х гг. В данной статье я хотела бы представить обзор существующих сегодня точек зрения на данную проблему. Но сперва коротко изложим, что сообщают о ней источники.
Уже в начале 78 г. некие плебейские трибуны потребовали вернуть им права, однако консул Марк Лепид на сходке убедил большинство народа в том, что такая мера не будет полезна (Gran. Lic. XXXVI. 34 Fl.). Но когда Лепид попытался отменить некоторые другие законы Суллы и в связи с этим вступил в вооружённое противостояние со своим коллегой Катулом, он и сам подхватил лозунг восстановления прав трибунов — по-видимому, для того, чтобы расширить круг своих сторонников4. В речи, которую приписывает ему Саллюстий, Лепид возмущённо указывает, что римские солдаты отправлялись в бой не для того, «чтобы упразднить завоеванную их предками с оружием в руках трибунскую власть, чтобы отнять у самих себя права и суды». Комментируя утверждение Лепида, что он хочет восстановить власть трибунов «ради согласия», его противник Филипп иронически указывает, что именно из-за этой власти и разгорелись все раздоры (Sall. Hist. I. 55. 23; 77. 14, пер. В. С. Соколова).
В 76 г. это же требование выдвинул плебейский трибун Сициний (Sall. Hist. III. 48. 8; Ps.-Ascon. 103 Or.); известно, что он выступал с едкими нападками на «благонамеренных граждан» (boni, Sall. Hist. II. 23), различных магистратов (Plut. Crass. 7. 9) и в особенности — на консулов Октавия и Куриона (Sall. Hist. II. 25—26; Cic. Brut. 216—217); в конце концов последний погубил с.128 Сициния (Sall. Hist. III. 48. 8, 10). У Саллюстия Лициний Макр (трибун 73 г.) утверждает, что устранить Сициния удалось потому, что народ повел себя нерешительно, однако правящая группировка всё же испугалась народной ненависти (III. 48. 8).
В следующем, 75 г. консервативные сулланцы всё же пошли на уступки, и консул Гай Котта, один из виднейших представителей правящей верхушки (досл. «из сердца клики», ex factione media)5, провёл закон, согласно которому трибуниции получили право занимать более высокие магистратуры — как утверждал позднее Лициний Макр, из страха перед народом (Sall. Hist. III. 48. 8). Согласно Асконию, этот закон был проведён против воли нобилитета и при великом рвении народа (67 C), а Цицерон говорил, что убеждённые сулланцы, стремившиеся любой ценой сохранить распоряжения диктатора, стали после этого злейшими врагами Котты (ap. Ascon. 78). Законопроект Котты поддержал плебейский трибун Кв. Опимий, который тем самым настроил против себя знатных и надменных (arrogantes) людей (Cic. II Verr. 1. 155): Катула, главу сулланской группировки (princeps Sullanae factionis), Гортензия и Куриона (Ps.-Ascon. 200 Or.). Для трибуна этот конфликт обернулся огромным штрафом и потерей всего состояния.
В 74 г. о полном восстановлении прав своей должности, а также о реформировании сенаторских судов заговорил Л. Квинкций — «народный вожак, который восстал против установлений Суллы и пытался насильственно изменить государственный строй» (Plut. Luc. 5. 4. Пер. С. С. Аверинцева). Ему решительно воспротивился консул Луций Лукулл, испробовавший как мягкие увещания, так и более твёрдые меры (Sall. Hist. III. 48. 11; Plut. Luc. 5. 4; Ps.-Ascon. 103 Or.). Цицерон характеризует Квинкция как homo maxime popularis (что можно истолковать и как «исключительно любимый народом» и как «отъявленный демагог»), который устраивал бурные и мятежные сходки и желал возвыситься, используя ненависть народа к сенаторам и возбуждая её (Cluent. 77, 93—95, 136). Цицерон сообщает также, что впервые после диктатуры Суллы Квинкций «вернул толпе, уже отвыкшей от сходок, некоторое подобие прежнего обычая» и благодаря этому приобрёл расположение людей определённого рода (Cluent. 110). Впрочем, сведения Цицерона, видимо, в основном относятся к агитации Квинкция по поводу сенаторских судов и процесса Оппианика, а не по поводу прав трибунов.
В 73 г. за отмену установленных Суллой ограничений выступил следующий трибун — Гай Лициний Макр. Саллюстий вкладывает в его уста длинную речь (Hist. III. 48), в которой он призывает народ осознать свою силу, вернуть права и свободу, отнятые Суллой, освободиться от гнёта могущественного нобилитета; и трибунскую власть он называет в своей речи «оружием, созданным предками для завоевания свободы» (III. 48. 12). Макр с.129 высказывает опасение, что его тоже, как и предшествовавших борцов за права трибунов, постигнет ненависть знати (III. 48. 11), однако эти ожидания не оправдались — по крайней мере в год его трибуната. Тем не менее, законы Суллы относительно полномочий трибунов остались в силе6.
В 71 г. агитацию возобновил трибун Лоллий Паликан; о его самостоятельных выступлениях подробности не известны, но именно он созвал сходку, на которой избранный консул Помпей заявил о своём намерении восстановить права трибунов (Ps.-Ascon. 103, 148 Or.; ср. App. BC. I. 121. 560). Согласно Цицерону, это заявление вызвало народное одобрение (I Verr. 45). Плутарх же сообщает, что «ни к чему другому народ римский не стремился более неистово, ничего не желал более страстно, как видеть восстановленной власть народных трибунов», и Помпей успешно воспользовался этим, чтобы добиться широкой популярности, а потому его упрекали в том, что он держит сторону народа, а не сената (Pomp. 21—22).
Когда, вступив в должность консула, Помпей в сенате спросил мнения Катула о проблеме трибунов, тот ответил, что сенаторы при вынесении судебных приговоров не считаются с мнением народа, и поэтому народ требует восстановления трибунской власти так настоятельно; Цицерон в речи против Верреса присоединился к мнению Катула, ещё раз подчеркнув, как сильно народ настаивал на этом требовании (Cic. I Verr. 44). Примечательно также упоминание Цицерона о том, что ранее сенаторы пользовались едва ли не царской властью в судах и во всех государственных делах, но в тот день, «когда римскому народу были возвращены народные трибуны», вся прежняя власть была отнята и вырвана из рук сенаторов (Cic. II Verr. 5. 175. Пер. В. О. Горенштейна). Отзвуки этого противостояния слышны в речи Цицерона в защиту Корнелия, трибуна 67 г., где он называет консуляров Марка Лукулла и Мамерка7 Лепида, свидетельствовавших против обвиняемого, врагами трибунской власти (Ap Ascon. 79). Саллюстий тоже характеризует восстановление власти трибунов как некий водораздел, после которого дерзкие молодые люди стали «своими обвинениями против сената волновать плебс, затем еще больше разжигать его подачками и посулами; таким образом они приобретали известность и силу. С ними ожесточенно боролась большая часть знати — под видом защиты сената, на деле ради собственного возвышения» (Cat. 38. 2). Тацит тоже рассматривает восстановление прав трибунов как шаг к пропасти: после этого трибуны получили «свободу вести за собою народ, куда бы они ни хотели» и началось хаотичное и беспорядочное законотворчество (Ann. III. 27. 4).
с.130 Цицерон возвращается к этим событиям в трактате «О законах» (III. 19—26). В нём Квинт, брат оратора, отстаивает мнение, что трибунат является должностью, по своей природе способствующей смуте, и систематически используется для ниспровержения государственного строя, поэтому Сулла был совершенно прав, отняв у трибунов их полномочия, а Помпей, восстановивший их, совершил ошибку. Цицерон в ответ признаёт, что трибунская власть имеет дурные стороны, однако указывает и на некоторые её преимущества: она позволяет ввести народную стихию в некое русло, даёт народу видимость участия в государственных делах, и в любой коллегии всегда найдётся благонамеренный трибун, который пожелает воспрепятствовать мятежнику. Что же до Помпея, то Цицерон характеризует его меру как необходимую, ибо народ так настоятельно желал и требовал восстановления трибуната, что противиться ему было невозможно: если бы Помпей не провёл реформу сам, то её просто осуществил бы другой, более опасный и злонамеренный политик. Впрочем, эти разъяснения не убеждают ни Квинта, который остаётся при своём мнении, ни третьего участника диалога — Аттика, который целиком поддерживает Квинта; всё это обсуждение в целом заканчивается на довольно неловкой ноте.
Восходящая к Т. Моммзену «классическая» теория, трактующая политическую борьбу в Риме в 70-х гг. как противостояние двух крупных сил, закончившееся разрушением сулланского режима, очень близко воспроизводит ту биполярную картину, которая наблюдается в источниках. Согласно Моммзену, после смерти Суллы римскую политику безраздельно контролировала восстановленная им олигархия, наиболее выдающимися представителями которой были Филипп, Метелл Пий, братья Лукуллы, Катул, Гортензий, Курион, Мамерк Лепид. Её противники выступали под именем партии популяров, хотя в целом это была довольно разнородная совокупность социальных групп, преследовавших разные цели. Популяры в узком смысле слова, т. е. демократически настроенные политики, своей главной целью считали восстановление прав трибунов; их поддерживали либеральное меньшинство сената, всадники, городской плебс, проскрибированные и разорённые Суллой, а также все жаждавшие успеха честолюбцы, которым был закрыт доступ в ряды сулланской олигархии. От имени популяров в 78—77 гг. выступал консул Лепид, сопротивление демократической эмиграции в Испании организовал Серторий. Помпей и Красс не принадлежали ни к безусловным сторонникам, ни к открытым противникам сулланской олигархии. На протяжении 70-х гг. оптиматы не только подавляли военные выступления оппозиции в Испании и на севере Италии, но и подвергались непрерывному политическому давлению со стороны популяров в самом Риме. Последние добивались возобновления хлебных раздач, восстановления прав трибунов, возвращения судов присяжных в руки всадников. Правительство упорно и ожесточённо сопротивлялось этим требованиям, хотя и вынуждено было всё же пойти на с.131 некоторые уступки. Однако в 70 г., когда консулами были избраны Помпей и Красс, ситуация резко переломилась. Заключив союз с популярами, консулы осуществили ряд реформ, уничтоживших сулланскую конституцию: восстановили в полном объёме права трибунов, возобновили практику ценза и провели судебную реформу, вследствие которой сенаторы сохранили за собой лишь треть судейских мест. Таким образом, после 70 г. Рим в целом вернулся к тому государственному устройству, которое существовало до Суллы8.
Долгое время эта теория принималась исследователями без особых сомнений9, и до сих пор она обладает в историографии немалым авторитетом, хотя разные исследователи подчёркивают различные аспекты борьбы.
Так, Й. Мартин, сохраняя биполярную картину политической борьбы, иначе видит социальную опору противоборствующих партий. По его мнению, в 70-е гг. популяры — т. е. плебейские трибуны, прибегающие к демагогическому методу, — действительно боролись против оптиматов — т. е. могущественного сулланского нобилитета. Популяры добивались пересмотра некоторых законов Суллы и, в частности, восстановления прав своей должности, но никто из них не посягал на руководящую роль сената как такового, а их заявления о том, что они отстаивают свободу народа от гнёта олигархии, имели исключительно пропагандистский характер, так как в Поздней республике народ не образовывал политически интегрированного слоя и не имел собственных политических целей. Трибунат, по мнению Мартина, тоже был орудием нобилитета, и наличие или отсутствие у трибунов тех или иных прав никоим образом не затрагивало интересы народа. Первоначально народ и был индифферентен к этой борьбе, однако в 74 г. трибуну Л. Квинкцию удалось его мобилизовать, обыграв главным образом недовольство коррупцией в сенаторских судах: восстановление трибуната было представлено как единственный способ осуществления судебной реформы. Поэтому к 70 г. проект восстановления прав трибунов пользовался немалой популярностью в народе, что и обусловило решение Помпея провести в жизнь этот проект. с.132 Закон Помпея—Лициния действительно подорвал важное установление Суллы и открыл дорогу к дальнейшему расшатыванию государства10.
Насколько мне известно, столь схематичное прочтение политической борьбы 70-х гг. не получило поддержки в историографии[1]. Многие вопросы оно оставляет открытыми: в частности, Й. Мартин не поясняет, в чём с точки зрения народа состояло принципиальное отличие между проблемой прав трибунов и проблемой судебной коррупции. Почему первая из них оставляла аморфную, по мнению Мартина, народную массу совершенно равнодушной, а вторая так взволновала и возмутила её? Не комментирует Й. Мартин и свидетельство Аскония (67C) о том, что уже в 75 г., т. е. до судебного скандала, связанного с делом Оппианика, народ проявлял немалый энтузиазм в связи с отменой ограничений на должностную карьеру трибунициев. Наконец, если восстановление трибунской власти вызывало в обществе куда меньше интереса, чем судебная реформа, то почему первая мера была реализована сразу после вступления консулов в должность, а вторая отложена до осени? Если восстановление трибуната в политической риторике выступало как средство проведения судебной реформы — почему в итоге суды были реформированы не трибунским, а преторским законом? И, с другой стороны, если судебная реформа была так популярна в народе — почему сами консулы упустили возможность извлечь из неё политический капитал и предоставили эту честь претору Котте?
В работе, посвящённой трибунской агитации 70-х гг., Б. Маршалл и Дж. Л. Бенесс выявляют два основных метода, применявшихся сулланской аристократией в борьбе с трибунами, добивавшимися реформирования сулланской конституции: во-первых, аристократия отвлекала народ от политических проблем при помощи раздач зерна; во-вторых, она достаточно эффективно блокировала деятельность трибунов и мстила им, лишая их шансов на дальнейшую карьеру. В целом авторы приходят к выводу, что аристократия добилась немалых успехов: агитация в пользу восстановления трибунской власти велась разрозненными и изолированными политическими фигурами, время от времени затухая. Лишь когда в игру вступили такие влиятельные фигуры, как Помпей и Красс, сопротивление консерваторов было сломлено и трибунская власть восстановлена11.
с.133 Другие исследователи оценивают успехи трибунской агитации в 70-е гг. более оптимистично: по их мнению, на протяжении этого десятилетия неуклонно возрастало народное недовольство сулланским режимом, вылившееся в конце концов в его разрушение в 70 г. Это было результатом усилий плебейских трибунов: они активно вели агитацию и выступали на политической сцене как значимые самостоятельные фигуры, причём в их программах наблюдается немалая преемственность12.
П. Брант расценивает политическую борьбу 70-х гг. как противостояние сулланской олигархии, пытавшейся удержать в своих руках контроль над государством, и тех групп населения, интересы которых пострадали от сулланских реформ: всадников, городского плебса, лишившихся земли крестьян13. В своём анализе он уделяет особое внимание соотношению прав и прерогатив трибунов, с одной стороны, — и суверенитета, свободы и интересов римского народа, с другой. Он отмечает, что изначальной задачей трибуната была защита интересов простого народа от посягательств сената, где господствовали патриции, преемниками которых стали нобили. Трибунат традиционно был бастионом народной свободы, не только потому, что обеспечивал народу защиту от произвола магистратов и сената (ius auxilii), но и потому что позволял народу участвовать в управлении государством (за счёт принадлежавших трибунам законодательной инициативы и права вето). В эпоху от Тиберия Гракха до Суллы трибуны раз за разом выдвигали инициативы, нежелательные для сената, но отвечавшие интересам народа, и, урезав их права, Сулла попытался ограничить власть народа. Трибунские полномочия воспринимались как оружие, с помощью которого народ может отстоять свои интересы и свободу, причём в 70-е гг. вопрос о трибунах был тесно увязан с другими проблемами, вызывавшими недовольство народа: злоупотребления в судах и провинциях, хлебные раздачи и дефицит хлеба в Риме и т. д. Считалось, что это проблемы будут разрешены, только если трибуны снова получат право инициировать реформы14. Когда в 70 г. Помпей и Красс с.134 восстановили трибунскую власть, они устранили препятствия для народного законодательства, и сулланская система рухнула. В наибольшем выигрыше оказался Помпей, который обрёл огромную популярность и вскоре после консульства получил обширные полномочия именно в силу законов, проведённых трибунами15.
Эту точку зрения вполне разделяет Ф. Миллар, который назвал главу своей монографии: «Народная политика в 70-е гг.: требование о восстановлении суверенитета»16. Он указывает на парадокс: это было единственное десятилетие в римской истории, когда римский народ лишился права издавать законы, предлагавшиеся его собственными представителями, т. е. трибунами, и именно в этот период «политика толпы» на форуме оказалась наиболее эффективна. Он прослеживает процесс, в ходе которого народная политика постепенно набирала силу и достигла кульминации в 70 г., причём вопрос о правах трибунов всё время находился в фокусе публичных дебатов. Если в начале этого десятилетия народ вёл себя довольно апатично, то в 75 г. беспорядки, вызванные дефицитом зерна, вынудили нобилитет не только принять меры для разрешения продовольственной проблемы, но и пойти на политические уступки, т. е. позволить трибунициям занимать более высокие магистратуры, что вызвало горячий энтузиазм у народа. В 74 г. произошёл решающий перелом, так как благодаря усилиям трибуна Квинкция в римской политике снова стала играть центральную роль народная сходка как средство давления на сенат, магистратов и суды. Борьбу за восстановление конституционных прав трибунов продолжили Лициний Макр и Лоллий Паликан. Осознавая значимость этого требования для народа и политические выгоды, которые принесёт его исполнение, Помпей и Красс в 70 г. восстановили права трибунов, и краткому господству сената в римской политике пришёл конец.
Дж. Э. Розенблитт рассматривает политическую борьбу 70-х гг. с точки зрения политической риторики того времени17. Проанализировав речи, которые Саллюстий приписывает популярам — консулу 78 г. Марку Лепиду и трибуну 73 г. Лицинию Макру, автор приходит к выводу, что в них используется одна и та же «враждебная риторика», для которой характерны термины и выражения, заимствованные из военного словаря. Ораторы утверждают, что сулланская правящая элита — это враг народа, который победил его, ограбил и, отняв свободу, обратил в рабство; богатая и могущественная олигархия, словно завладев крепостью, обращается с народом как с разбитым на войне неприятелем. Чтобы положить этому конец, народ должен осознать и ясно продемонстрировать свою силу, причём важным его оружием (telum) будет служить восстановленный трибунат. Дж. Э. Розенблитт доказывает, с.135 что эта «риторика вражды» не является домыслом самого Саллюстия, но отражает ту картину мира и аргументацию, которые действительно господствовали в Риме в 70-е гг.18 Этот период она характеризует как «десятилетие беспрецедентного подавления римского народа, когда описание [положения] народа (populus) как порабощённого имело бы особенно сильное воздействие»19. Однако и позднее, даже после восстановления прав трибунов, риторика вражды не исчезла из репертуара римских политиков.
Можно назвать немало других работ, в которых в целом принимается классическое представление о политическом процессе в 70-е гг. как о борьбе разнородных кругов, недовольных сулланской конституцией, с могущественным нобилитетом, контролировавшим управление государством, — борьбе, которая в 70 г. завершилась реформами, коренным образом изменившими сулланское государственное устройство20.
Однако в середины XX в. всё больший вес приобретает теория компромисса, в рамках которой реформы 70 г. рассматриваются как коррекция наименее удачных и наиболее спорных сулланских установлений, которая стала результатом консенсуса в широких кругах политической элиты.
Насколько мне известно, впервые эту точку зрения высказал Р. Росси21. В политической борьбе 70-х гг. он усматривает столкновение не двух, а трёх партий. Народная партия, соответствующая моммзеновским популярам, добивалась восстановления прав трибунов. «Старые» сулланцы во главе с Л. Лукуллом, поддерживавшие Суллу ещё со времён его консульства в 88 г., желали сохранить его конституцию нетронутой. Наконец, консервативная знать, относившаяся к Сулле весьма скептически и примкнувшая к нему достаточно поздно, желала реставрации досулланской республики. с.136 Знать, по мнению Р. Росси, не считала трибунскую власть угрозой для себя, ибо, с одной стороны, занятие трибуната служило для молодых честолюбивых нобилей хорошим стартом для дальнейшей карьеры, а с другой стороны — в досулланской республике сенат довольно успешно сотрудничал с трибунами, проводил с их помощью желаемые законы и всегда находил себе союзников в коллегии трибунов, способных воспротивиться нежелательным для сената предложениям. Таким образом, гораздо больше, чем восстановления прав трибуната, нобили опасались массового недовольства плебса (с одной стороны) и могущества Лукулла (с другой стороны). На протяжении всех 70-х гг. Помпей выступал как защитник интересов нобилитета; он также желал обрести популярность в народе и ослабить соперника (т. е. Лукулла). По мнению Р. Росси, в 70 г. убеждённые сулланцы оказались в изоляции, а консервативная знать заключила союз с народной партией и возобладала, о чём свидетельствует избрание Гортензия и Метелла Критского — влиятельных консервативных нобилей — консулами на 69 г., а также итоги консульских выборов следующих нескольких лет.
Представляется, что Р. Росси вполне справедливо отмечает существование в среде нобилитета как «твёрдых» сулланцев, так и более умеренных кругов, отдававших предпочтение досулланскому государственному устройству. Однако вряд ли можно согласиться с ним в том, что плебейский трибунат не представлял опасности для господства сената, контролируемого знатью, в государстве. Такая оценка в целом будет справедлива для периода с окончания борьбы сословий и до трибуната Тиберия Гракха22. Но в десятилетия, непосредственно предшествовавшие диктатуре Суллы, картина была уже совершенно иной. Историю периода от Гракхов до Суллы вполне можно описать как серию «попыток трибунов создать законодательную базу для действий, нарушавших существующие обычаи»23, и «все случаи гражданских столкновений в предыдущие полвека начинались со споров о законопроектах, предложенных трибунами»24. Со 133 г. традиционная связь между трибунатом и народом получает новое политическое значение: трибуны начинают обосновывать своё несогласие с оппонентами в сенате тем, что защищают интересы народа, и так возникает поляризация между трибунатом и сенатом25. Трибуны начинают выносить законопроекты на голосование без предварительных консультаций с сенатом и его одобрения. Меняется характер трибунского вето: если ранее оно выступало как средство инициировать с.137 обсуждение какой-то проблемы, добиться переговоров и уступок, то теперь трибуны непреклонно стоят на своём, блокируя политический процесс26. Трибунат больше не поддаётся контролю со стороны сената и угрожает установленному порядку. Именно эти угрожающие тенденции и побудили Суллу ограничить права трибунов, и вряд ли сенаторы в 70-х гг. могли надеяться на то, что отмена этих ограничений вернёт государство в догракханское, а не досулланское состояние.
Действительно, Р. Росси приводит несколько примеров трибунских запретов, наложенных в 60-х и 50-х гг. в интересах сената, в доказательство того, что нобилитет мог использовать трибунат в собственных интересах27. Однако почти все эти запреты налагались на трибунские же законопроекты, и если бы в 70 г. права трибунов не были восстановлены, то в интерцессиях просто не было бы необходимости. Единственное исключение составляют события в консульство Цезаря, однако в этом случае трибунское вето, наложенное на его законопроект в интересах сената, оказалось столь же неэффективным, как и вето его коллеги Бибула. В 60-х гг. почти все значимые трибунские предложения — законопроекты Гая Корнелия, Габиния, Манилия, Сервилия Рулла, Метелла Непота, Флавия — вызывали большие возражения у консервативного нобилитета и в основном вносились в интересах Помпея. Конечно, Катон на должности трибуна защищал интересы оптиматов в сенате; однако и он принял решение баллотироваться на эту должность спонтанно и лишь для того, чтобы противодействовать планам коллеги — Метелла Непота (Plut. Cato Min. 20), т. е. опять-таки устранять негативные для сената последствия реформ 70 г.
Итак, с представлением Р. Росси о том, что в 70 г. нобилитет добровольно и без особых сожалений пошёл на восстановление прав трибунов, вряд ли можно согласиться: как выразился по этому поводу У. Лаффи, «никто не уступает свои привилегии без принуждения»28. Однако сам Лаффи тоже оспаривает «классическую» теорию о том, что реформы 70 г. привели к крушению сулланского режима. Он подчёркивает, что большая часть правового и конституционного наследия Суллы осталась неизменной: это численность сената, число магистратур и законы, регулирующие их занятие, численность жреческих коллегий и принцип кооптации в них, система управления провинциями, система уголовных судов и уголовных законов. По его мнению, Сулле удалось преодолеть конфронтацию сената с новыми гражданами и всадниками. Он оставил в силе распределение первых по 35 трибам, а немало представителей италийских высших классов зачислил в сенат (и, таким образом, проведение в 70—69 гг. ценза, в ходе которого новые с.138 граждане были зарегистрированы в трибах, вполне согласовывалось с политикой Суллы). Что касается судов, то Сулла действительно отнял их у всадников и передал сенаторам — но одновременно он включил в сенат 300 всадников. Таким образом, законы Суллы в целом снизили конфликтный потенциал общества, и наиболее важные из них оставались в силе до диктатуры Цезаря, а некоторые даже пережили её29.
Восстановление трибунской власти, конечно, выбивается из общей картины. Имея неприятный опыт столкновений с трибуном Сульпицием, Сулла попытался ослабить трибунат и подчинить его сенату. У. Лаффи признаёт, что на протяжении 70-х гг. восстановление прав трибунов стало главным требованием оппозиции, выступавшей против нобилитета и конституции Суллы. Неотступные требования популяров, получившие поддержку у Помпея и Красса, сломили сопротивление правящего класса; в итоге трибуны вернули свои полномочия и освободились от господства сената. Но, по мнению У. Лаффи, эта реформа не уничтожила конституцию Суллы. Могущество правящего сенатского класса уменьшилось, но он не утратил свою власть, а только лишился полученной ранее «прибавки» к этой власти. Попытка Суллы уничтожить институт, который на протяжении предыдущих 50 лет был самым активным в римской политической системе, была обречена на неудачу и лишь вредила стабильности сулланского режима. Восстановление прав трибунов позволило разрядить политическую обстановку. У. Лаффи, как и Р. Росси, предполагает, что сенат мог рассчитывать удержать трибунат под контролем с помощью союзника в коллегии трибунов, как это было до Гракхов30.
Многие наблюдения У. Лаффи относительно долгого сохранения сулланского наследия представляются справедливыми. Однако если, как он сам признаёт, трибунат занимал столь важное место в римской политической системе, а Сулла столь радикально урезал его полномочия, то данное мероприятие Суллы никак нельзя признать второстепенным или незначительным для задуманной им конституции. И напротив, восстановив права трибунов, Помпей и Красс вновь вернули им прежнее место в государстве, а значит, в этом отношении римская политическая система вернулась к тому состоянию, которые было до Суллы, что имело важные и серьёзные последствия.
Б. Тваймен, анализируя политическую борьбу 70-х гг., оставляет вопрос о правах трибунов и сулланской конституции на периферии. Рассматривая карьеры, биографии, родственные связи ведущих политиков этого времени, он конструирует цельное и могущественное ядро нобилитета, господствовавшее в 70-х гг. — группировку Клавдиев—Метеллов, в состав которой входили также братья Лукуллы; именно этой группировке, по его мнению, Помпей был обязан своей блестящей карьерой. Ей противостояла более с.139 аморфная группировка, включавшая Катула, Красса и братьев Котт, которой, однако, удалось усилиться к концу 70-х гг. Однако сущность их противостояния сводилась к борьбе за власть, влияние, должности и полномочия, и никакого различия в политических программах этих группировок или хотя бы в их риторике и методах борьбы Тваймен не усматривает. Реформы 70 г., по его мнению, стали плодом временного компромисса и союза этих группировок, хотя вопрос о том, для чего эти мероприятия понадобились и почему выглядели именно так, а не иначе, остаётся без ответа и даже не ставится31.
Ж.-Л. Феррари соглашается с просопографическими выкладками Тваймена о существовании в 70-х гг. двух группировок нобилитета, но не считает, что между ними не было никаких идеологических различий. Он выделяет в наследии Суллы две противоречивые составляющие: реформистскую и реакционную. С одной стороны, Сулла шёл по стопам Ливия Друза, когда существенно расширил сенат, включив в него всадников и представителей италийской знати: это способствовало снижению антагонизма между данными классами. С другой стороны, в 88 г. Сулла пострадал от действий Сульпиция Руфа, а потому счёл необходимым усилить власть сената и отнять у трибунов их традиционные полномочия. В соответствии с отношением к двум этим аспектам делился и нобилитет. Конечно, граница между этими группами не совпадает в точности с границей между группировками Клавдиев-Метеллов и Катулов—Котт (которые выделяет Б. Тваймен) или же категориями верных сулланцев и нобилей-традиционалистов (о которых пишет Р. Росси). Многие политики руководствовались не идеологическими предпочтениями, а просто личными, сиюминутными интересами. В итоге реформы 70 г. поддерживала (или хотя бы приняла) довольно разнородная коалиция32.
Пожалуй, наибольшим авторитетом среди исследователей, которые отвергают классическое «биполярное» представление о политических процессах, протекавших в 70-х гг., пользуется теория Э. Грюэна33. Этот автор выделяет в политической борьбе данного периода два разных уровня. Первый — это действительные угрозы для сулланской системы, которые исходили от кругов, пострадавших от деятельности диктатора (проскрибированные и их дети, обезземеленные жители Италии и т. д.). Угрозы первого типа нашли воплощение в восстаниях Лепида, Сертория, Спартака и были вполне успешно подавлены правящим классом, сплотившимся и выступившим единым фронтом. Но одновременно с этим велась и борьба на другом уровне — традиционная для Римской республики борьба аристократических группировок за власть, влияние, должности, командования, судебные приговоры и т. д. Она с.140 не представляла опасности для сулланского режима и по мере устранения реальных угроз всё сильнее обострялась к концу рассматриваемого десятилетия. В ходе этого соперничества аристократические группировки меняли состав, заключались новые союзы, а на политической арене появлялись новые влиятельные фигуры. Реформы 70 г. имели целью сделать правительство более популярным, а управление — более эффективным. Фундаментальные структуры и институты сулланской системы остались нетронутыми — численность и состав сената, cursus honorum, система уголовных судов, гражданский контроль над провинциальными командованиями. В итоге в 70 г. контроль сената над государственными делами стал сильнее, чем когда-либо ранее.
Как в эту схему вписывается вопрос о правах трибунов? Грюэн не считает столкновения вокруг трибуната реальной угрозой для сулланской системы, но, по-видимому, признаёт, что они несводимы к соперничеству аристократических группировок. Он рассматривает эти события (а также вопросы о судебной реформе и зерновых раздачах) в особом параграфе, занимающем промежуточное положение между анализом двух вышеуказанных уровней борьбы34. В целом, комментарии Э. Грюэна повторяют соображения, которые высказали Р. Росси и У. Лаффи. Сулла, по его мнению, ограничил права трибунов, поскольку сам в прошлом пострадал от деятельности трибуна П. Сульпиция, однако эта мера не играла важной роли в его системе. В прошлом деятельность трибунов чаще служила консервативным, чем радикальным целям: большинство трибунов всегда было лояльно сенату и трибунат, в сущности, являлся орудием аристократии. Вето трибуна могло помешать принятию законопроекта, неугодного правящему классу. На должности трибуна молодые аристократы приобретали популярность, что содействовало их дальнейшей карьере. Таким образом, трибунат не представлял опасности для сулланского режима, и его восстановление скорее успокоило бы народные страсти, чем накалило.
Однако Э. Грюэн не может отрицать, что на протяжении 70-х гг. попытки восстановить права трибунов неизменно наталкивались на жёсткое сопротивление сената, и вынужден дать этому объяснение. Он полагает, что в первой половине десятилетия это сопротивление объяснялось естественным желанием правящего класса помешать любым выступлениям и реформам, которые могли пошатнуть непрочный порядок. Но по мере укрепления этого порядка нобилитет смягчал свою позицию, и уже в 75 г. его видный представитель Котта устранил ограничение на занятие трибунами дальнейших должностей. После уничтожения военной угрозы со стороны Сертория нобилитет почувствовал себя уверенно; он больше не опасался разрушения порядка и не считал нужным сохранять каждое установление Суллы. К концу 70-х гг. на смену конфронтации по вопросу о трибунате пришло согласие. с.141 Поэтому в 71 и 70 г. лозунг восстановления прав трибунов уже не встречал никаких возражений. Помпей не присоединился к популярам, но «просто оказался на гребне прилива неизбежных перемен» (he had simply ridden the tide of inescapable change). Он примирил сенаторов с плебсом, вернул государству необходимый институт и не позволил демагогам извлечь из этого популярность. Восстановление прав трибунов, по мнению Э. Грюэна, не нанесло никакого вреда сулланской системе. Однако, как справедливо отмечает Феррари, если реформа трибуната действительно была второстепенной и малозначимой мерой, то неясно, почему же на протяжении 70-х гг. олигархия потратила столько сил, чтобы её не допустить35.
Э. Грюэн неоднократно упоминает о том, что сулланский режим вызывал недовольство народа и что сулланский правящий класс подвергался политическому давлению36. Однако этой стороне дела он практически не уделяет никакого внимания, ограничиваясь замечаниями о том, что трибуны, выступавшие за восстановление прав своей должности, желали увеличить собственную популярность, а Помпей, осуществив эту реформу, обеспечил популярность не только себе, но и правительству37. В связи с этим стоит ещё раз вспомнить слова У. Лаффи: «Никто не уступает свои привилегии без принуждения». Если для трибунов Сициния, Опимия, Квинкция, Лициния Макра популярность в народе была столь ценным ресурсом, что ради её обретения они вступали в конфликт с влиятельными нобилями, рискуя своим политическим будущим, состоянием и даже жизнью; если реформа трибуната в 70 г. оказалась «неизбежной»38, это предполагает, что давление на правительство со стороны недовольного плебса действительно было сильным и постоянным. А тогда правомернее было бы отнести его к первому уровню политической борьбы и поставить в один ряд с движениями Лепида, Сертория и Спартака. Разумеется, недовольство римского плебса вряд ли представляло для правящего класса такую угрозу, как открытые военные действия. Однако по своему характеру борьба за права трибунов гораздо ближе к таким конфликтам, где решались вопросы об италийской земле и гражданских правах проскрибированных, чем к соперничеству аристократических группировок за должности и провинции. Этот лозунг позволял мобилизовать большие массы граждан, так как затрагивал их интересы, а от исхода этой борьбы зависела конфигурация политической системы.
с.142 Т. Митчелл, принимая большинство выводов Грюэна, расставляет акценты несколько иначе и, в частности, придает гораздо большее значение интересам и политическому участию народа. Исследователь согласен с тезисами Грюэна о том, что в 70-е гг. государство твёрдо контролировала сулланская олигархия, которая сплочённо и жёстко реагировала на внешние угрозы. Плебейские трибуны, которые вели агитацию в это десятилетие, расцениваются как слабые и изолированные фигуры, «политические аутсайдеры», которые не образовывали никакой группы и не являлись ничьими агентами. Однако, в отличие от Грюэна, Митчелл придаёт важное значение такому фактору, как экономическая нестабильность 70-х гг.: продовольственный и финансовый кризис, пиратство, тяжёлые внешние войны, восстание Спартака, опустошившее Италию. Всё это вызывало серьёзное недовольство народа, которым и пытались воспользоваться мятежные трибуны 70-х гг. для собственного политического продвижения. Именно это народное недовольство, выливавшееся порой в беспорядки, и представляло для нобилитета серьёзную опасность. В среде сенатской олигархии существовало понимание того, что для стабилизации обстановки в Риме необходимо пойти на уступки — и такими уступками стал сперва Аврелиев закон 75 г., а затем закон Помпея—Лициния 70 г. Восстановление трибунской власти нанесло серьёзный удар по стабильности сулланской системы, но в целом правящий класс расценивал этот шаг как необходимый и неизбежный39.
В сущности, вводя народ как фактор политической борьбы, Митчелл вновь возвращается к биполярной картине этой борьбы, только сторонами в ней выступают не две партии внутри правящего класса — оптиматы и популяры, — а сплочённый правящий класс, который подвергается давлению со стороны народных масс. Однако если это давление было так сильно, что вынудило элиту пойти на серьёзные и неприятные для неё уступки, едва ли справедливо ли считать слабыми фигурами трибунов, которые мобилизовали эти народные массы и выступали от их имени, формулируя вполне определенные требования, которые в конце концов были исполнены правительством.
Л. Томмен отчасти согласен с Э. Грюэном, но его выводы более осторожны. Его монография, посвящённая плебейскому трибунату в Поздней республике, построена не по хронологическому, а по тематическому принципу: она разделена на главы, в которых рассматриваются отдельные стороны деятельности или полномочия трибунов, поэтому в ней нет раздела, где бы разбиралась борьба вокруг прав трибунов, происходившая в 70-х гг. Однако свои соображения по этому поводу автор высказывает в параграфе, где рассматривает вопрос о том, какие политики обычно инициировали трибунское законодательство и какие общественные круги извлекали из него выгоду, исходя из того, что реформы трибуната добивались прежде всего последние40. с.143 Л. Томмен приходит к выводу, что начиная с трибуната Гракхов и особенно — после Суллы сенат постепенно утрачивал контроль над трибунами и трибунским законодательствам, предпочитал проводить необходимые ему меры с помощью консульских или преторских законов и всё реже сотрудничал с трибунами. Однако в принципе такая возможность всё же сохранялась, поэтому некоторые круги в сенате выступали за восстановление трибунских полномочий, и в конце концов большинство сената на это согласилось. Несколько больше в реформе трибуната, состоявшейся в 70 г., были заинтересованы всадники — ибо это сословие своим высоким положением во многом было обязано трибунам. Ещё выше была заинтересованность отдельных влиятельных политиков, которые в последние десятилетия Республики систематически использовали трибунов для проведения законопроектов в собственных интересах, вопреки сопротивлению сената.
К сожалению, в исследовании Л. Томмена многие факторы выпадают из рассмотрения. Во-первых, бросается в глаза, что автор сосредотачивает своё внимание на политической элите (сенат, всадники и могущественные политики-одиночки), а плебс упоминается лишь мимоходом: Томмен кратко констатирует, что вследствие реформ, которые трибуны осуществляли в интересах народа, плебс должен был одобрять восстановление прав трибунов, хотя особо сильного давления в этом вопросе не оказывал41. Во-вторых, возникает тот же вопрос, который Ж.-Л. Феррари адресовал Э. Грюэну: если сенат в принципе был согласен на восстановление прав трибунов, а всадники и могущественные политики-одиночки даже желали этого, то почему потребовалось почти десять лет для осуществления этой меры? От кого исходило сопротивление? Наконец, вывод о том, что отдельные группировки в сенате, отдельные влиятельные политики желали восстановления трибуната, выглядит достаточно правдоподобно — но он сделан только на основании рассуждений о том, в чьих интересах трибуны обычно проводили свои законы, а конкретные политические столкновения 70-х гг., в сущности остаются за рамками рассмотрения. Впрочем, указанные пробелы, конечно, во многом объясняются избранной Л. Томменом структурой исследования.
Д. Дзино вслед за Э. Грюэном рассматривает политические реформы 70 г. не как политическую революцию, а как победу умеренных в сенате; по его мнению, эти мероприятия обеспечивали согласие между сенатом и всадниками, сенатом и италийцами. Законодатели 70 г. попытались установить более эффективную систему управления; это позволило римской республике прожить немного дольше42. И вновь в эту картину хуже всего вписывается вопрос о трибунской власти. Исследователь полагает, что сулланский нобилитет не имел причин отказывать в восстановлении прав трибунов, ведь трибунат был частью римского государственного устройства ещё в те времена, когда господство сената было незыблемым43. При этом, как и Р. Росси, Д. Дзино не учитывает, глубокие перемены, происшедшие с институтом трибуната после Тиберия Гракха, и, как и Э. Грюэн, оставляет открытым вопрос о том, чем было вызвано активное сопротивление нобилитета всем попыткам восстановить права трибунов, предпринятым в 78—73 гг.
Однако Д. Дзино идёт даже дальше своих предшественников, ибо вообще не видит никаких признаков того, что значительная часть народа была не удовлетворена сулланской конституцией: ведь трибуны сохраняли право помощи, а это для народа именно оно было самым важным. Д. Дзино полагает, что восстановления трибуната добивались сами трибуны, но нет сведений о том, чтобы эти требования исходили непосредственно от народа. Рассматривая восстановление трибуната в 70 г., Дзино указывает, что оно не встретило никакого сопротивления в сенате, а следовательно, не вызывало особых разногласий. Умеренные сенаторы рассматривали трибунскую власть как противовес консерваторам, а консерваторы — как средство успокоить народ44. Но здесь возникает противоречие с ранее высказанным тезисом о том, что народ не требовал восстановления трибунской власти и не был в нём заинтересован. Д. Дзино признаёт, что в будущем закон Помпея-Лициния о правах трибунов имел тяжёлые последствия, но считает, что в 70 г. их нельзя было предвидеть45 — довольно парадоксальное утверждение в свете того, что в течение 50 лет до диктатуры Суллы трибунат неизменно служил дестабилизирующим фактором римской политики.
Ю. Б. Циркин следует «классической» теории, когда характеризует вопрос о правах трибунов как центральный для всех политических дебатов 70-х гг. и считает их восстановление в 70-г., как и судебную реформу того же года, более радикальными актами Помпея (по сравнению с другими его мероприятиями), расценивая их как частичный демонтаж сулланской системы. Тем не менее в целом он приходит к тем же выводам, что и Э. Грюэн и Д. Дзино: реформы Помпея в 70 г. имели компромиссный характер, были поддержаны широкими кругами в сенате (исключая лишь наиболее консервативную группировку) и позволили устранить самые очевидные дефекты сулланской системы и добиться относительной стабилизации в Риме, продолжавшейся два десятилетия (с кратким перерывом на восстание Катилины)46. Однако вряд ли выступления трибунов Габиния и Манилия, последовавшие всего через три и четыре года после реформ Помпея, можно охарактеризовать как стабилизацию по сравнению с активностью Сициния, Квинкция и Лициния Макра в 76—73 гг. В отличие от последних, трибуны-помпеянцы с.145 60-х гг. успешно добивались поставленных целей: им удалось провести законопроекты об учреждении чрезвычайных командований вопреки воле сената, причём их принятие сопровождалось массовыми беспорядками, нарушением трибунского вето и попытками отстранить трибунов от должности. В 62 г. столкновения между трибунами Метеллом Непотом и Катоном побудили сенат принять чрезвычайное постановление. Знаменитая «шумная деятельность»47 Клодия и Милона, начавшаяся в 58—57 гг., когда они занимали должности трибунов, переросла в бои на улицах Рима, а в 52 г. их противостояние завершилось гибелью Клодия, сожжением здания сената и консульством Помпея без коллеги. Можно согласиться с Ю. Б. Циркиным в том, что к 70 г. время всевластия трибунов на форуме миновало, и в последние десятилетия Республики они всё чаще обслуживали полководцев, претендовавших на власть48. Но в 70 г. вместе с огромными полномочиями этой должности был восстановлен и прежний её разрушительный потенциал.
К. Стил исходит из того, что законодательная программа Суллы сократила возможности политического участия народа и устранила всадников из политики; главным действующим лицом стал сенат. Сулла существенно расширил его состав и установил новый порядок зачисления в него через занятие квестуры. Диктатор также изменил соотношение числа квесторских и преторских должностей, что привело к усилению конкуренции за курульные магистратуры, и знатное происхождение давало соискателю огромные преимущества. Сулланский сенат, в сущности, представлял собой две очень неравные группы. В первую входили сенаторы, зачисленные Суллой, а также квестории, не имевшие перспектив дальнейшей карьеры. Вторую составлял узкий круг нобилей, уже занимавших или намеренных занять курульные магистратуры. Сенаторы низшего ранга компенсировали себе отсутствие карьерных перспектив, извлекая из своего положения денежную прибыль, ввиду чего в 70-е гг. возросли масштабы подкупа как в судах, так и на заседаниях сената. К подкупу прибегали в основном сенаторы из узкого круга нобилей, т. к. традиционные механизмы контроля через семейные связи и обмен услугами стали неэффективны. К тому же ввиду постоянного присутствия в Риме консулов и преторов дебаты в сенате стали гораздо более политизированы и менее эффективны, чем до Суллы, когда большинство магистратов с империем отправлялось в провинции49.
Блестящая карьера Помпея, проходившая в 70-е гг. вне сената, была, как подчёркивает К. Стил, вызовом всей сулланской конституции. Поэтому решение Помпея в 70 г. занять магистратуру и войти в сенат К. Стил расценивает как важный шаг к укреплению сулланского порядка. С другой стороны, проведённый в этом году ценз способствовал очищению сената от наиболее нежелательных для нобилей элементов из числа сенаторов низшего с.146 ранга и, соответственно, резкому ослаблению «широкого круга» сенаторов. Поэтому автор рассматривает 70 г. как триумф «узкого круга» сенаторов-нобилей. В этом смысле можно сказать, что сулланская республика в своей первоначальной форме прекратила своё существование. Тем не менее, ни размер, ни состав сената в 70 г. принципиально не изменились, и это так и осталось одной из главных слабостей Республики50.
Как же в эту картину вписывается вопрос о правах трибунов? К. Стил почти не уделяет внимания этому вопросу (как и судебной реформе 70 г.) и ставит в центр своего анализа сенат — именно потому что признаёт: в сулланском государстве он стоял в центре политической жизни, а народ и всадники были исключены из политики51. Она признаёт также, что народ добивался возобновления своего участия в политике (т. е. восстановления прав трибунов), и Помпей проявил готовность удовлетворить его пожелания. Тем не менее в реформе трибуната в 70 г. она тоже усматривает выгоду для нобилей: эта мера, по её мнению, позволяла «выдающимся людям просиять ещё ярче» и давала все преимущества деятелям, имевшим политическую опору в городе Риме. Но уже в следующем абзаце К. Стил вынуждена признать: «Восстановление трибунских полномочий стало ещё одним и более сильным ограничением их (нобилей. — О. Л.) влияния. В 60-е гг. быстро стало ясно, что трибуны способны бросить вызов сенату и магистратам и попытаться расследовать их действия»52.
Если предложенный К. Стил анализ состава и функционирования постсулланского сената представляется довольно убедительным, то с её характеристикой мероприятий 70 г. как триумфа нобилей нельзя согласиться. Вероятно, нобили испытали облегчение, когда стало ясно, что Помпей не добивается военного господства над Римом, однако это было не их достижение, а решение самого Помпея53. Избрание римского всадника на должность с.147 консула, на шесть лет раньше законного срока, стало не менее грубым нарушением сулланских порядков, чем назначение римского всадника проконсулом Испании. И в любом случае у нас нет никаких причин считать, что нобили желали восстановления трибунской власти или радовались ему — ведь в течение предыдущих лет они неизменно сопротивлялись всем подобным попыткам, и, как верно отмечает К. Стил, уже следующее десятилетие показало, что им было чего опасаться.
Х. Моритсен полагает, что Сулла имел весьма серьёзные основания ограничить полномочия трибунов, ибо, начиная с трибуната Тиберия Гракха, этот институт вышел из-под контроля сената и стал угрожать всему установленному порядку. Поставив законодательную деятельность под полный контроль сената, Сулла попытался привести его формальные полномочия в соответствие с его неформальным положением главного правительственного органа. Впрочем, по мнению Х. Моритсена, главным выгоды из сулланской системы извлёк не сенат как таковой, а нобилитет. Он указывает, что традиционно трибунат придавал политике динамизм и служил противовесом влиятельным семьям, консулам или консулярам, господствовавшим в сенате. С устранением трибуната укрепились политические позиции нобилитета. Но это был революционный и беспрецедентный шаг, так как с.144 трибунат являлся неотъемлемым элементом традиционной республики. Сразу после смерти Суллы начались попытки возвращения прав трибунов, и к концу 70-х гг. отмена сулланских ограничений была неизбежна: против неё не возражал даже Катул. Однако, по мнению Х. Моритсена, исследователи переоценивают участие народа в этом процессе — хотя он, несомненно, приветствовал реформу 70 г., и роль трибунов как защитников народа имела огромное идеологическое значение. Но всё же неверно расценивать реформы 70 г. как победу демократов над реакционерами: трибунат восстановили выдающиеся нобили, под давлением различных частей элиты, так как господство сулланской группировки нобилитета оказалось для них неприемлемым54.
Анализ Х. Моритсена представляется довольно взвешенным, и в целом можно согласиться с тем, что ограничение прав трибуната было выгодно прежде всего сулланскому нобилитету, тогда как сенаторы более низкого ранга вполне могли придерживаться иных взглядов на эту проблему. Х. Моритсен совершенно справедливо отмечает, что ослабление трибуната укрепило господство влиятельных и знатных семей, консулов и консуляров в сенате. Но именно по той причине, что в 70-х гг. нобилитет твёрдо контролировал сенат, мне представляется, что вполне корректно говорить о сопротивлении сената (а не только нобилитета) восстановлению прав трибунов. С другой стороны, Моритсен явно недооценивает роль народа в этих событиях. Он признаёт, что ряд источников упоминает о стремлении народа вернуть с.148 трибунскую власть, но, в сущности, воздерживается от комментариев и ограничивается замечанием, что не вполне ясно, из кого состояли толпы народа, поддерживавшие это требование55. Действительно, можно спорить о том, были ли это, например, вольноотпущенники и пролетарии или же средний класс — владельцы лавок, мастерских и т. д.56 Однако едва ли можно предположить, что в этом контексте (напр., Cic. I Verr. 44—45; II Verr. V. 175; Leg. III. 3. 26; Ascon. 67 C) под народом подразумеваются «другие части элиты», недовольные господством сулланской группировки, или даже всадники.
Особое мнение высказывает Ф. Сантанджело: он намеренно дистанцируется от обоих толкований политического процесса 70-х гг. — как распада сулланской системы или как перегруппировки союзов в рамках сулланского нобилитета. Он концентрирует внимание на тех основных проблемах, вокруг которых в этот период велась политическая борьба. В частности, по его мнению, проблема обеспечения Рима зерном в 70 г. — продовольственные бунты, хлебные законы и раздачи зерна — никак не была связаны с Суллой и его наследием, но имела собственные истоки и последствия. В отношении сената Ф. Сантанджело в целом соглашается с К. Стил в том, что сулланские реформы снизили эффективность работы этого органа и предопределили ряд его структурных слабостей. Проведение ценза в 70 г. стало серьёзным отступлением от заложенных Суллой принципов, и главным последствием этого стал допуск новых граждан в центуриатные комиции (тогда как голосовать в трибутном собрании они имели право с момента получения гражданства)57.
Ф. Сантанджело присоединяется к мнению У. Лаффи о том, что, несмотря на кардинальные реформы трибуната и судов в 70 г., весьма значительная часть наследия Суллы пережила консульство Помпея и Красса. Однако реформу трибуната он оценивает как важнейшее событие года и главный пункт политической программы Помпея. Возможно, некоторые сторонники сулланской конституции полагали, что возвращение трибунской власти не поколеблет власть нобилитета, так как в эпоху классической республики они вполне уживались. Однако многие, несомненно, считали, что реформа трибуната полностью нарушит политический баланс в государстве. Этот вопрос действительно горячо обсуждался в обществе, вызывал поляризацию мнений и существовала могущественная группа нобилей, противодействовавшая любым попыткам вернуть трибунам прежнее положение — даже умеренному закону Котты в 75 г. Из речи, которую Саллюстий приписывает Лицинию Макру, складывается впечатление, что интерес народа к проблеме трибунов на протяжении 70-х гг. постепенно пробуждался, а сулланская конституция — постепенно расшатывалась. Но, по мнению Ф. Сантанджело, эта речь свидетельствует не столько о содержании политического процесса в с.149 70-е гг., сколько о его последующем восприятии. Восстановить права трибунов удалось лишь благодаря той решительной позиции, которую в 70 г. занял Помпей; однако нет причин думать, что в этом году поляризация мнений по этому вопросу была меньше, чем в предыдущие годы58.
В целом подход Ф. Сантанджело, который уходит от интегральных оценок римской политики в 70-е гг. и вместо этого предлагает рассмотрение конкретных проблем, стоявших на повестке дня, представляется вполне обоснованным и плодотворным. Однако легко увидеть, что политическую борьбу вокруг прав трибунов по-прежнему лучше всего объясняет «классическая» теория. Вполне можно согласиться с У. Лаффи в том, что очень многие важные мероприятия Суллы пережили 70 г.; с Р. Росси, Ж.-Л. Феррари и Х. Моритсеном — в том, что не только сенат, но даже нобилитет не составлял в 70-х гг. единого целого и внутри политический элиты существовали фигуры и группировки, желавшие реформ или, по крайней мере готовые к ним. Тем не менее источники, как показано в начале параграфа, очень хорошо подтверждают «классическую» теорию: они единодушно рисуют борьбу вокруг прав плебейских трибунов как противостояние народа и сената, интересы которых выражают и отстаивают, соответственно, политики-популяры и консервативная сулланская олигархия. Поэтому представляется, что критикам так и не удалось поколебать ряд важных тезисов биполярной концепции. Эти тезисы можно резюмировать следующим образом.
До Суллы плебейский трибунат являлся важнейшим политическим институтом в Риме. Трибуны обладали весьма широкими полномочиями, прежде всего — возможностью вносить в народное собрание законопроекты и налагать запрет на решения сената и магистратов. Идеологически эта магистратура тесно ассоциировалась с защитой прав и интересов народа от произвола сената и магистратов. Между трибунатом Тиберия Гракха и диктатурой Суллы трибуны всё чаще и чаще начинают вступать в противостояние с сенатом, и это противостояние периодически оборачивается вспышками насилия. Ограничив права трибунов, Сулла не просто дал волю личной неприязни к этой должности, возникшей вследствие его конфликта с Сульпицием в 88 г. Он попытался вернуть сенату подлинную руководящую роль в государстве и исключить возможность проведения политики, не одобренной этим органом. Данная мера имела первостепенное значение для его конституции.
Поскольку главными противниками трибунов выступали обычно первенствующие в сенате нобили, консуляры и цензории, ослабление трибуната способствовало укреплению их контроля над сенатом. В 70-х гг. наибольшим влиянием в сенате пользовались такие политики, как Л. Марций Филипп, Квинт Катул, Мамерк Лепид, Гай Курион, братья Лукуллы, Гортензий. Вне зависимости от своего отношения лично к Сулле, они были с.150 заинтересованы в сохранении его конституции и прежде всего — ограничений, наложенных диктатором на права трибунов. Поэтому они резко сопротивлялись любым попыткам отменить эти ограничения, используя как свои должностные полномочия, так и политическое влияние в сенате. По другим проблемам внешней и внутренней политики они могли придерживаться разных мнений, но в вопросе о трибунате выступали единым фронтом.
С другой стороны, поскольку плебейские трибуны по-прежнему воспринимались как защитники прав и интересов народа, вытеснение их на обочину политической жизни вызывало недовольство римского плебса. Первоначально оно было невелико, но с течением времени усиливалось о мере того, как в государстве нарастали другие трудности: дефицит продовольствия, судебная коррупция, тяжёлые войны против Сертория, пиратов и Митридата, опустошавшие казну и требовавшие новых и новых наборов, восстание Спартака, разорившее Италию. Народ желал восстановления прав трибунов не только из-за традиционной привязанности к этому институту, но и потому что видел в них средство разрешения тех проблем, которые не могли или не желали решать сенат и магистраты с империем. К середине 70-х гг. этот лозунг уже позволял мобилизовать большие массы людей, и почти каждый год находились трибуны, выдвигавшие это требование. В целом они действовали с переменным успехом, хотя важным достижением в 75 г. стало снятие ограничений на дальнейшую карьеру трибунициев. Их агитация неизменно встречала отпор со стороны сулланского нобилитета, и некоторые из этих трибунов серьёзно пострадали.
К концу 70-х гг. стало очевидно, что политик, который восстановит права трибунов, обретёт огромную популярность в народе и сможет конвертировать её в политический капитал — влияние, почести, должности и полномочия. Именно это и сделал Помпей в 70 г. Победоносный полководец, только что вернувшийся из Испании во главе войска, отпраздновавший второй триумф, избранный консулом, заручившийся поддержкой коллеги, располагал куда более широкими возможностями, чем плебейские трибуны 70-х гг., обладавшие «лишь пустой видимостью магистратуры» (inani specie magistratus: Sall. Hist. III. 48. 3). Сулланскому нобилитету, который на протяжении нескольких лет подвергался непрерывному давлению, пришлось уступить, однако эта уступка была вынужденной, неохотной и в самом лучшем случае расценивалась как меньшее зло59. Консерваторы в сенате не могли не осознавать, что теряют значительную часть своей власти.
Таким образом, восстановление прав трибунов в 70-м г. вполне можно охарактеризовать как разрушение важнейшего установления Суллы под давлением народного недовольства, которым воспользовались политики, по той или иной причине не сумевшие или не пожелавшие вписаться в сулланскую с.151 политическую систему и действовавшие вопреки желаниям и интересам сулланского нобилитета, контролировавшего сенат.
Liubimova O. V.
Roman politics of 70s B. C. E. and the issue of plebeian tribunes’ powers (historiography of the problem)
In the article two main historiographical approaches to the examination of Roman politics of 70s B. C. E. are traced. The first approach goes back to Mommsen, and researchers adhering to it characterize the politics of 70s B. C. E. as a confrontation between heterogeneous groups dissatisfied with Sullan constitution, from the one hand, and, of a powerful nobility exercising control over the senate and state in general from the other hand. According to this view, the confrontation resulted in the victory of former over the latter as Pompey and Crassus in 70 abrogated main Sullan laws. The second approach, however, characterize the politics of 70s as a struggle between different factions within the nobility and the reforms of 70 as a compromise measures intended to strengthen the control of the nobility over the state affairs. The analysis carried out in the article shows that at least for the main issue of the struggle — the powers of plebeian tribunes — the first approach corresponds better to the ancient evidence.
