Пер. с нем. О. В. Любимовой.
с.105 Фрагмент романа Бертольда Брехта «Дела господина Юлия Цезаря» может вызвать у знатока или любителя античности возмущение или, скорее, усмешку, но у этого произведения нельзя отнять право на оригинальный взгляд на персонажей и события, связанные с заговором Катилины. При этом, пожалуй, самую удивительную метаморфозу претерпел Катон Младший. Читатель, знающий его как представителя староримской доблести (virtus), как почтенного стража «Чистилища» Данте (I. 31 сл.), пожалуй, едва ли узнает его в новом образе, вышедшем из-под пера Брехта.
Почти во всех частях романа, где раб Рар в своих заметках чуть подробнее пишет о Катоне, он упоминает о его пьянстве; действительно, обозначение «старый пьяница» соединяется с его именем почти как постоянное определение. Процитируем важные пассажи, относящиеся к этому вопросу, чтобы показать, что произошло у Брехта с человеком столь порядочным по мнению античных авторов и наших современников.
В первый раз Катон упоминается в записи от 22.10.91 (с. 96):
24.11.91 из уст Красса, который таким образом намекает на предложенные Катоном хлебные раздачи для народа (с. 147), мы слышим:
Далее мы читаем в записи от 05.12.91 о поведении Катона в сенате, когда Цезарь показывает ему любовное письмо, полученное от его сестры Сервилии (с. 172):
И когда рассказ доходит до противодействия Катона выступлению плебейского трибуна Метелла Непота, он тоже действует в состоянии опьянения (запись от 03.01.92, с. 200):
Точно так же обстоит дело и со знаменитой бесконечной болтовнёй Катона в сенате (запись от 12.07.94, с. 260):
с.106 Таким образом, мы видим, что Бертольд Брехт в своём романе искажает, высмеивает, в некотором смысле демифологизирует исторические факты, чтобы обнажить движущие силы событий — опознанные им как таковые или предполагаемые, — о которых в учебниках истории в общем и целом не говорится ничего, по крайней мере, в такой форме. При этом едва ли хоть одну чёрточку целостной картины он придумал совершенно свободно. Это относится и к пристрастию Катона к вину, которое нас здесь интересует.
Брехт мог прочитать об этом, как и о многих других подробностях своего романа, у Плутарха, который в 6 главе жизнеописания Катона сообщает (2 сл.):
А в главе 44, где сообщается об исполнении Катоном обязанностей претора, мы читаем (2):
Далее, Марциал (II. 89. 2*) попросту говорит о «пороке Катона», подразумевая склонность к излишнему винопитию, а Сенека защищает Катона в трактате «О безмятежности духа» (17. 9) от такого же обвинения.
Однако в целом эта черта характера Катона Младшего — насколько здесь вообще можно говорить о черте характера — играет лишь второстепенную роль, и источники не придают ей особого значения, тем более что в важных пассажах соответствующей традиции всякий раз тут же обнаруживается соответствующее опровержение (refutatio).
Однако, — резюмируем, — эти скудные указания явно дали Брехту достаточно материала, чтобы на их основании сформировать прямо-таки характерную черту Катона Младшего и не долго думая заклеймить его как запойного пьяницу.
Если задаться вопросом, что могло побудить Брехта к такому решению, то ответить на него несложно: человек, созерцающий тот блистающий портрет великого образца добродетели, который светит нам сквозь века, не без удивления заметит, какое пятно грозит запятнать сияющий блеск его белого костюма. Алкоголизм совершенно не сочетается со стержнем характера этого человека, который образуют умеренность (modestia), воздержность (temperantia) и суровость (severitas). Само собой очевидно, что такое выходящее из ряда вон сообщение привлекает особое внимание и прямо-таки приглашает над ним поразмыслить.
Если доброжелатель согласится счесть достоверным хоть что-то из этой истории, то в пристрастии Катона к вину он усмотрит не более чем милую слабость, вполне простительную для человека такого склада, так как в остальном он всё же соблюдал строжайшие жизненные принципы. Такой доброжелатель усмотрит в этом слабость, которую Катон допускает в каком-то смысле по-человечески, которая делает его ближе, ибо она сокращает не преодолимое в остальном расстояние между его безукоризненностью и всеобщей порочностью до сколько-нибудь приемлемой величины.
Однако человек, который, напротив, скептически или даже враждебно противостоит Катону и его добродетелям, скорее усмотрит здесь вскрывшееся несоответствие видимости и реальности; для него высокие моральные притязания Катона окажутся сомнительными, а с.106 показная образцовость — фасадом, за которым скрывается такой же человек, как любой другой: этот человек в каком-то отношении даже хуже среднего, однако имеет обыкновение скрывать свои слабости в манере, не подобающей нравственному совершенству.
Установки Бертольда Брехта, которому в названном романе, как и в других работах, свойственно развеивать иллюзии, подвергать сомнению традиционные представления и придавать прозрачность внешним идеалам, чтобы показать скрывающуюся за ними банальную и часто отталкивающую реальность, едва ли позволяли ему априори примкнуть к благожелателям Катона. Случайно упомянутое пристрастие Катона к выпивке как раз хорошо сгодилось Брехту, чтобы с помощью этого рычага сбросить памятник Катона с исторического постамента и повалить его. От него осталась только груда развалин, и невозможно даже догадаться, что эти обломки некогда составляли великий и возвышенный образ.
Итак, подобным образом смог обойтись с Катоном и его мнимым или реальным пьянством современный нам писатель, которого лично не затрагивали Катон и его поступки, для которого Катон представлял собой лишь образ прошлого, один из многих, модель, на примере которой требовалось продемонстрировать человеческое и слишком человеческое. Достаточно лишь представить себе это, чтобы понять, какую выгоду мог извлечь из этого порока (vitium) Цезарь — тот Цезарь, для которого Катон был очень личным и, пожалуй, самого опасным вне поля боя противником. В таком случае с самого начала следовало бы ожидать, что в своей литературной полемике с противником Цезарь энергично и прямо нацелит свою атаку именно на тот пункт, где уязвимость Катона была вполне очевидна, тогда как его самого, то есть Цезаря, в этом отношении, как известно, ни в чём нельзя было упрекнуть2.
И если «Антикатон»3, сочинение Цезаря, направленное против Катона, — а о нём далее и пойдёт речь — действительно было такой работой, какой её и сегодня многие ещё считают, то в ней упрёки в пьянстве действительно должны были играть немалую роль. Если в «Антикатоне» — как однажды утверждалось — проявилось стремление Цезаря «с помощью поистине отвратительной клеветы и подозрений пошатнуть веру в прекрасные и неоспоримые добродетели Катона, а его личность сделать презренной посредством прямо-таки подлых обвинений и прежде всего смешной посредством бесчисленных анекдотов», если Цезарь в этом сочинении не постеснялся «гнуснейшим образом замарать память о Катоне передёргиваниями и клеветой и поставить её под подозрение»4, то, несомненно, очевидное и широко обсуждавшееся пристрастие противника к пьянству давало ему для этого достаточно оснований.
Действительно, среди немногочисленных сохранившихся фрагментов «Антикатона» обнаруживается один, где упоминается опьянение Катона, и кажется, что он как раз и подтверждает высказанное предположение. Однако следует проверить, как Цезарь разработал эту тему, с.107 прежде чем выносить опрометчивое суждение относительно замыслов, которые он в связи с этим преследовал.
К тому же в этом случае, имеющем совершенно особое значение, речь идёт о единственной дословно переданной цитате из «Антикатона», для которой ещё и сохранился безукоризненно определённый содержательный контекст5. Она обнаруживается в письме Плиния Младшего (III. 12. 2 f. = fr. 6 Kl.), и отрывок, который подробно рассматривается ниже, гласит:
Плиний в своём письме сообщает, что принимает полученное им приглашение на вечерний пир, но при этом заранее просит, чтобы это было не слишком поздно, так как нужно считаться с обычными «предрассветными визитами» (officia antelucana) клиентов6. Плиний хочет этим сказать, что авторитет человека страдает, если он возвращается домой с пира только на рассвете и при этом встречает клиентов, которые уже идут засвидетельствовать почтение своим патронам. В связи с этим он даже приводит в качестве иллюстрации и обоснования некую историю, в которую однажды был впутан Катон Утический и которая дала Цезарю в «Антикатоне» основание для критики. Не вызывает сомнений, что имеется в виду действительно «Антикатон», а не какое-то другое сочинение Цезаря, ибо с помощью формулировки «которого (Катона)… он упрекает» (quem [sc. Catonem]… reprehendit) это произведение обозначается достаточно ясно, чтобы можно было спокойно обойтись без названия как такового7.
Следующее придаточное предложение следствия «так, что хвалит» (ut laudet) констатитует похвалу в адрес Катона как парадоксальный вывод из критики Цезаря. Несмотря на то, что Цезарь равным образом является подлежащим и к reprehendere, и к laudare, невозможно поверить, что Плиний здесь свидетельствует, будто Цезарь желал, чтобы его упрёк воспринимался как похвала. Скорее такая синтаксическая структура объясняется просто стремлением к параллелизму и симметрии. Естественно, само это заключение делает Плиний. Никакая похвала не совместима с замыслом «Антикатона»; она может представлять собой только нежелательный для Цезаря побочный эффект.
Однако, пожалуй, возникает следующий вопрос: если можно было в словах Цезаря обнаружить также и позитивный аспект образа Катона, то какой характер имело это сочинение? Если в нём было место для позитивного — пусть даже только потенциально — образа противника, могло ли оно быть написано, как однажды утверждалось, в «подлой манере изображения», которая представляла пьяного Катона валяющимся в грязи?8 Можно ли было в подобном представлении событий вообще обнаружить похвалу, пусть даже невольную?
Однако, к счастью, при оценке этого отрывка из «Антикатона» нам не приходится довольствоваться только вероятностными критериями. Напротив, манера его передачи у с.108 Плиния тоже свидетельствует, что в центре картины, нарисованной Цезарем, стоит вовсе не издёвка и не отвращение к впечатляющему образу пьяного в стельку человека.
Когда Плиний пишет: Describit [sc. Caesar] enim eos … erubuisse[5], эти слова, как кажется, указывают на то, что Цезарь, очевидно, изображал эпизод, в котором пьянство Катона играло определённую и, конечно, не второстепенную роль, однако прежде всего освещалось ответное поведение окружающих людей, столкнувшихся с пьяным Катоном. По всей видимости, проступок Катона был в этом изложении, так сказать, не самоцелью, но поводом для наблюдения другого рода; разумеется, — следует оговорить, — это относится, строго говоря, только к поверхностному пониманию текста.
Итак, внешний вид сообщения Цезаря можно представить себе приблизительно так: несколько человек, предположительно клиенты, рано утром направляющиеся к патрону, — это можно понять из контекста Плиния, — встречают какого-то пьяного. Они интересуются личностью этого незнакомца, лицо которого, однако, не поддаётся опознанию. Эта ситуация и замысел, преследуемый Цезарем при пересказе данного эпизода, позволяют предположить, что ночной гуляка с приближением прохожих пытается скрыть лицо под краем плаща (pallium)9, наброшенного на голову, чтобы остаться неузнанным и избежать неловкости. Однако именно такое поведение, возможно, и побуждает прохожих раскрыть замеченный ими секрет. Они подходят поближе и проверяют, кто это маскируется. Они узнают Катона — и краснеют. Здесь рассказ достигает кульминации (τέλος). В смущении ничем не провинившихся людей содержится равным образом похвала и порицание Катону, который своим поведением вызвал это смущение. Здесь, по нашему мнению, пересекаются позитивные и негативные черты в рассказе Цезаря.
Чтобы прояснить это, необходимо осознать, что в рассказе Плиния или Цезаря вырисовывается одна особенность — необычная реакция людей. Почему, собственно, смутились свидетели пьянства Катона? Достаточно лишь вообразить себе эту сцену, чтобы понять обоснованность такой постановки вопроса. В ней рано вставшие люди сталкиваются с неким пьяным полуночником, сперва ими не узнанным. Вполне естественно, если трезвые воспринимают его самого и его беспомощность со снисходительно-насмешливым участием. Возможно также, что эти усердные люди немного сердятся на такого бездельника и гуляку. Возможно даже, что представшее им зрелище опустившегося и сбившегося с пути человеческого существа вызывает у них отвращение. Возможно и то, что, поскольку трезвые в любом случае сильнее, они демонстрируют своё превосходство, и не только в физическом, но и в психологическом отношении. Так что у них нет никакого повода для внутренней неуверенности в себе, которая, видимо, проявилась в их смущении.
Однако та реакция на появление пьяного, которая, как показано выше, может расцениваться как нормальная и типичная, мгновенно меняется в тот момент, когда неизвестный пьяный как раз-таки перестаёт быть незнакомцем и в нём узнают Катона. Люди смущаются, и это свидетельствует, что теперь они утрачивают сознание своего превосходства и теперь оно уступает место стыду.
с.110 Однако этот стыд вовсе не является чем-то само собой разумеющимся. За разъяснением можно обратиться к энциклопедии Брокгауз10, где в статье «Стыд» даётся следующее толкование:
«С. в большинстве ситуаций испытывается как форма чувства неполноценности, особ. в социальных ситуациях, которые воспринимаются как вмешательство в личную сферу или нападение на человеческое достоинство. С. возникает, когда ожидается снижение оценки чьего-либо нравственного поведения».
Относится ли это к свидетелям пьянства Катона? Должны ли они были почувствовать, что таким образом унижены, что их человеческое достоинство попрано? Разве не Катон должен был это почувствовать?
Ясность здесь можно внести, если взглянуть на другой эпизод, пожалуй, внутренне родственный рассматриваемому рассказу и раскрывающий причины описанного в нём стыда. В Книге Бытия (9. 20—
Эта история позволяет прояснить особенности личных взаимоотношений, которыми в конечном счёте она и определяется: нарушитель обычаев и приличий — это отец, авторитетное лицо, образец для сыновей. Они чтят его как идеал для построения собственной жизни. Ибо отец олицетворяет для них желанную цель их собственного развития. Сыновья нуждаются в такой поддержке, чтобы не следовать по жизни хаотично и неуверенно. Поэтому Сим и Иафет пытаются сохранить свой идеал отца. Они не хотят видеть его пьяным и обнажённым. Отведение взгляда здесь — лишь внешнее проявление их внутреннего отказа принять случившееся к сведению. Такое поведение — скорее неосознанно, чем осознанно — позволяет по возможности сохранить человеческое достоинство отца и, в его лице, одновременно и самих его сыновей12.
Последняя мысль возвращает нас к Катону. Возможно, — и, как можно заключить впоследствии по их реакции, даже вероятно — эти римляне ранее тоже отводили взгляд от пьяного Катона. Но когда происходит описанный инцидент, они совершенно не имеют такой возможности. Неожиданно осознав, что даже Катон обременён слабостями, они, пристыжённые, идут своей дорогой. Процессы, протекающие в их внутриличностной сфере, пожалуй, теперь, после изложения истории Ноя и его сыновей, становится понятнее. Как Сим и Иафет смотрят снизу вверх на своего отца, так эти римляне — на Катона. Он — их образец, олицетворение нравственного совершенства. В нём они видят воплощённую сумму человеческих способностей к добру. Сознавая собственную ограниченность и склонность к ошибкам, люди ищут утешения и убежища в почтительном восхищении таким идеалом, который благодаря одному лишь своему наличию придаёт человеческому существованию легитимность и достоинство. Но когда данный идеал подрывается, вследствие этого неизбежно ущемляется и достоинство того, кто до сих пор верил в этот идеал. Утрата или хотя бы даже повреждение образца каждый раз вызывает в коллективном сознании человечества в лице его отдельно взятого представителя с.111 ощутимое потрясение, отклоняющее его от стремления к высокому. Можно сказать, что пьянство Катона означает поражение не только для его собственного стремления к нравственному совершенствованию, но для и всего человеческого общества, которое именно Катона превознесло как свой образец. Пьянство Катона — в заключение снова вспомним брокгаузовское определение стыда, которое таким образом получило неожиданное подтверждение, — «воспринимается как нападение на человеческое достоинство».
Вне зависимости от того, поддерживать ли во всех частностях представленное здесь понимание психологической мотивации, которой руководствовались в своём поведении свидетели опьянения Катона, или нет, по итогам рассмотрения нельзя сомневаться в одном: если Цезарь рассказывает о Катоне такую историю, то тем самым он напоминает, причём сознательно, о значении Катона как нравственного образца в римском обществе. Он совершенно не пытается оспорить или предать забвению тот факт, что Катон обладает столь высоким авторитетом, иначе вообще не включил бы в своё сочинение историю, демонстрирующую именно это. С этой точки зрения Плиний в самом деле мог понять данный рассказ как похвалу Катону.
Но с другой стороны, также не подлежит сомнению, что Цезарь не намеревался хвалить Катона. Тогда с какой же целью он рассказал эту историю? Переданный дословно комментарий Цезаря не оставляет здесь никаких неясностей: «Putares non ab illlis Catonem, sed illos a Catone deprehensos»[6]. Ибо с помощью такой формулировки Цезарь указывает на глубокую бессмысленность поведения утренних прохожих. В соответствии с общепринятыми представлениями, краснеть и стыдиться должен не тот, кто застиг другого за проступком, но тот, кто был застигнут13. Таким образом, Цезарь основывает своё мнение на нормальном и обычном человеческом отношении к делу и просто оценивает Катона и его пьянство в соответствии с ним. Он намеренно упускает из виду, что причина такой инверсии обычной реакции лежит в особом положении Катона в римском обществе. Не желая признавать исключительность своего противника, он её не распознаёт. Таким образом, Цезарь в известной мере противопоставляет друг другу оба проявления человеческого чувства стыда: индивидуальное и нормальное с одной стороны и коллективное и атипичное — с другой. Кульминацией этой истории, которую Цезарь, конечно, просто пересказал14, служит редкое явление — стыд, вызванный угрозой утратить идеал, которая ущемляет человеческое достоинство. Цезарь противопоставляет ему представление о нормальном и заурядном стыде отдельного человека из-за собственных промахов. Если в истории всё внимание сосредоточено на свидетелях проступка, то комментарий Цезаря направляет его как бы походя и ненамеренно — и в этом заключается тонкость метода — на самого греховодника. Благодаря этому читатель внезапно осознаёт — и, естественно, в этом и состоит намерение Цезаря, — что пьяный Катон никак не мог быть тем идеалом, которым считался. Он ошибочно был превознесён как прямо-таки священный нравственный авторитет для общества. На самом деле он был человеком, как и любой другой, обременённым слабостями и ошибками, как и любой другой. Конечно, хотя Цезарь прямо этого не говорит, — и говорить это нет необходимости, так как он может спокойно предоставить это своим читателям, — конечно, слабости и ошибки такого человека, как Катон, весят больше обычного. Ибо вследствие того, что суровый стоик15 сам не с.112 исполняет — во всяком случае, в некоторых отношениях, — моральные максимы, следования которым требует от других, выдвинутое им или одобренное обществом притязание на то, чтобы считать его живым руководством к действию, становится сомнительным и необоснованным.
Итак, подводя итоги, можно сказать следующее: рассказывая анекдот о Катоне так, чтобы выдвинуть в поле зрения в равной мере и его значение как образца, и сомнительность такого значения, Цезарь не поносит своего противника, но лишь низводит его на средний человеческий уровень. Цезарь — как и Бертольд Брехт в отрывках своего романа, процитированных в начале статьи, — вполне имел возможность заклеймить Катона как пьяницу; если Цезарь не сделал этого, то потому, что не захотел. Его цель была не в том, чтобы с головы до ног извалять противника в грязи, но в том, чтобы сместить с пьедестала Катона, который прославлялся оппозицией как идол свободной республики (libera res publica) и превозносился как воплощение старых добрых римских нравов. Цезарь должен был предотвратить опасность того, что Катон, побеждённый в политике, впоследствии будет провозглашён моральным победителем. Обстоятельства его смерти в Утике и написанное Цицероном восхваление (laudatio)16 несомненно способствовали возникновению мифа о Катоне, мифа о последнем настоящем римлянине, о последнем обладателе староримской доблести (virtus). Цезарь как человек и государственный деятель не мог смотреть на это сложа руки, если не желал допустить, чтобы его собственной стороне отказывали в притязании на воплощение подлинного римского духа (Romanitas), в притязании, значение которого не могло умаляться ради достижения политических целей и приобретения власти. Поэтому Цезарь должен был уничтожить миф о Катоне. При таком положении вещей клевета и оскорбления были для этого неподходящим средством, так как с их помощью никого нельзя было переубедить. Вместо этого Цезарь, в соответствии с оборонительным характером своего сочинения, вынужден придерживаться прежде всего заданных фактов из жизни Катона и построенных на них аргументов своих противников в похвалу Катону. Именно с ними он должен был спорить. Он делает это в описанной Цицероном форме (Top. 94): либо оспаривает, что восхваляемый факт вообще имел место, либо утверждает, что он не соответствует определению похвального факта, либо отрицает, что он заслуживает похвалы, потому что совершился неразумным и незаконным способом.
Примером такого метода служит рассматриваемый здесь пассаж Плиния. Цезарь берёт историю, рассказанную во славу Катона, но скрытым образом представляет её в таком свете, который раскрывает другие её аспекты — аспекты, которые более не позволяют усматривать в ней похвалу Катону. Чрезмерно героизированный образ таким образом сразу обретает прозрачный фасад и на заднем плане узнаётся истинный, по мнению Цезаря, Катон, — человек, обременённый ошибками и слабостями, не лучше, но и не хуже других.
Таким образом, единственный фрагмент «Антикатона», который можно поставить в точно определённый контекст, не содержит совершенно никаких свидетельств о якобы безудержной клевете Цезаря в полемике с мёртвым противником. Напротив, обнаруживается скорее сдержанный и непрямой, но как раз поэтому более эффективный с.113 метод, который в значительной мере предоставляет самому читателю сделать выводы из предложенного ему нового взгляда на вещи и соответственно скорректировать образ Катона.
Можно продемонстрировать, что и остальные свидетельства и фрагменты «Антикатона» Цезаря при тщательном анализе предполагают скорее сдержанную по тону и содержанию, но по форме, разумеется, максимально утончённую и эффектную критику противника17. Ни одно из сохранившихся сообщений об этом сочинении не оправдывает мнения, высказанного, например, Маттиасом Гельцером, будто бы Цезарь не пожалел труда, чтобы «осквернить память о Катоне низкими оскорблениями»18.
Теперь можно сказать, что сомнения Отто Целя, высказанные ещё в 1935 г. в его «Гирции», в обоснованности такого представления о Цезаре, помещающего его вне морали19, были совершенно оправданны. Как инвектива и памфлет в обычном смысле, то есть как работа, стоящая в одном ряду с пасквилем против Цицерона, проходящим под именем Саллюстия, «Антикатон» должен, наконец, исчезнуть из справочников и трудов по истории литературы; он должен занять в них подобающее место как часть чрезвычайно важной политической и идеологической полемики, ведущейся пусть и резкими, но допустимыми средствами.
ПРИМЕЧАНИЯ
