Социально-утопические идеи
и миф о «золотом веке» в древнем Риме

Часть I
ДО УСТАНОВЛЕНИЯ ПРИНЦИПАТА

с.54

ГЛАВА II. ЭПОХА ГРАЖДАНСКИХ ВОЙН

1. От «золо­то­го рода» к «золо­то­му веку»

Середи­на II в. до н. э. ста­ла пере­лом­ным момен­том в исто­рии Рим­ской рес­пуб­ли­ки, когда накап­ли­вав­ши­е­ся деся­ти­ле­ти­я­ми соци­аль­ные про­ти­во­ре­чия ста­ли все чаще про­ры­вать­ся нару­жу, раз­ру­шая пат­ри­ар­халь­ные струк­ту­ры вла­сти, при­во­дя к оже­сто­чен­ным столк­но­ве­ни­ям раз­лич­ных обще­ст­вен­ных сил, ввер­гая Рим в поло­су про­дол­жи­тель­ных граж­дан­ских рас­прей. Уже неко­то­рые древ­ние авто­ры счи­та­ли 146 г. до н. э. — дату раз­ру­ше­ния рим­ля­на­ми Кар­фа­ге­на и Корин­фа — не толь­ко выс­шей точ­кой взле­та Рес­пуб­ли­ки, но и нача­лом ее после­дую­ще­го паде­ния, свя­зан­но­го, по их мне­нию, с рез­ко про­грес­си­ро­вав­шим «упад­ком нра­вов» (Sall., Cat., 10—13, Jug., 41—42; Diod., XXXVII. 3; Vell. Pat., II, 1; Sen. ap. Lact., Inst. div., 7, 15, 15). Исто­рия вто­рой поло­ви­ны II в. до н. э. оза­ря­ет­ся пла­ме­нем оча­гов соци­аль­ной борь­бы, вспы­хи­ваю­щих в самых раз­ных рай­о­нах рим­ско-элли­ни­сти­че­ско­го мира: в самом Риме и в Ита­лии, на Сици­лии и Дело­се, в Атти­ке и в Пер­га­ме. Не уди­ви­тель­но, что в исто­рио­гра­фии какое-то вре­мя поль­зо­ва­лось попу­ляр­но­стью суж­де­ние о том, что это была дея­тель­ность антич­но­го «Крас­но­го интер­на­цио­на­ла»¹, «пер­вая интер­на­цио­наль­ная рево­лю­ция трудя­щих­ся»², вызвав­шая «мол­ние­нос­ный взрыв соци­а­лиз­ма»³ в древ­нем мире. Несколь­ко иное объ­яс­не­ние пред­ло­жил Дж. Фер­г­ю­сон: по его мне­нию, в исто­рии суще­ст­ву­ет явле­ние «зре­ло­сти» или «насы­щен­но­сти» вре­ме­ни, когда «сход­ные собы­тия име­ют место в раз­лич­ных местах без непо­сред­ст­вен­ной свя­зи»⁴. Одна­ко если взгля­нуть на неко­то­рые важ­ней­шие пред­по­сыл­ки столь «сход­ных собы­тий», они тоже ока­жут­ся во мно­гом сход­ны­ми: и Рим­ская рес­пуб­ли­ка, стре­ми­тель­но вырос­шая из малень­кой пат­ри­ар­халь­ной граж­дан­ской общи­ны в круп­ней­шую дер­жа­ву Сре­ди­зем­но­мо­рья, и при­шед­шие в упа­док элли­ни­сти­че­ские монар­хии одно­вре­мен­но вхо­дят в поло­су неста­биль­но­сти, с.55 опре­де­ляв­шей­ся, конеч­но, спе­ци­фи­че­ски­ми внут­рен­ни­ми обсто­я­тель­ства­ми⁵, но оди­на­ко­во сопро­вож­дав­шей­ся ослаб­ле­ни­ем государ­ст­вен­ной вла­сти и уси­ле­ни­ем соци­аль­ных анта­го­низ­мов в усло­ви­ях наи­выс­ше­го раз­ви­тия и наме­тив­ше­го­ся кри­зи­са рабо­вла­дель­че­ской эко­но­ми­ки⁶.

Пер­вая вол­на сти­хий­но­го увле­че­ния уто­пи­ей в Древ­нем Риме про­сле­жи­ва­ет­ся имен­но на фоне деста­би­ли­зи­ро­вав­ших обста­нов­ку мас­со­вых дви­же­ний это­го вре­ме­ни, глав­ны­ми из кото­рых были дви­же­ние Грак­хов, Пер­гам­ское вос­ста­ние Ари­сто­ни­ка и два вос­ста­ния рабов на Сици­лии. По спра­вед­ли­во­му заме­ча­нию Н. А. Маш­ки­на, с это­го же вре­ме­ни начи­на­ет­ся про­дол­жаю­щий­ся до Мит­ри­да­то­вых войн (т. е. до 89 г. до н. э.) пери­од «накоп­ле­ния и кри­стал­ли­за­ции эсха­то­ло­ги­че­ских и соте­рио­ло­ги­че­ских идей»⁷ кото­рые откры­то про­яв­ля­ют­ся уже в сле­дую­щую эпо­ху — эпо­ху граж­дан­ских войн. Разу­ме­ет­ся, ана­лиз это­го еще толь­ко начи­нав­ше­го «кри­стал­ли­зо­вать­ся» мате­ри­а­ла сопря­жен с боль­ши­ми труд­но­стя­ми, мно­го­крат­но умно­жен­ны­ми скудо­стью, а под­час и невы­со­кой сте­пе­нью досто­вер­но­сти сооб­щае­мых источ­ни­ка­ми дан­ных. Тем не менее изу­че­ние этих дан­ных поз­во­ля­ет выявить неко­то­рые инте­рес­ные тен­ден­ции, полу­чаю­щие самое широ­кое раз­ви­тие в после­дую­щие годы.

Грак­хи и Ари­сто­ник. Если иссле­до­ва­тель, сво­бод­ный от каких-либо пред­взя­тых под­хо­дов, попы­та­ет­ся най­ти раз­ра­ботан­ную соци­аль­ную уто­пию в про­грам­мах реформ, пред­ла­гав­ших­ся Тибе­ри­ем и Гаем Грак­ха­ми, его будет ждать неми­ну­е­мое разо­ча­ро­ва­ние: в дан­ном слу­чае, пожа­луй, мож­но гово­рить не столь­ко о «лозун­гах соци­а­лиз­ма ново­го вре­ме­ни»⁸, сколь­ко об уже зна­ко­мом нам кон­сер­ва­тив­ном рим­ском уто­пиз­ме, направ­лен­ном на вос­ста­нов­ле­ние «долж­ных» ста­рых поряд­ков (в част­но­сти, зако­на Лици­ния — Секс­тия 367 г. до н. э., уста­нав­ли­вав­ше­го мак­си­маль­ные раз­ме­ры земель­ных участ­ков). Пыта­ясь оста­но­вить при­няв­ший угро­жаю­щие раз­ме­ры про­цесс разо­ре­ния кре­стьян­ства, состав­ляв­ше­го соци­аль­ную и воен­ную опо­ру рес­пуб­ли­ки, Грак­хи, по точ­но­му заме­ча­нию Аппи­а­на (B. C., I, 11), ста­ви­ли целью не бла­го­по­лу­чие бед­ных, а обес­пе­че­ние для государ­ства в их лице бое­спо­соб­ной силы. При­зна­вая это, нель­зя все же не обра­тить вни­ма­ние на те «попу­лист­ские» мето­ды про­па­ган­ды, к кото­рым при­бе­га­ли народ­ные три­бу­ны.

Тибе­рий Гракх, напри­мер, заво­е­вы­вал горя­чее сочув­ст­вие плеб­са, гово­ря на народ­ном собра­нии о том, что даже дикие зве­ри в Ита­лии име­ют свои лого­ви­ща и норы, а рим­ляне, уми­раю­щие за Ита­лию, не име­ют ниче­го, кро­ме возду­ха и све­та, лише­ны соб­ст­вен­но­го кро­ва, алта­рей и клоч­ка зем­ли с.56 (Plut., Tib. Gr., 9). Спу­стя почти два века исполь­зо­ван­ное рефор­ма­то­ром яркое срав­не­ние полу­чит неожи­дан­ный отго­ло­сок в ран­не­хри­сти­ан­ской лите­ра­ту­ре: «…лиси­цы име­ют норы и пти­цы небес­ные — гнезда, а Сын Чело­ве­че­ский не име­ет, где пре­кло­нить голо­ву» (Matth., VIII, 20; Luc., IX, 58)⁹. Живая память о Грак­хах как о свя­тых муче­ни­ках, пав­ших за народ­ное дело, нашла выра­же­ние в том, что в честь бра­тьев на местах их гибе­ли про­стые рим­ляне ста­ли совер­шать жерт­во­при­но­ше­ния, слов­но при­хо­дя в хра­мы богов (Plut., C. Gr., 18), Этот хариз­ма­ти­че­ский эле­мент, про­яв­ля­ю­щий­ся в покло­не­нии погиб­шим поли­ти­че­ским дея­те­лям, впо­след­ст­вии, как мы увидим, полу­чит широ­кое рас­про­стра­не­ние и будет отчет­ли­во про­сле­жи­вать­ся в почи­та­нии живых «вождей», с кото­ры­ми свя­зы­ва­лись соци­аль­ные чая­ния, надеж­ды на уста­нов­ле­ние мира, про­цве­та­ния и спра­вед­ли­во­сти.

Было бы невер­ным, конеч­но, игно­ри­ро­вать и ука­за­ния источ­ни­ков на то, что Грак­хи, как и дру­гие чле­ны близ­ко­го к Сци­пи­о­ну Эми­ли­а­ну элли­но­филь­ско­го круж­ка, испы­та­ли замет­ное вли­я­ние гре­че­ской фило­со­фии, при­чем неко­то­рые рито­ры и фило­со­фы — напри­мер, Дио­фан из Мити­ле­ны, сто­ик Блос­сий из Кум — при­ня­ли самое непо­сред­ст­вен­ное уча­стие и в их вос­пи­та­нии, и в рефор­ма­тор­ской дея­тель­но­сти (Cic., Brut., 104; Lael., 37; Vat. Max., IV, 7, 1; Plut., Tib. Gr., 8; 17). В лите­ра­ту­ре, кста­ти, дав­но уже выска­зы­ва­лось мне­ние о том, что идея народ­но­го суве­ре­ни­те­та, взя­тая на воору­же­ние Тибе­ри­ем Грак­хом, име­ла свои кор­ни не столь­ко в рим­ской, сколь­ко в гре­че­ской нацио­наль­ной куль­ту­ре, так как она боль­ше соот­вет­ст­во­ва­ла не рим­ско­му, а имен­но гре­че­ско­му пони­ма­нию сво­бо­ды — «элев­те­рии»¹⁰. Осо­бое вни­ма­ние исто­ри­ков при­вле­ка­ла зага­доч­ная фигу­ра Мар­ка Блос­сия: после гибе­ли его дру­га и сорат­ни­ка Тибе­рия Грак­ха он бежал к Ари­сто­ни­ку, кото­рый воз­гла­вил в Пер­га­ме вос­ста­ние низов про­тив Рима и назвал сво­их после­до­ва­те­лей гелио­по­ли­та­ми — «граж­да­на­ми государ­ства Солн­ца» (Stra­bo, XIV, 1, 38); после пора­же­ния вос­ста­ния Ари­сто­ни­ка Блос­сий покон­чил жизнь само­убий­ст­вом, не желая попасть в плен к рим­ля­нам. Хотя дошед­шие до нас сведе­ния о дея­тель­но­сти и взглядах это­го фило­со­фа крайне скуд­ны, они все же дали повод англий­ско­му исто­ри­ку А. Тойн­би назвать его «эллин­ским прото­ти­пом Марк­са»¹¹. Гораздо даль­ше от такой модер­ни­за­ции исто­рии ухо­дит Дж. Фер­г­ю­сон, высту­пив­ший с ост­ро­ум­ным пред­по­ло­же­ни­ем, что имен­но бежав­ший из Рима Блос­сий посо­ве­то­вал неудач­ли­во­му пре­тен­ден­ту на Пер­гам­ский пре­стол при­влечь мас­сы на свою сто­ро­ну с помо­щью уто­пи­че­ско­го лозун­га «государ­ства Солн­ца»¹². Но если даже мы допу­стим, что Блос­сий, с.57 про­по­ве­дуя стои­че­ские идеи равен­ства и соци­аль­ной спра­вед­ли­во­сти, во мно­гом повли­ял на руко­во­ди­те­лей этих двух раз­ных соци­аль­ных дви­же­ний, такое пред­по­ло­же­ние не толь­ко не сни­мет, но и еще более ост­ро поста­вит вопро­сы о том, како­вы были исто­ки его уто­пи­че­ских иде­а­лов, насколь­ко эти иде­а­лы были раз­ра­бота­ны и в какой имен­но фор­ме они были выра­же­ны.

К сожа­ле­нию, при нынеш­нем состо­я­нии источ­ни­ков все эти вопро­сы могут быть реше­ны лишь на уровне гипо­тез. С одной сто­ро­ны, извест­но, что уже уче­ник осно­ва­те­ля стои­че­ской шко­лы Зено­на Кле­анф гово­рил, что Солн­це гос­под­ст­ву­ет и обла­да­ет вла­стью над всем (Cic., Ac., II, 41, 126). Посколь­ку бла­готвор­ное теп­ло и свет Солн­ца пред­на­зна­че­ны в рав­ной сте­пе­ни для каж­до­го живо­го суще­ства, Солн­це пред­став­ля­лось неко­то­рым сто­и­кам не толь­ко как кос­мо­кра­тор — пра­ви­тель миро­во­го государ­ства (кос­мо­по­ли­са), но и как гарант соци­аль­ной спра­вед­ли­во­сти и равен­ства¹³. Не уди­ви­тель­но, что силь­ные вли­я­ния стои­че­ской фило­со­фии иссле­до­ва­те­ли обна­ру­жи­ва­ют в так назы­вае­мой уто­пии Ямбу­ла, рас­ска­зы­вав­шей о счаст­ли­вой и спра­вед­ли­вой жиз­ни на ост­ро­ве Солн­ца (Diod., II, 55—60)¹⁴. С дру­гой сто­ро­ны, Блос­сий был отнюдь не пер­вым фило­со­фом, высту­пив­шим в роли «кон­суль­тан­та» и спо­движ­ни­ка при рефор­ма­то­ре, про­воз­гла­сив­шем сво­ей целью вос­ста­нов­ле­ние попран­ной спра­вед­ли­во­сти: сто­ле­ти­ем рань­ше, напри­мер, подоб­ную роль играл при спар­тан­ском царе-рефор­ма­то­ре Клео­мене III сто­ик Сфер из Бори­сфе­на, иде­а­ли­зи­ро­вав­ший древ­нюю ликур­го­ву «общи­ну рав­ных» (Plut., Cleom., 11)¹⁵. Эти дан­ные поз­во­ля­ют пред­по­ла­гать, что Блос­сий дей­ст­ви­тель­но мог исполь­зо­вать стои­че­ские иде­а­лы «сол­неч­ной» спра­вед­ли­вой жиз­ни для обос­но­ва­ния и оправ­да­ния пре­об­ра­зо­ва­тель­ных пла­нов. Сте­пень ради­каль­но­сти этих пла­нов, впро­чем, зави­се­ла не столь­ко от содер­жа­ния стои­че­ско­го уче­ния (его сто­рон­ни­ка­ми часто были и кон­сер­ва­то­ры), сколь­ко от лич­ных соци­аль­ных сим­па­тий и анти­па­тий фило­со­фа. Как убеди­тель­но пока­зы­ва­ет Д. Дад­ли, пози­ция Мар­ка Блос­сия во мно­гом объ­яс­ня­ет­ся при взгляде на его про­ис­хож­де­ние: он при­над­ле­жал к вид­но­му сабелль­ско­му роду в Кам­па­нии, пред­ста­ви­те­ли кото­ро­го во вре­мя вой­ны с Ган­ни­ба­лом при­дер­жи­ва­лись демо­кра­ти­че­ской и откро­вен­но анти­рим­ской ори­ен­та­ции (Liv., XXIII, 7; XXVII, 3 etc.). Веро­ят­но, это ска­за­лось и на отно­ше­нии Блос­сия к гос­под­ст­во­вав­ше­му в Риме ноби­ли­те­ту, и на его выбо­ре наи­бо­лее ради­каль­но­го, «лево­го» направ­ле­ния в сто­и­циз­ме¹⁶.

Итак, не суще­ст­ву­ет ника­ких фор­маль­ных пре­пят­ст­вий для того, чтобы вслед за Дж. Фер­г­ю­со­ном выска­зать пред­по­ло­же­ние, что Блос­сий как идео­лог ока­зал замет­ное вли­я­ние не с.58 толь­ко на Тибе­рия Грак­ха, но и на Ари­сто­ни­ка. Кста­ти, логич­ным про­дол­же­ни­ем тако­го взгляда ста­ла бы гипо­те­за, свя­зы­ваю­щая меж­ду собой два раз­ных фак­та: при­езд Блос­сия к Ари­сто­ни­ку и то, что реше­ние послед­не­го назвать сво­их сто­рон­ни­ков «гелио­по­ли­та­ми» мог­ло быть при­ня­то под вли­я­ни­ем обра­за «гели­о­не­си­тов», опи­сан­ных в уто­пи­че­ском романе Ямбу­ла¹⁷. Мож­но было бы пой­ти и еще даль­ше — напри­мер, в пред­по­ло­же­ни­ях о том, что сам Блос­сий (под псев­до­ни­мом Ямбул) создал этот роман, в кото­ром неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли не без осно­ва­ний видят «образ­ное выра­же­ние стои­че­ской фило­со­фии»¹⁸, одна­ко иссле­до­ва­те­лю, избрав­ше­му такой путь рас­суж­де­ний, рано или позд­но при­шлось бы ощу­тить отсут­ст­вие твер­дой поч­вы под нога­ми. Мно­гие исто­ри­ки уже пыта­лись рас­смат­ри­вать уто­пию Ямбу­ла как сочи­не­ние, дав­шее уто­пи­че­ские иде­а­лы вос­ста­нию¹⁹, но эта точ­ка зре­ния в насто­я­щее вре­мя поль­зу­ет­ся все мень­шим при­зна­ни­ем: крайне мало­ве­ро­ят­но, чтобы негра­мот­ных рабов и неиму­щих сво­бод­ных мог­ло бы в то вре­мя объ­еди­нить и вооду­ше­вить на борь­бу какое-то лите­ра­тур­ное про­из­веде­ние, напи­сан­ное в жан­ре «рома­на путе­ше­ст­вий». Пожа­луй, мож­но было бы допу­стить воз­мож­ность опре­де­лен­но­го вли­я­ния рома­на Ямбу­ла на само­го Ари­сто­ни­ка, одна­ко у нас нет ника­ких дан­ных, поз­во­ля­ю­щих счи­тать это­го чело­ве­ка после­до­ва­тель­ным бор­цом за абстракт­ные иде­а­лы, убеж­ден­ным уто­пи­стом. Напро­тив, пер­во­на­чаль­но Ари­сто­ник высту­па­ет про­сто как пре­тен­дую­щий на цар­ский пре­стол побоч­ный сын пред­по­след­не­го Пер­гам­ско­го царя — Евме­на II, и лишь пора­же­ние, нане­сен­ное ему эфес­ца­ми в мор­ском сра­же­нии при Киме, вынуди­ло пре­тен­ден­та, бежав­ше­го во внут­рен­ние обла­сти стра­ны, при­звать на свою сто­ро­ну рабов и бед­ня­ков, при­вле­чен­ных неожи­дан­но выдви­ну­тым толь­ко теперь (воз­мож­но, по сове­ту при­быв­ше­го Блос­сия) уто­пи­че­ским лозун­гом «государ­ства Солн­ца». Таким обра­зом, здесь никак нель­зя исклю­чить воз­мож­ность спе­ку­ля­тив­но­го исполь­зо­ва­ния Ари­сто­ни­ком соци­аль­но-уто­пи­че­ских настро­е­ний, уже и преж­де рас­про­стра­нен­ных в низ­ших сло­ях обще­ства.

Мож­но отме­тить, что при­ме­ра­ми подоб­но­го рода спе­ку­ля­ций доволь­но бога­та антич­ная исто­рия. Мно­гие из этих при­ме­ров, свя­зан­ные с борь­бой раз­лич­ных пре­тен­ден­тов на власть в эпо­ху граж­дан­ских войн, будут рас­смот­ре­ны нами ниже; здесь же доста­точ­но будет отме­тить неко­то­рые дру­гие харак­тер­ные слу­чаи. Один из них свя­зан со свое­об­раз­ной «уто­пи­че­ско-аст­раль­ной» поли­ти­кой Алек­сар­ха (бра­та царя Македо­нии Кас­сандра), осно­вав­ше­го око­ло 316 г. до н. э. на горе Афон город Ура­но­поль. Назы­вая жите­лей это­го «Небес­но­го горо­да» ура­нида­ми (сыно­вья­ми Неба), пра­ви­тель пытал­ся с.59 рас­про­стра­нить сре­ди них какое-то при­ду­ман­ное им при­чуд­ли­вое наре­чие — «ново­яз», если выра­жать­ся тер­ми­ном Дж. Ору­эл­ла, или нечто вро­де эспе­ран­то, как пред­по­ло­жил А. Бон­нар²⁰. На моне­тах ура­нидов были изо­бра­же­ны солн­це, луна, звезды, а так­же Афро­ди­та Ура­ния, о роли кото­рой в исто­рии уто­пи­че­ских идей нам еще пред­сто­ит гово­рить в даль­ней­шем. Каза­лось бы, мож­но пред­по­ло­жить, что Алек­сарх, увле­чен­ный сво­им экс­тра­ва­гант­ным соци­аль­ным экс­пе­ри­мен­том, «не стре­мил­ся к учреж­де­нию соб­ст­вен­но­го куль­та»²¹, одна­ко здесь насто­ра­жи­ва­ет тот факт, что пра­ви­тель Ура­но­по­ля, подоб­но «свя­щен­ным царям» Древ­не­го Восто­ка²², отож­де­ст­вил себя с Гелио­сом — т. е. с Солн­цем-Кос­мо­кра­то­ром, выс­шим спра­вед­ли­вым и бла­го­де­тель­ным пра­ви­те­лем все­лен­ной²³. Пре­тен­зию на подоб­ную же роль неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли видят и в поли­ти­ке дру­го­го элли­ни­сти­че­ско­го монар­ха — послед­не­го царя Бак­трии Гелиок­ла, неза­дол­го до вос­ста­ния Ари­сто­ни­ка при­няв­ше­го титул Di­kaios и соеди­нив­ше­го, таким обра­зом, в сво­ем име­ни и титу­ле идею о цар­ст­ву­ю­щем Спра­вед­ли­вом Солн­це²⁴. Опре­де­ле­ние He­lios di­kaio­synēs неод­но­крат­но встре­ча­лось и в титу­ла­ту­ре пра­ви­те­лей пто­ле­ме­ев­ско­го Егип­та²⁵. Еще одну, более позд­нюю, парал­лель слу­чаю с Ари­сто­ни­ком при­во­дит Р. Гюн­тер, ука­зы­ваю­щий на то, что в 365 г. узур­па­тор Про­ко­пий в борь­бе за власть про­тив импе­ра­то­ра Вален­та пообе­щал воз­вра­ще­ние «сча­стья вре­мен Кро­но­са и Реи» под­дер­жи­вав­шим его народ­ным низам (в част­но­сти в Малой Азии — т. е. в тех реги­о­нах, кото­рые вхо­ди­ли когда-то в Пер­гам­ское цар­ство)²⁶. При всем раз­ли­чии дан­ных эпи­зо­дов общим для них явля­лось, види­мо, то, что соци­аль­но-уто­пи­че­ские эле­мен­ты в поли­ти­че­ской про­па­ган­де объ­ек­тив­но спо­соб­ст­во­ва­ли укреп­ле­нию вла­сти «хариз­ма­ти­че­ско­го» монар­ха, спло­че­нию вокруг него масс, охва­чен­ных надеж­да­ми на луч­шее буду­щее.

Как бы то ни было, вопрос о явных и неяв­ных наме­ре­ни­ях пре­тен­ден­та на Пер­гам­ский пре­стол оста­ет­ся во мно­гом откры­тым. Для исто­рии уто­пи­че­ских идей, веро­ят­но, гораздо боль­шее зна­че­ние име­ет дру­гая про­бле­ма: про­бле­ма того содер­жа­ния, кото­рое вкла­ды­ва­ли сами гелио­по­ли­ты в ока­зав­ший­ся для них столь близ­ким лозунг «государ­ства Солн­ца». Дру­ги­ми сло­ва­ми, необ­хо­ди­мо дать ответ, поче­му имен­но этот лозунг помог Ари­сто­ни­ку объ­еди­нить вокруг себя раз­ли­чав­ших­ся и по нацио­наль­но­му, и по соци­аль­но­му соста­ву участ­ни­ков вос­ста­ния, подав­ля­ю­щее боль­шин­ство кото­рых, веро­ят­но, нико­гда не слы­ша­ло о романе Ямбу­ла (если даже и допу­стить, что этот роман был напи­сан рань­ше ука­зан­ных собы­тий).

с.60 Ответ на дан­ный вопрос пыта­ют­ся дать те иссле­до­ва­те­ли, кото­рые обра­ща­ют вни­ма­ние на чрез­вы­чай­ную попу­ляр­ность издав­на рас­про­стра­нен­ных на Восто­ке соляр­ных куль­тов и, в част­но­сти, почи­та­ния там Солн­ца как покро­ви­те­ля спра­вед­ли­во­сти и защит­ни­ка всех угне­тен­ных²⁷. Исто­ки тако­го почи­та­ния про­сле­жи­ва­ют­ся и в еги­пет­ских, и в вави­лон­ских, и в иран­ских, и в иудей­ских рели­ги­оз­ных воз­зре­ни­ях²⁸. Осо­бен­но­го вни­ма­ния заслу­жи­ва­ет широ­ко рас­про­стра­нив­ший­ся в элли­ни­сти­че­ском мире культ сол­неч­но­го бога Хад­да­да (Баа­ла) и его супру­ги Атар­га­тис, цен­тром покло­не­ния кото­рым был город Гелио­поль (Бааль­бек) в Ливане. Воз­мож­но, имен­но здесь сле­ду­ет искать раз­гад­ку того, что образ Солн­ца Спра­вед­ли­во­сти при­сут­ст­во­вал в той или иной фор­ме и в идео­ло­гии гелио­по­ли­тов Ари­сто­ни­ка, и в стои­че­ской фило­со­фии (напом­ним, что осно­ва­те­лем Стои был фини­ки­ец Зенон из Кити­о­на²⁹), и, нако­нец, в романе Ямбу­ла, имя кото­ро­го, как счи­та­ют неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли, ука­зы­ва­ет на семит­ское (веро­ят­но, наба­тей­ское) про­ис­хож­де­ние³⁰. Во вся­ком слу­чае, име­ют­ся осно­ва­ния пред­по­ла­гать, что общим источ­ни­ком здесь яви­лись мно­го­ве­ко­вые тра­ди­ции почи­та­ния Спра­вед­ли­во­го Солн­ца на Ближ­нем Восто­ке. Имен­но восточ­но-элли­ни­сти­че­ский вари­ант сол­неч­но­го куль­та, содер­жав­ший эле­мен­ты эсха­то­ло­гии, про­буж­дав­ший надеж­ды на окон­ча­ние ста­ро­го мира зла и тьмы, надеж­ды на воз­рож­де­ние мира све­та и спра­вед­ли­во­сти, мог быть осно­вой той мас­со­вой идео­ло­гии, кото­рая моби­ли­зо­вы­ва­ла и объ­еди­ня­ла сто­рон­ни­ков Ари­сто­ни­ка.

Таким обра­зом, выдви­ну­тая руко­во­ди­те­лем вос­ста­ния идея о спра­вед­ли­вом сол­неч­ном государ­стве мог­ла полу­чить под­держ­ку, види­мо, не столь­ко бла­го­да­ря стои­че­ским про­по­ведям Блос­сия или «пуб­лич­ным чте­ни­ям» рома­на Ямбу­ла, сколь­ко бла­го­да­ря широ­ко­му рас­про­стра­не­нию в мас­сах рели­ги­оз­но-уто­пи­че­ских надежд на близ­кую победу сил Солн­ца и Спра­вед­ли­во­сти. При­зна­вая это, вряд ли, одна­ко, мож­но без­ого­во­роч­но при­нять вывод о том, что Ари­сто­ник исполь­зо­вал в сво­ей про­па­ган­де идею гряду­ще­го «золо­то­го века»³¹. Дело не толь­ко в том, что само­го тер­ми­на и поня­тия «золо­той век» в то вре­мя еще не суще­ст­во­ва­ло, но и в том, что уто­пи­че­ские надеж­ды масс стро­и­лись здесь имен­но на восточ­ных рели­ги­оз­но-эсха­то­ло­ги­че­ских иде­ях, пер­во­на­чаль­но никак не свя­зан­ных с гре­че­ски­ми и рим­ски­ми мифа­ми об остав­шем­ся в про­шлом «золо­том роде», о счаст­ли­вом цар­стве Кро­но­са или Сатур­на. Пожа­луй, здесь мож­но гово­рить лишь о наме­тив­шей­ся тен­ден­ции сбли­же­ния этих направ­ле­ний раз­ви­тия соци­аль­но-уто­пи­че­ских идей — той тен­ден­ции, кото­рая будет при­об­ре­тать все боль­шее зна­че­ние в после­дую­щие деся­ти­ле­тия.

с.61 Вос­ста­ния рабов на Сици­лии и в Ита­лии. Если, рас­смат­ри­вая дви­же­ние Грак­хов и вос­ста­ние Ари­сто­ни­ка, мы мог­ли пред­по­ла­гать нали­чие, наряду с рели­ги­оз­но-уто­пи­че­ски­ми иде­я­ми и настро­е­ни­я­ми масс, каких-то фило­соф­ско-уто­пи­че­ских обос­но­ва­ний, выдви­ну­тых идео­ло­га­ми этих выступ­ле­ний, то в слу­чае с вос­ста­ни­я­ми рабов на Сици­лии при­сут­ст­вие вто­ро­го ком­по­нен­та пред­став­ля­ет­ся нам весь­ма про­бле­ма­тич­ным. Допус­кав­ший такую воз­мож­ность Л. А. Ель­ниц­кий утвер­ждал, что вождь пер­во­го вос­ста­ния (138—132 гг. до н. э.) сири­ец Эвн был выра­зи­те­лем «уто­пи­че­ских соци­аль­ных идей, вышед­ших из фило­соф­ских уче­ний пла­то­нов­ской и стои­че­ской школ и раз­ви­тых рево­лю­ци­он­ны­ми мыс­ли­те­ля­ми-уто­пи­ста­ми типа Ямбу­ла и Блос­сия»³². Одна­ко даже самый тща­тель­ный ана­лиз источ­ни­ков не выяв­ля­ет ника­ких реаль­ных осно­ва­ний для столь сме­лых выво­дов. Не слу­чай­но М. Фин­ли счел воз­мож­ным прий­ти к про­ти­во­по­лож­но­му утвер­жде­нию о том, что это и подоб­ные ему вос­ста­ния вооб­ще не носи­ли уто­пи­че­ско­го харак­те­ра: их «про­грам­мой мини­мум» было дости­же­ние сво­бо­ды, а «про­грам­мой мак­си­мум» — пре­вра­ще­ние быв­ших рабов в гос­под, а гос­под — в рабов³³. Види­мо, исти­на, как это часто быва­ет, нахо­дит­ся посредине, и при­бли­зить­ся к ней мож­но, обра­тив вни­ма­ние на неко­то­рые чер­ты идео­ло­гии вос­став­ших рабов, имев­шие харак­тер­ную рели­ги­оз­но-уто­пи­че­скую окрас­ку.

Чрез­вы­чай­но важ­ным обсто­я­тель­ст­вом явля­ет­ся то, что рабы выдви­га­ли из сво­ей среды имен­но рели­ги­оз­ных «идео­ло­гов», пре­тен­до­вав­ших на обла­да­ние хариз­ма­ти­че­ски­ми свой­ства­ми³⁴, на зна­ние воли богов: сири­ец Эвн счи­тал­ся магом, чаро­де­ем и про­ри­ца­те­лем, а оба вождя вто­ро­го вос­ста­ния (104—101 гг. до н. э.) — Саль­вий и кили­ки­ец Афи­ни­он — пред­ска­зы­ва­ли буду­щее по внут­рен­но­стям живот­ных и по звездам (Diod., XXXIV, 2, 5—10; XXXVI, 4, 4; 5, 1—4). И Эвн, и Афи­ни­он при этом ссы­ла­лись на то, что им пред­на­чер­та­но стать царя­ми Сици­лии, при­чем пер­вый из них назы­вал свою покро­ви­тель­ни­цу — Сирий­скую боги­ню, т. е. види­мо, ту самую сиро-фини­кий­скую Атар­га­тис (Астар­ту), с име­нем кото­рой мы уже встре­ча­лись, гово­ря о гелио­поль­ском куль­те ее супру­га, сол­неч­но­го бога Хад­да­да. Вполне воз­мож­но, что такое сов­па­де­ние не было слу­чай­ным, и почи­та­ние вос­став­ши­ми Сирий­ской боги­ни, отож­дествляв­шей­ся на Запа­де с Афро­ди­той Ура­ни­ей (Luc., De dea Syr., 32; Plut., Crass., 17; Plin., N. H., XXXII, 17; He­ro­dot., I, 105)³⁵, было свя­за­но с при­бли­зи­тель­но тем же ком­плек­сом уто­пи­че­ских идей о Спра­вед­ли­вом Солн­це, кото­рый про­явил себя в слу­ча­ях с ура­нида­ми Алек­сар­ха и гелио­по­ли­та­ми Ари­сто­ни­ка³⁶. О высо­кой сте­пе­ни с.62 попу­ляр­но­сти куль­та Хад­да­да и Атар­га­тис (к кото­ро­му допус­ка­лись и рабы) свиде­тель­ст­ву­ет то, что в их честь на Дело­се, где нахо­дил­ся круп­ней­ший рынок рабов, в 128—127 гг. до н. э. был выстро­ен храм, при­чем впо­след­ст­вии эти боже­ства ста­ли почи­тать­ся не толь­ко под сирий­ски­ми име­на­ми, но и как Зевс (Гелиос) и Афро­ди­та³⁷. Ассо­ци­а­ция Гелиоса с иде­ей сво­бо­ды для рабов под­твер­жда­ет­ся и «Сон­ни­ком» Арте­ми­до­ра (II, 36), объ­яс­няв­ше­го это тем, что люди назы­ва­ют сво­бо­ду солн­цем. По всей види­мо­сти, поми­мо соляр­ных куль­тов восточ­но-элли­ни­сти­че­ско­го про­ис­хож­де­ния, изна­чаль­но близ­ких при­ве­зен­ным на Сици­лию с Восто­ка рабам, в каче­стве свое­об­раз­ной «идео­ло­ги­че­ской санк­ции» эти­ми раба­ми исполь­зо­ва­лись и неко­то­рые мест­ные куль­ты. Осо­бен­но ясно это про­сле­жи­ва­ет­ся во вре­мя вто­ро­го вос­ста­ния, когда сна­ча­ла пер­вые бежав­шие от хозя­ев рабы укры­лись на свя­щен­ном участ­ке Пали­ков (боже­ст­вен­ных близ­не­цов, покро­ви­тель­ст­во­вав­ших обез­до­лен­ным), а затем, после пора­же­ния рим­лян у Мор­ган­ти­ны, Саль­вий в бла­го­дар­ность за это при­нес Пали­кам жерт­ву и посвя­тил им одну из пур­пур­ных одежд (Diod., XXXVI, 3, 3; 6, 1)³⁸.

Таким обра­зом, вера рабов в помощь богов, в то, что боги под­дер­жи­ва­ют их отча­ян­ный про­тест про­тив бес­че­ло­веч­но­го обра­ще­ния, была одним из глав­ных источ­ни­ков реши­мо­сти вос­став­ших, их убеж­ден­но­сти в соб­ст­вен­ной право­те, кото­рую они даже пыта­лись «про­па­ган­ди­ро­вать», устра­и­вая перед оса­жден­ны­ми горо­жа­на­ми мими­че­ские сцен­ки-повест­во­ва­ния о жесто­ко­сти их быв­ших гос­под (XXXIV, 2, 46). Что же каса­ет­ся пла­нов вос­став­ших на буду­щее, то наи­бо­лее обос­но­ван­ной явля­ет­ся точ­ка зре­ния о стрем­ле­нии их к воз­рож­де­нию неза­ви­си­мо­го нацио­наль­но­го государ­ства в фор­ме монар­хии по образ­цу дер­жа­вы Селев­кидов³⁹, при­чем во вре­мя вто­ро­го вос­ста­ния ими были заим­ст­во­ва­ны и неко­то­рые атри­бу­ты гре­че­ской и рим­ской выс­шей государ­ст­вен­ной вла­сти (XXXVI, 7, 4). Весь­ма пока­за­тель­но, что рабы при­да­ва­ли маги­че­ское зна­че­ние само­му име­ни Эвн (греч. — Мило­сти­вый) — это, по мне­нию Й. Фог­та, пере­кли­ка­лось с восточ­ной иде­ей «мес­си­ан­ско­го царя»; сход­ное зна­че­ние, воз­мож­но, при­об­ре­ло и имя Саль­вий (лат. — Бла­го­по­луч­ный); что же каса­ет­ся «трон­ных имен» этих вождей — Антиох и Три­фон, то оба они долж­ны были напо­ми­нать об утра­чен­ной родине боль­шин­ства вос­став­ших — сирий­цев⁴⁰.

Образ царя как намест­ни­ка сол­неч­но­го боже­ства, покро­ви­тель­ст­ву­ю­ще­го спра­вед­ли­во­сти, вос­хо­дил, конеч­но, к кру­гу восточ­ных рели­ги­оз­но-уто­пи­че­ских идей, одна­ко и в дан­ном слу­чае (как в слу­чае с вос­ста­ни­ем Ари­сто­ни­ка) наблюда­ет­ся сбли­же­ние этих идей с антич­ны­ми пред­став­ле­ни­я­ми о с.63 спра­вед­ли­вом обще­ст­вен­ном состо­я­нии. Кро­ме уже упо­ми­нав­ших­ся эпи­зо­дов с почи­та­ни­ем Пали­ков и кро­ме того фак­та, что вос­став­шие почи­та­ли Демет­ру и обе­ре­га­ли ее свя­ти­ли­ща (воз­мож­но, отож­де­ст­вив ее с Атар­га­тис)⁴¹, здесь мож­но ука­зать на сооб­ще­ние о том, что еще до вос­ста­ния Эвн рас­ска­зы­вал пиро­вав­шим и весе­лив­шим­ся гостям его хозя­и­на о том, как он станет царем и как он мяг­ко посту­пит тогда с теми из них, кто дает ему луч­шие кус­ки со сто­ла (XXXIV, 2, 8). Дио­дор нигде не ука­зы­ва­ет, что это было во вре­мя Сатур­на­лий, одна­ко весь кон­текст рас­ска­за наво­дит на мысль, что поте­шав­ши­е­ся над Эвном гос­по­да исполь­зо­ва­ли его как шуточ­но­го «царя Сатур­на­лий»⁴². За этим риту­аль­ным «пере­вер­ты­ва­ни­ем» соци­аль­ных отно­ше­ний во вре­мя празд­ни­ка Сатур­на вско­ре после­до­вал неожи­дан­ный для них реаль­ный пере­во­рот, сде­лав­ший быв­ше­го «царя Сатур­на­лий» насто­я­щим царем, кото­рый при­сту­пил к реа­ли­за­ции сво­их пред­став­ле­ний о спра­вед­ли­во­сти, при­ка­зав истре­бить пого­лов­но всех плен­ных жите­лей Энны, кро­ме тех самых «доб­рых» гостей его хозя­и­на и кро­ме ору­жей­ных масте­ров, зако­ван­ных в цепи и сде­лав­ших­ся новы­ми раба­ми (XXXIV—XXXV, 2, 15). К кон­цу вос­ста­ния царь обза­вел­ся уже тыся­чью тело­хра­ни­те­лей, а так­же лич­ным пова­ром, пека­рем, мас­са­жи­стом и даже шутом, весе­лив­шим (как он сам когда-то) участ­ни­ков засто­лий (XXXIV—XXXV, 2, 23).

Воз­мож­но, несколь­ко иным было пред­став­ле­ние о спра­вед­ли­во­сти у одно­го из вождей вто­ро­го вос­ста­ния кили­кий­ца Афи­ни­о­на: при­ни­мая в вой­ско лишь луч­ших, он при­ка­зы­вал осталь­ным вос­став­шим под­дер­жи­вать порядок в хозяй­ствах, беречь как свои соб­ст­вен­ные стра­ну, живот­ных и запа­сы про­до­воль­ст­вия, ибо боги, по его сло­вам, посред­ст­вом звезд воз­ве­сти­ли, что он станет царем всей Сици­лии (XXXVI, 5, 2—3). По мне­нию А. В. Мишу­ли­на, дан­ное свиде­тель­ство «застав­ля­ет сде­лать пред­по­ло­же­ние о неко­то­ро­го рода кол­лек­тив­ном управ­ле­нии этой соб­ст­вен­но­стью, став­шей теперь соб­ст­вен­но­стью рабов»⁴³. Несколь­ко иной акцент дела­ет­ся Й. Фог­том: «Если здесь и были какие-либо ком­му­ни­сти­че­ские тен­ден­ции, они даже и в этом слу­чае не оста­но­ви­ли сво­бод­ный про­ле­та­ри­ат перед гра­бе­жа­ми и убий­ства­ми (Diod., XXXVI, 11), и в целом меж­ду бед­ны­ми и угне­тен­ны­ми не было ника­ко­го един­ства»⁴⁴. На наш взгляд, клю­чом к раз­гад­ке это­го сооб­ще­ния явля­ет­ся все-таки то, что Афи­ни­он уже пред­став­лял себя в роли не толь­ко под­дер­жан­но­го бога­ми царя, но и вер­хов­но­го соб­ст­вен­ни­ка всей Сици­лии, даль­но­вид­но про­яв­ля­ю­ще­го заботу о про­цве­та­нии при­над­ле­жа­щей ему дер­жа­вы. Конеч­но, нель­зя цели­ком исклю­чить воз­мож­ность исполь­зо­ва­ния им уто­пи­че­ских идей о «есте­ствен­ном состо­я­нии», одна­ко при с.64 этом, как и в слу­чае с Ари­сто­ни­ком, не менее веро­ят­ным пред­став­ля­ет­ся спе­ку­ля­тив­ный харак­тер тако­го исполь­зо­ва­ния.

В отли­чие от вождей сици­лий­ских вос­ста­ний, фра­ки­ец Спар­так, похо­же, нико­гда не стре­мил­ся к цар­ской вла­сти, не пытал­ся создать соб­ст­вен­ное государ­ство и даже не пре­тен­до­вал на роль рели­ги­оз­но­го идео­ло­га: извест­но лишь, что его жена — при­част­ная к Дио­ни­со­вым таин­ствам про­ро­чи­ца — пред­ска­за­ла ему вели­кое могу­ще­ство, кото­рое долж­но при­ве­сти к зло­счаст­но­му кон­цу (Plut., Crass., 8). Вни­ма­ние иссле­до­ва­те­лей уто­пи­че­ских идей обыч­но при­вле­ка­ют ука­за­ния на то, что Спар­так разде­лял захва­чен­ную добы­чу поров­ну, запре­тив при этом при­ни­мать от куп­цов золо­то и сереб­ро и, напро­тив, поощ­ряя при­об­ре­те­ние желе­за и меди, из кото­рых изготов­ля­лось ору­жие (App., B. C., I, 17; Plin., N. H., XXXIII, 2—3). Явля­ют­ся ли эти ука­за­ния свиде­тель­ст­вом о какой-то опре­де­лен­ной про­грам­ме пре­об­ра­зо­ва­ния обще­ства? Соглас­но выво­дам А. В. Мишу­ли­на, здесь мож­но гово­рить о «неко­то­рых иде­ях урав­ни­тель­но­сти и потре­би­тель­ско­го соци­а­лиз­ма» или «потре­би­тель­ско­го ком­му­низ­ма»⁴⁵; Й. Фогт опре­де­лил образ жиз­ни спар­та­ков­ской армии как «раз­но­вид­ность ком­му­низ­ма воен­но­го вре­ме­ни»⁴⁶, а япон­ский спе­ци­а­лист по исто­рии вос­ста­ний рабов Маса­оки Дои пред­ло­жил свое «уточ­нен­ное» опре­де­ле­ние — «при­ми­тив­ный ком­му­низм»⁴⁷ Одна­ко само употреб­ле­ние тер­ми­нов «ком­му­низм» или «соци­а­лизм» в любом из назван­ных вари­ан­тов не вполне оправ­да­но, так как разде­ле­ние добы­чи поров­ну свиде­тель­ст­ву­ет ско­рее о пре­об­ла­да­нии эга­ли­тар­ных настро­е­ний сре­ди вос­став­ших; что же каса­ет­ся запре­ще­ния вла­деть золо­том и сереб­ром, то оно вполне объ­яс­ня­ет­ся крайне ост­ро сто­яв­шей зада­чей обес­пе­че­ния ору­жи­ем и пред­от­вра­ще­ния маро­дер­ства, мораль­но­го раз­ло­же­ния и раздо­ров. При­мер Древ­ней Спар­ты явля­ет­ся доста­точ­но убеди­тель­ным свиде­тель­ст­вом того, что сама обост­рен­ная необ­хо­ди­мость быть все­гда гото­вы­ми к отра­же­нию вне­зап­но­го напа­де­ния (как внеш­них вра­гов, так и ило­тов) неиз­беж­но при­во­ди­ла к уста­нов­ле­нию жест­кой дис­ци­пли­ны, урав­ни­тель­но­го огра­ни­че­ния потреб­но­стей в «общине рав­ных». Это нахо­ди­ло отра­же­ние, в част­но­сти, в том, что спар­ти­а­там, как позд­нее и спар­та­ков­цам, было запре­ще­но тор­го­вать золо­том и сереб­ром: в каче­стве денег у них исполь­зо­ва­лись, выра­жа­ясь совре­мен­ным язы­ком, «не кон­вер­ти­ру­е­мые» желез­ные пру­тья (Plut., Lic., 9 etc.). Все это, разу­ме­ет­ся, отнюдь не дает нам осно­ва­ний всерь­ез гово­рить о «ком­му­ни­сти­че­ских» взглядах гос­под­ст­ву­ю­ще­го клас­са-сосло­вия в Спар­те.

Пожа­луй, наи­бо­лее про­ти­во­ре­чи­вые оцен­ки в исто­рио­гра­фии вызвал вопрос о том, како­вы были конеч­ные цели с.65 участ­ни­ков вос­ста­ния, на каких иде­а­лах эти цели мог­ли осно­вы­вать­ся. При­ведем две «край­ние», на наш взгляд, точ­ки зре­ния. Пер­вая из них встре­ча­ет­ся в недав­но опуб­ли­ко­ван­ной науч­но-попу­ляр­ной рабо­те В. А. Лес­ко­ва: «Раз­во­ра­чи­вая борь­бу про­стив Рима, ста­ра­ясь сде­лать ее все­и­та­лий­ской, Спар­так и его това­ри­щи из гла­ди­а­то­ров на ряде сове­ща­ний рас­смот­ре­ли важ­ней­шие вопро­сы повстан­че­ско­го дви­же­ния. Вме­сте они при­ня­ли ряд про­грамм­ных доку­мен­тов, опре­де­ляв­ших цели вос­ста­ния, теку­щие и пер­спек­тив­ные, а так­же общее направ­ле­ние поли­ти­ки в отно­ше­нии воз­мож­ных союз­ни­ков. <…> Отно­си­тель­но же послед­не­го (т. е. буду­ще­го. — Ю. Ч.) вожди вос­ста­ния дали вполне опре­де­лен­ное заве­ре­ние: в слу­чае победы над сена­том будут при­ня­ты меры, ломаю­щие поли­ти­че­скую и соци­аль­ную струк­ту­ру Ита­лии, спо­соб­ст­ву­ю­щие уста­нов­ле­нию все­об­щей спра­вед­ли­во­сти — “Государ­ства Солн­ца”! О том, что имен­но оно будет из себя пред­став­лять, дава­ли разъ­яс­не­ния фило­со­фы, нахо­див­ши­е­ся в окру­же­нии Спар­та­ка»⁴⁸. Мы при­ве­ли столь обшир­ную цита­ту для того, чтобы чита­тель сам мог оце­нить по досто­ин­ству и каче­ство сти­ля, и сте­пень «осовре­ме­ни­ва­ния» опи­сан­ных авто­ром собы­тий. Разу­ме­ет­ся, ни о «ряде про­грамм­ных доку­мен­тов», ни о сви­те фило­со­фов, ни о постро­е­нии сол­неч­но­го государ­ства в Ита­лии нет даже и наме­ка ни в одном из трех десят­ков сохра­нив­ших­ся источ­ни­ков по исто­рии вос­ста­ния.

Про­ти­во­по­лож­ное мне­ние, опи­раю­ще­е­ся на почти пол­ное мол­ча­ние источ­ни­ков об идео­ло­гии повстан­цев, очень крат­ко сфор­му­ли­ро­вал Дж. Фер­г­ю­сон: Спар­так «был не уто­пи­стом, а прак­тич­ным чело­ве­ком с огра­ни­чен­ны­ми стрем­ле­ни­я­ми»⁴⁹. Ана­ло­гич­ное суж­де­ние выска­зал и Й. Фогт: Спар­так был чело­ве­ком дей­ст­вия, и его (как и пошед­ших за ним фра­кий­цев, кель­тов, гер­ман­цев) «не инте­ре­со­ва­ли тео­ре­ти­че­ские раз­мыш­ле­ния»⁵⁰. Послед­ний уче­ный ссы­ла­ет­ся при этом на мне­ние Ари­сто­те­ля о том, что живу­щие в север­ных стра­нах вар­ва­ры пре­ис­пол­не­ны муже­ства, но недо­ста­точ­но наде­ле­ны умом, а пото­му неспо­соб­ны к государ­ст­вен­ной жиз­ни (Po­lit., VII, 6, 1 = 1327 b 23 sq.). Дума­ет­ся, что дан­ный аргу­мент, тен­ден­ци­оз­но исполь­зо­вав­ший­ся гре­че­ским фило­со­фом для оправ­да­ния соци­аль­но­го инсти­ту­та раб­ства, вряд ли дол­жен оста­нав­ли­вать совре­мен­ных иссле­до­ва­те­лей перед попыт­ка­ми рекон­струк­ции эле­мен­тов идео­ло­гии рабов хотя бы по кос­вен­ным дан­ным. Важ­ней­шим из таких дан­ных явля­ет­ся, на наш взгляд, слож­ный и не все­гда лег­ко объ­яс­ни­мый марш­рут армии Спар­та­ка и отко­лов­ших­ся от этой армии отрядов: вдум­чи­вое его изу­че­ние при­во­дит мно­гих исто­ри­ков к выво­ду, что зна­чи­тель­ная часть сто­рон­ни­ков Спар­та­ка (веро­ят­но, с.66 фра­кий­цев, гал­лов-скор­дис­ков, гре­ков и др.) меч­та­ла вырвать­ся за пре­де­лы Ита­лии любым путем (через Аль­пы или через Брун­ди­зий), чтобы вер­нуть­ся на роди­ну и либо посвя­тить себя спо­кой­ной и мир­ной жиз­ни, либо про­дол­жить борь­бу про­тив Рима в сою­зе с Мит­ри­да­том. Дру­гая часть (пре­иму­ще­ст­вен­но гер­ман­цы, кель­ты и, воз­мож­но, неко­то­рые при­мкнув­шие ита­лий­цы) тре­бо­ва­ла немед­лен­но­го отмще­ния и похо­да на Рим, при­чем в отдель­ные момен­ты такие при­зы­вы, види­мо, выво­ди­ли из под­чи­не­ния пер­во­на­чаль­но­му пла­ну не толь­ко отдель­ные отряды, но и всю армию⁵¹. Пожа­луй, толь­ко план Спар­та­ка имел в тех усло­ви­ях какие-то реаль­ные шан­сы на успеш­ную реа­ли­за­цию: в его осно­ву, по выра­же­нию Д. Метц­ле­ра, была поло­же­на «эска­пист­ская стра­те­гия», стра­те­гия ана­хо­ре­си­са («ухо­да», «уда­ле­ния»), издав­на исполь­зо­вав­ша­я­ся в древ­но­сти как фор­ма про­те­ста про­тив угне­те­ния и как сред­ство обре­те­ния сво­бо­ды⁵². Меч­тав­шие о воз­вра­ще­нии на роди­ну рабы, по мне­нию дру­го­го совре­мен­но­го иссле­до­ва­те­ля, «пыта­лись вос­ста­но­вить свои общи­ны — подоб­но тому как иудеи, нахо­див­ши­е­ся в пле­ну в Вави­лоне, жела­ли вер­нуть­ся в Иеру­са­лим»⁵³.

Вполне веро­ят­но, что такие меч­ты сопро­вож­да­лись иде­а­ли­за­ци­ей тех пат­ри­ар­халь­ных, не затро­ну­тых клас­си­че­ским раб­ст­вом отно­ше­ний, кото­рые суще­ст­во­ва­ли на родине боль­шин­ства вос­став­ших. Вме­сте с тем ана­лиз исто­рии двух сици­лий­ских вос­ста­ний и вос­ста­ния Ари­сто­ни­ка застав­ля­ет пред­по­ла­гать зна­чи­тель­ную роль рели­ги­оз­но­го момен­та в идео­ло­гии вос­став­ших. Извест­ный италь­ян­ский исто­рик А. Дони­ни, оттал­ки­ва­ясь от свиде­тель­ства о зна­ком­стве жены Спар­та­ка с дио­ни­сий­ским куль­том (про­ис­хо­див­шим, кста­ти, из Фра­кии), выска­зал на этот счет доста­точ­но веро­ят­ное пред­по­ло­же­ние: «Воз­мож­но, что основ­ное раз­ли­чие меж­ду восточ­ным ядром вос­став­ших, спло­тив­ших­ся вокруг Спар­та­ка, и гал­ло-гер­ман­ской груп­пой под нача­лом Крик­са состо­я­ло в том, что пер­вые были более склон­ны к мисти­че­ско­му спа­се­нию мес­си­ан­ско­го харак­те­ра, меч­та­ли о воз­вра­ще­нии на роди­ну и о чистой и пра­вед­ной жиз­ни, в духе рели­гии таинств, тогда как вто­рые жела­ли вести вой­ну про­тив Рима до кон­ца, осно­вать на его раз­ва­ли­нах новое государ­ство. Пора­же­ния они не мог­ли избе­жать, учи­ты­вая усло­вия эпо­хи»⁵⁴. Согла­ша­ясь с общим ходом рас­суж­де­ний авто­ра, мы можем лишь отме­тить, что сло­ва о «новом государ­стве» как бы зави­са­ют в возду­хе, ока­зы­ва­ясь уже вне сфе­ры гипо­тез, опи­раю­щих­ся на кон­крет­ные свиде­тель­ства источ­ни­ков⁵⁵.

Итак, все четы­ре рас­смот­рен­ные нами дви­же­ния, в кото­рых при­ня­ли актив­ное уча­стие рабы (сици­лий­ские вос­ста­ния, с.67 выступ­ле­ния Ари­сто­ни­ка и Спар­та­ка), носи­ли откро­вен­но анти­рим­ский харак­тер, под­дер­жи­ва­лись нацио­наль­но-рели­ги­оз­ны­ми чув­ства­ми вос­став­ших. Во вре­мя каж­до­го из этих выступ­ле­ний пред­при­ни­ма­лись попыт­ки выдви­нуть такую соб­ст­вен­ную систе­му цен­но­стей и идей, кото­рая, во-пер­вых, оправ­ды­ва­ла бы отча­ян­ный про­тест и свя­зан­ные с ним насиль­ст­вен­ные мето­ды борь­бы, а, во-вто­рых, (и это глав­ное) дава­ла бы твер­дую надеж­ду на луч­шее буду­щее — надеж­ду, под­креп­лен­ную верой в под­держ­ку спра­вед­ли­вых боже­ст­вен­ных сил⁵⁶. Воз­мож­но, имен­но опа­се­ни­ем того, что такие надеж­ды спо­соб­ны лег­ко рас­про­стра­нять­ся сре­ди рабов, была про­дик­то­ва­на выска­зан­ная еще до сици­лий­ских вос­ста­ний реко­мен­да­ция Като­на Стар­ше­го о том, что вилик не дол­жен «сове­то­вать­ся с каким-либо гаруспи­ком, авгу­ром, пред­ска­за­те­лем и хал­де­ем» («…ha­rus­pi­cem, augu­rem, ha­rio­lum, Chal­dae­um ne­quem con­su­luis­se ve­lit» — De agr., V, 4)⁵⁷. Про­буж­ден­ные нака­нуне и во вре­мя вос­ста­ний, эти надеж­ды, разу­ме­ет­ся, не мог­ли не содер­жать в себе хотя бы смут­ных пред­став­ле­ний о долж­ном обще­ст­вен­ном состо­я­нии, кото­рое, на наш взгляд, чаще все­го ассо­ции­ро­ва­лось вос­став­ши­ми с иде­а­ли­зи­ро­ван­ным преж­ним, утра­чен­ным ими вме­сте со сво­бо­дой, состо­я­ни­ем. Отсюда и те пути, с помо­щью кото­рых стре­ми­лись вновь достичь тако­го состо­я­ния: либо «на месте» сло­мав чуж­дые им угне­таю­щие и подав­ля­ю­щие поряд­ки, либо уда­лив­шись (тоже с при­ме­не­ни­ем наси­лия) туда, куда не про­сти­ра­ют­ся зако­ны и власть сил зла, где сохра­ни­лись нетро­ну­ты­ми пер­во­на­чаль­ные спра­вед­ли­вые усло­вия жиз­ни. В любом слу­чае речь шла не столь­ко о «постро­е­нии ново­го обще­ства», сколь­ко о воз­вра­ще­нии к утра­чен­ным спра­вед­ли­вым поряд­кам — т. е. о лозун­ге, тра­ди­ци­он­ном и для мно­гих дру­гих, «граж­дан­ских» соци­аль­ных дви­же­ний (таких, напри­мер, как рефор­ма­тор­ские дви­же­ния Аги­са и Клео­ме­на, бра­тьев Грак­хов). Новым для антич­ной исто­рии эле­мен­том, пожа­луй, было то, что меч­та о вос­ста­нов­ле­нии спра­вед­ли­во­сти, завла­де­вая мас­са­ми, тес­но пере­пле­та­лась с упо­ми­нав­шей­ся уже рели­ги­оз­но-уто­пи­че­ской надеж­дой на быст­рый и счаст­ли­вый исход борь­бы бла­го­да­ря покро­ви­тель­ству кон­крет­ных (как пра­ви­ло, соляр­ных) божеств и руко­во­ди­мых эти­ми боже­ства­ми хариз­ма­ти­че­ских лиде­ров. И если фило­соф­ские обос­но­ва­ния такой борь­бы были срав­ни­тель­но ред­ки и не полу­ча­ли широ­ко­го рас­про­стра­не­ния, то совсем иную, гораздо более зна­чи­мую роль начи­на­ют при­об­ре­тать в это вре­мя эсха­то­ло­ги­че­ские и мес­си­ан­ские про­ро­че­ства, исполь­зо­вав­шие при­е­мы восточ­ной апо­ка­лип­ти­че­ской лите­ра­ту­ры и одно­вре­мен­но все более отра­жав­шие в себе содер­жа­ние с.68 уто­пи­че­ских чая­ний широ­ких сло­ев насе­ле­ния рим­ской дер­жа­вы.

Сивил­лы и про­ро­че­ства. Имен­но в элли­ни­сти­че­скую эпо­ху в стра­нах Восточ­но­го Сре­ди­зем­но­мо­рья полу­ча­ют широ­кое рас­про­стра­не­ние апо­ка­лип­ти­че­ские про­ро­че­ства, выра­жав­шие про­тест про­тив нацио­наль­но­го угне­те­ния, пред­ска­зы­вав­шие гибель создан­ных заво­е­ва­те­ля­ми «вели­ких дер­жав». Одно из таких про­ро­честв рубе­жа III—II вв. до н. э. сохра­не­но папи­ру­сом с так назы­вае­мой апо­ло­ги­ей гон­ча­ра (apo­lo­gia ke­ra­meōs): в нем пред­ска­зы­ва­ют­ся несча­стья для Егип­та, при­не­сен­ные «опо­я­сан­ны­ми», «нече­сти­вы­ми», после чего дол­жен явить­ся послан­ный самим Солн­цем царь — пода­тель бла­га (aga­thon dotēr), постав­лен­ный на цар­ство Иси­дой, при кото­ром сно­ва вос­си­я­ет солн­це, обмелев­ший Нил напол­нит­ся водой, злые будут нака­за­ны, при­мор­ский город (веро­ят­но, Алек­сан­дрия) станет местом для про­суш­ки сетей, и тогда насту­пят вре­ме­на мира и сча­стья⁵⁸. Чрез­вы­чай­но боль­шой резо­нанс при­об­ре­та­ет в это вре­мя и уче­ние о смене миро­вых дер­жав, наи­бо­лее ярко пред­став­лен­ное в появив­шей­ся око­ло 165 г. до н. э. вет­хо­за­вет­ной кни­ге про­ро­ка Дани­и­ла: вслед за «золотым» цар­ст­вом Наву­хо­до­но­со­ра долж­но прий­ти «сереб­ря­ное» цар­ство, за ним — «мед­ное» и, нако­нец, самое боль­шое, проч­ное и жесто­кое — «желез­ное», кото­рое в кон­це кон­цов будет тоже раз­ру­ше­но, когда с неба будет послан Сын Чело­ве­че­ский, счаст­ли­вое вла­ды­че­ство кото­ро­го будет веч­ным (II, 31—44; VII, 2—28; VIII, 17—25). Уже в древ­но­сти это пред­ска­за­ние полу­чи­ло раз­лич­ные истол­ко­ва­ния: так, «послед­ним цар­ст­вом» в раз­ные вре­ме­на счи­та­лись и дер­жа­ва Алек­сандра, и цар­ство Селев­кидов, и даже раз­рос­ша­я­ся Рим­ская дер­жа­ва⁵⁹, хотя фак­ти­че­ски пред­ска­за­ния этой кни­ги были доведе­ны толь­ко до вре­ме­ни нацио­наль­но-осво­бо­ди­тель­но­го вос­ста­ния Мак­ка­ве­ев⁶⁰. Рас­про­стра­няв­ши­е­ся уже и в гре­че­ских пере­во­дах вет­хо­за­вет­ные тек­сты содер­жа­ли доволь­но подроб­ные уто­пи­че­ские опи­са­ния того бла­жен­но­го состо­я­ния, кото­рое, соглас­но мес­си­ан­ским ожи­да­ни­ям иуде­ев, долж­но было насту­пить «в кон­це вре­мен», после рож­де­ния Сына Чело­ве­че­ско­го, суда божье­го и нака­за­ния нече­стив­цев.

Осо­бен­но авто­ри­тет­ны­ми ста­ли про­ро­че­ства Исайи. Неко­то­рые из них мы про­ци­ти­ру­ем здесь для после­дую­ще­го сопо­став­ле­ния с тек­ста­ми антич­ных авто­ров: «Итак Сам Гос­подь даст вам зна­ме­ние: се, Дева во чре­ве при­и­мет, и родит Сына, и наре­кут имя Ему: Емма­ну­ил. Он будет питать­ся моло­ком и медом, доко­ле не будет разу­меть отвер­гать худое и изби­рать доб­рое» (VII, 14—15); «Тогда волк будет жить вме­сте с ягнен­ком, и барс будет лежать вме­сте с коз­лен­ком; и теле­нок, и с.69 моло­дой лев, и вол будут вме­сте, и малое дитя будет водить их. И коро­ва будет пастись с мед­веди­цею и дете­ны­ши их будут лежать вме­сте; и лев, как вол, будет есть соло­му. И мла­де­нец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи» (XI, 6—8); «Погло­ще­на будет смерть наве­ки, и отрет Гос­подь Бог сле­зы со всех лиц, и сни­мет поно­ше­ние с наро­да сво­его по всей зем­ле…» (XXV, 8); «Тогда откро­ют­ся гла­за сле­пых, и уши глу­хих отвер­зут­ся. Тогда хро­мой вско­чит как олень, и язык немо­го будет петь; ибо про­бьют­ся воды в пустыне и в сте­пи пото­ки…» (XXXV, 5—6); «Ибо вот, Я тво­рю новое небо и новую зем­лю и преж­ние уже не будут вос­по­ми­нае­мы и не при­дут на серд­це» (XLV, 17) и т. д.

Эти уто­пи­че­ские меч­ты угне­тен­но­го и частич­но рас­се­ян­но­го по раз­ным стра­нам наро­да нашли отра­же­ние не толь­ко в кано­ни­че­ских кни­гах Вет­хо­го заве­та⁶¹, но и в так назы­вае­мых апо­кри­фах, мно­гие из кото­рых, напи­сан­ные нака­нуне и вско­ре после рим­ско­го заво­е­ва­ния, пред­ска­зы­ва­ли пора­же­ние рим­лян, гибель Рима и счаст­ли­вое цар­ст­во­ва­ние боже­ст­вен­но­го пома­зан­ни­ка (IV кни­га Езд­ры, Апо­ка­лип­сис Вару­ха, кни­га Ено­ха и др.)⁶². В све­те уже рас­смот­рен­ных выше мате­ри­а­лов при­об­ре­та­ет осо­бое зна­че­ние «соляр­ный» эпи­тет, кото­рым наде­ля­ет­ся этот пома­зан­ник (по-гре­че­ски — Хри­стос) в 24-й гла­ве так назы­вае­мо­го «Заве­ща­ния Иуды»: «Вос­станет для вас звезда от Иако­ва в мире, и вос­станет муж из мое­го потом­ства, как солн­це спра­вед­ли­во­сти, и он будет посту­пать с сына­ми чело­ве­че­ски­ми по совер­шен­ству и по спра­вед­ли­во­сти, и ника­ко­го поро­ка не най­дет­ся в нем»⁶³. Ассо­ци­а­ция пра­вед­но­сти, спра­вед­ли­во­сти со све­том и солн­цем встре­ча­ет­ся и в доку­мен­тах Кумран­ской общи­ны — напри­мер, в так назы­вае­мой кни­ге Тайн: «…нече­стие отда­лит­ся от лица пра­вед­но­сти, как [ть]ма отсту­па­ет перед све­том; и как рас­се­и­ва­ет­ся дым и нет его боль­ше, так исчезнет нече­стие наве­ки, а пра­вед­ность откро­ет­ся как сол[нце] — (уста­нов­лен­ный) порядок мира…» (I, 15—6)⁶⁴. Иудей­ские сек­тан­ты — «сыны све­та», по свиде­тель­ству древ­них исто­ри­ков, с бла­го­го­ве­ни­ем отно­си­лись к сол­неч­но­му све­ту, моля его о нис­по­сла­нии бла­го­ден­ст­вия, исти­ны и про­зор­ли­во­сти (Phi­lo, De vi­ta cont., 27, 34, 89; ср.: Hipp., Ref. omn. haer., IX, 25).

Эсха­то­ло­ги­че­ское ожи­да­ние «кон­ца вре­мен», по сло­вам цер­ков­но­го исто­ри­ка Иппо­ли­та, свя­зы­ва­лось ессе­я­ми не толь­ко с божьим судом, но и с миро­вым пожа­ром (tou pan­tos ek­pyrōsin — Ref. omn. haer., IX, 27, 3). Воз­мож­но, сход­ные ожи­да­ния выра­жа­лись и в осно­вы­вав­шем­ся на зоро­аст­рий­ских и хал­дей­ских источ­ни­ках про­ро­че­стве, кото­рое при­пи­сы­ва­лось иран­ско­му магу Гис­тас­пу: в нем пред­ска­зы­ва­лось с.70 уни­что­же­ние Рима послан­ным с неба вели­ким царем, кото­рый одер­жит победу с помо­щью огня, после чего уста­но­вит­ся гос­под­ство Восто­ка над Запа­дом (Jus­tin., Apol., I, 20, 1; I, 44, 12; Lact., Inst. div., VII, 14—17; Clem., Strom., VI, 43, 1). Иссле­до­ва­те­ли, зани­мав­ши­е­ся изу­че­ни­ем дошед­ших до нас фраг­мен­тов это­го ора­ку­ла, скло­ня­ют­ся к дати­ров­ке его вре­ме­нем Мит­ри­да­то­вых войн, не без осно­ва­ний пола­гая, что «rex mag­nus» — это раз­вер­нув­ший в восточ­ных про­вин­ци­ях осво­бо­ди­тель­ную борь­бу про­тив Рима пон­тий­ский царь Мит­ри­дат VI Евпа­тор, пред­став­лен­ный в про­ро­че­стве как He­lios ba­si­leus⁶⁵. Под­твер­жде­ни­ем это­го могут слу­жить сооб­ще­ния источ­ни­ков о том, с каким энту­зи­аз­мом встре­ча­ли сво­его «осво­бо­ди­те­ля» жите­ли тех самых рай­о­нов Малой Азии, где менее полу­ве­ка назад про­тив Рима боро­лись «гелио­по­ли­ты» Ари­сто­ни­ка (Cic., Pro Flacc., 25; Diod., XXXVIII, 26; App., Mitr., 21, 23 etc.). В Пер­га­ме — рези­ден­ции Мит­ри­да­та — с помо­щью каких-то при­спо­соб­ле­ний к нему, как буд­то с небес, было спу­ще­но изо­бра­же­ние Ники-Победы с вен­цом в руке (Plut., Sul­la, 9); царь был отож­дест­влен не толь­ко с Вак­хом-Дио­ни­сом, но и, судя по его изо­бра­же­ни­ям на моне­тах и в скульп­ту­ре, с Герак­лом, Гелио­сом и Мит­рой⁶⁶. Сле­ду­ет, нако­нец, учесть и зна­че­ние, при­да­вав­ше­е­ся тогда необыч­но­му небес­но­му зна­ме­нию: в год рож­де­ния и в год нача­ла цар­ст­во­ва­ния Мит­ри­да­та оба раза в тече­ние семи­де­ся­ти дней на небе так ярко сия­ла коме­та, зани­мав­шая чет­вер­тую часть неба, что ее блес­ком затме­вал­ся сол­неч­ный свет, и каза­лось, что все небо пыла­ет огнем («…ut cae­lum om­ne conflag­ra­re vi­de­re­tur» — Jus­tin., Epi­tom. P. Trog., 37, 2; ср. огонь в про­ро­че­стве Гис­тас­па и уче­ние о conflag­ra­tion — «испла­ме­не­нии» мира).

Итак, апо­ка­лип­ти­че­ские ожи­да­ния гибе­ли Рима, уни­что­же­ния его послан­ным с неба царем и после­дую­ще­го наступ­ле­ния счаст­ли­вых вре­мен ста­но­вят­ся доста­точ­но харак­тер­ным эле­мен­том идео­ло­гии народ­ных масс в раз­лич­ных реги­о­нах Восточ­но­го Сре­ди­зем­но­мо­рья во II—I вв. до н. э. Эти рели­ги­оз­но-уто­пи­че­ские ожи­да­ния отра­жа­ли вполне зако­но­мер­ную нега­тив­ную реак­цию на без­удерж­ную экс­пан­сию Рима, сопро­вож­дав­шу­ю­ся угне­те­ни­ем, гра­бе­жа­ми и убий­ства­ми. Гораздо слож­нее объ­яс­нить тот факт, что в это же самое вре­мя во мно­гом сход­ные ожи­да­ния гибе­ли Рима начи­на­ют рас­про­стра­нять­ся и в среде самих рим­лян. Опре­де­лен­ную роль в этом, конеч­но, долж­ны были сыг­рать зане­сен­ные с Восто­ка (напри­мер, вме­сте с раба­ми — сирий­ца­ми) эсха­то­ло­ги­че­ские и мес­си­ан­ские уче­ния, одна­ко нет сомне­ния, что такие уче­ния в Риме мог­ли полу­чить широ­кое рас­про­стра­не­ние толь­ко на уже под­готов­лен­ной к их вос­при­я­тию поч­ве. Как уже отме­ча­лось, с.71 гре­че­ской и рим­ской куль­ту­ре не были совер­шен­но чуж­ды идеи о пред­сто­я­щем завер­ше­нии «вели­ко­го года», о «кон­це вре­мен» и пред­сто­я­щем «испла­ме­не­нии» мира (ср. орфи­ко-пифа­го­рей­ские и стои­че­ские взгляды), но изло­же­ние этих идей в антич­ных фило­соф­ских трак­та­тах носи­ло ско­рее абстракт­но-тео­ре­ти­че­ский, чем акту­аль­но-эсха­то­ло­ги­че­ский харак­тер⁶⁷, и глав­ная роль в «под­готов­ке поч­вы» при­над­ле­жа­ла, види­мо, не им. Судя по источ­ни­кам, всплес­ки эсха­то­ло­ги­че­ских настро­е­ний сре­ди рим­лян наблюда­лись, как пра­ви­ло, в самые кри­ти­че­ские момен­ты исто­рии граж­дан­ских войн, и пово­дом для них чаще все­го слу­жи­ли раз­лич­ные истол­ко­ва­ния «зна­ме­ний», выступ­ле­ния этрус­ских про­ри­ца­те­лей и про­ро­че­ства «Сивил­ли­ных книг».

Гово­ря о содер­жа­нии послед­них⁶⁸, нель­зя не отме­тить пора­зи­тель­ное сход­ство неко­то­рых при­пи­сы­вае­мых древ­ней про­ро­чи­це ора­ку­лов с теми анти­рим­ски направ­лен­ны­ми про­из­веде­ни­я­ми II—I вв. до н. э., о кото­рых гово­ри­лось выше. Один из этих ора­ку­лов, подоб­но про­ро­че­ству Гис­тас­па, рас­ска­зы­ва­ет о том, как Азия ото­мстит Риму за все при­чи­нен­ные ей беды, взяв с него в три раза боль­ше богатств, чем он взял из Азии, обра­тив в раб­ство в два­дцать раз боль­ше ита­ли­ков, чем они зака­ба­ли­ли людей из Азии, и толь­ко после это­го насту­пит все­об­щее сча­стье и согла­сие (Or. Sib., III, 350—380). Дру­гое про­ро­че­ство пред­ска­зы­ва­ло, что после поко­ре­ния Римом Егип­та с неба упа­дет огнен­ный дождь, насту­пит божий суд и над всей зем­лей на все века (eis aiōnas pan­tas) будет уста­нов­ле­но прав­ле­ние свя­то­го и бес­смерт­но­го царя (III, 46—62). Этот царь, послан­ный сол­неч­ным богом (III, 652), огра­дит огнен­ной сте­ной и защи­тит всех пра­вед­ни­ков (III, 702—709), в его цар­стве уста­но­вят­ся изоби­лие, сча­стье и все­об­щий мир не толь­ко меж­ду людь­ми, но и, как в про­ро­че­стве Исайи, в живот­ном мире: меж­ду вол­ком и ягнен­ком, волом и мед­ведем и т. д. (III, 743—754; 784—794). Автор­ство этих про­ро­честв III кни­ги «Сивил­ли­ных ора­ку­лов» при­пи­са­но вави­лон­ской (назы­вав­шей­ся так­же эритрей­ской) Сивил­ле, при­хо­див­шей­ся невест­кой Ною и жив­шей за мно­го веков до пред­ска­зан­ных ею собы­тий (III, 808 sqq.). Одна­ко науч­ной кри­ти­кой твер­до уста­нов­ле­но, что III кни­га — самая ран­няя из дошед­ших до нас две­на­дца­ти иудей­ско-хри­сти­ан­ских «Сивил­ли­ных» книг — была состав­ле­на в основ­ном во II—I вв. до н. э., при­чем она во мно­гом отра­зи­ла реак­цию на собы­тия это­го вре­ме­ни, харак­тер­ную для про­жи­вав­ших в Егип­те (воз­мож­но, в Алек­сан­дрии) иуде­ев, испы­тав­ших силь­ное вли­я­ние элли­ни­сти­че­ской куль­ту­ры⁶⁹. Как же слу­чи­лось, что авто­ри­тет­ней­шее в антич­но­сти имя древ­ней­шей пред­ска­за­тель­ни­цы Сивил­лы было исполь­зо­ва­но во II—I вв. до н. э. для с.72 про­па­ган­ды при­шед­ших с Восто­ка анти­рим­ских по сво­ей направ­лен­но­сти эсха­то­ло­ги­че­ских и мес­си­ан­ских идей?

Хотя вре­мя жиз­ни этой про­ро­чи­цы мифо­ло­ги­че­ская тра­ди­ция отно­сит к дого­ме­ров­ской эпо­хе (Verg., Aen., VI, 10 sqq.; Paus., X, 12, 1—3 etc.), пер­вым антич­ным авто­ром, упо­ми­нав­шим имя Сивил­лы, был, по свиде­тель­ству Плу­тар­ха, Герак­лит (De Pyth. or., 6). Впо­след­ст­вии чис­ло про­ро­чиц, назы­вав­ших­ся Сивил­ла­ми, уве­ли­чи­ва­ет­ся: одни авто­ры назы­ва­ют двух (эритрей­скую и фри­гий­скую — Mart. Cap., II, 87), дру­гие — четы­рех (эритрей­скую, самос­скую, еги­пет­скую и сард­скую — Ael., Var. hist., XII, 35), третьи, сле­дуя за Варро­ном, соеди­нив­шим вме­сте восточ­ные и гре­ко-рим­ские пре­да­ния, гово­ри­ли уже о деся­ти Сивил­лах (пер­сид­ской, ливий­ской, дель­фий­ской, ким­ме­рий­ской, эритрей­ской, самос­ской, кум­ской, гел­лес­понт­ской, фри­гий­ской и тибур­тин­ской — Lact., Inst. div., 1, 6, 9 etc.). Во вре­ме­на Импе­рии ста­но­вит­ся почти обще­при­знан­ным, что под име­нем Сивил­лы рас­про­стра­ни­лось нема­ло лже­про­ро­честв, при­чем вино­ва­ты в этом были, по мне­нию Плу­тар­ха, «шар­ла­та­ны, пло­щад­ная чернь, бро­дя­ги, крив­ля­ю­щи­е­ся воз­ле свя­ти­лищ Вели­кой Мате­ри и Сера­пи­са. Это они, иные уст­но, иные по каким-то гада­тель­ным книж­кам, пере­де­лы­ва­ли ора­ку­лы в сти­хи для челяди и для баб, пад­ких на мер­ную и поэ­ти­че­скую речь» (De Pyth. or., 25. Пер. Л. А. Фрей­берг). Ука­за­ние на «чернь», покло­ня­ю­щу­ю­ся восточ­ным боже­ствам, вполне соот­вет­ст­ву­ет нашим пред­став­ле­ни­ям о той соци­аль­ной среде, в кото­рой полу­ча­ли рас­про­стра­не­ние и цити­ро­ван­ные выше иудей­ско-элли­ни­сти­че­ские «Сивил­ли­ны» ора­ку­лы.

Заслу­жи­ва­ет осо­бо­го вни­ма­ния судь­ба «Сивил­ли­ных книг» в Риме. По пре­да­нию, три таких кни­ги были при­об­ре­те­ны у кум­ской Сивил­лы еще Тарк­ви­ни­ем Древним (Dion. Hal., IV, 62); допол­нен­ные про­ро­че­ства­ми тибур­тин­ской Аль­бу­неи и этрус­ской ним­фы Вегойи, эти кни­ги в кри­зис­ные для Рима момен­ты исто­рии исполь­зо­ва­лись жре­ца­ми по при­ка­зу сена­та для того, чтобы узна­вать волю богов (см.: Cic., De div., I, 43, 97). В 83 г. до н. э., нака­нуне уста­нов­ле­ния дик­та­ту­ры Сул­лы, они были уни­что­же­ны огнем при пожа­ре на Капи­то­лии. По свиде­тель­ству Фене­стел­лы, в 76 г. до н. э. в соот­вет­ст­вии с пред­ло­же­ни­ем кон­су­ла Гая Кури­о­на сенат напра­вил спе­ци­аль­ное посоль­ство в мало­азий­скую Эритрею, откуда были достав­ле­ны в Рим око­ло тыся­чи сти­хов, спи­сан­ных част­ны­ми лица­ми (ар. Lact., Inst. div., I, 6). Зако­но­ме­рен вопрос: не мог­ли ли ока­зать­ся в чис­ле этих сти­хов и те цити­ро­ван­ные выше иудей­ско-элли­ни­сти­че­ские ора­ку­лы, кото­рые при­пи­сы­ва­лись эритрей­ской (вави­лон­ской) Сивил­ле? В поль­зу тако­го пред­по­ло­же­ния с.73 мож­но истол­ко­вать при­во­ди­мые Лак­тан­ци­ем со ссыл­кой на Варро­на выдерж­ки из гре­че­ских сти­хов этих книг, свиде­тель­ст­ву­ю­щие, напри­мер, «об одном Боге» (de uno Deo haec sunt tes­ti­mo­nia — Ibid.; De ira Dei, 22 sq.). Поми­мо Эритр, про­ро­че­ства Сивилл соби­ра­ли так­же на Само­се, в Или­оне, Афри­ке, на Сици­лии и в ита­лий­ских коло­ни­ях (Tac., Ann., VI, 12; Dion. Hal., IV, 62). В резуль­та­те, несмот­ря на про­веден­ный квин­де­цем­ви­ра­ми отбор, впо­след­ст­вии в этом сбор­ни­ке неред­ко обна­ру­жи­ва­лись небла­го­при­ят­ные для Рима пред­ска­за­ния; что же каса­ет­ся рас­про­стра­нив­ших­ся в наро­де «неофи­ци­аль­ных» ора­ку­лов, то с уста­нов­ле­ни­ем прин­ци­па­та были при­ня­ты меры по устра­не­нию этой «под­рыв­ной» лите­ра­ту­ры; уже Август при­ка­зал собрать ото­всюду и сжечь гре­че­ские и латин­ские про­ро­че­ские кни­ги, чис­ло кото­рых пре­вы­си­ло две тыся­чи (Suet., Aug., 31, 1)⁷⁰.

Напря­жен­ность эсха­то­ло­ги­че­ских ожи­да­ний в эпо­ху граж­дан­ских войн уси­ли­ва­лась не толь­ко новы­ми, про­ни­кав­ши­ми с Восто­ка, пред­ска­за­ни­я­ми, но и про­ро­че­ства­ми этрус­ских гада­те­лей, уче­ние кото­рых, по-види­мо­му, так­же име­ло восточ­ные, но более древ­ние кор­ни. Осо­бен­но яркую эсха­то­ло­ги­че­скую окрас­ку при­об­ре­та­ют «секу­ляр­ные» идеи, о про­ник­но­ве­нии кото­рых из Этру­рии в Рим уже гово­ри­лось выше. Так, одно при­пи­сы­вае­мое Вегойе и сохра­нен­ное агри­мен­со­ра­ми про­ро­че­ство пред­ска­зы­ва­ло несча­стья, кото­рые обру­шат­ся на государ­ство из-за жад­но­сти людей, кото­рые будут захва­ты­вать чужие участ­ки «pro­pe no­vis­si­mi oc­ta­vi sae­cu­li»⁷¹. Пере­вод и истол­ко­ва­ние послед­ней фра­зы о вось­мом поко­ле­нии (веке) вызва­ли нема­ло спо­ров в науч­ной лите­ра­ту­ре: гово­рит­ся ли здесь о том, что это про­изой­дет в «почти послед­нем вось­мом» или «почти в кон­це вось­мо­го» секу­лю­ма; име­ют­ся ли здесь в виду вре­ме­на реформ Грак­хов, дея­тель­но­сти Дру­за Млад­ше­го или же какой-то дру­гой пери­од? Неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли пред­по­чи­та­ют свя­зы­вать это про­ро­че­ство с три­бу­на­том Дру­за (91 г. до н. э.)⁷², и такая трак­тов­ка нахо­дит кос­вен­ное под­твер­жде­ние у Плу­тар­ха: в 88 г. до н. э., когда с ясно­го неба вдруг про­зву­чал горест­ный труб­ный глас, нагнав­ший на рим­лян ужас, этрус­ские гада­те­ли объ­яс­ни­ли рим­ским сена­то­рам, что это было зна­ме­ние о смене кру­га боль­шо­го года, состо­я­ще­го из вось­ми чело­ве­че­ских поко­ле­ний (Плу­тарх пере­да­ет «sae­cu­lum» через гре­че­ское «ge­nos» — Sul­la, 7, 4). Воз­мож­но, гре­че­ский исто­рик неволь­но иска­зил этрус­ское тол­ко­ва­ние зна­ме­ния: Цен­зо­рин, ссы­ла­ясь на «Туск­скую исто­рию», напи­сан­ную, по Варро­ну, в вось­мом этрус­ском веке (т. е., види­мо, во II или нача­ле I в. до н. э.)., гово­рит, что «конец этрус­ско­му име­ни» ожи­дал­ся в их деся­том веке (De die nat., 17, 6). Не исклю­че­но, с.74 как нам кажет­ся, и то, что в это вре­мя уже полу­чи­ли рас­про­стра­не­ние раз­лич­ные интер­пре­та­ции «секу­ляр­но­го» уче­ния: пер­во­на­чаль­но счет поко­ле­ний, по свиде­тель­ству Цен­зо­ри­на, вел­ся отдель­но для каж­до­го этрус­ско­го горо­да, в «Туск­ской исто­рии» появи­лось уче­ние о деся­ти поко­ле­ни­ях, отведен­ных этрус­ско­му наро­ду в целом, а зна­ме­ние 88 г. до н. э. было пере­не­се­но уже на судь­бы все­го чело­ве­че­ства — воз­мож­но, под вли­я­ни­ем «Сивил­ли­ных ора­ку­лов», вещав­ших о гран­ди­оз­ных кос­ми­че­ских пере­ме­нах, а так­же фило­соф­ско-аст­ро­ло­ги­че­ских уче­ний о «вели­ком годе».

Как бы то ни было, эти про­ро­че­ства не мог­ли не уси­лить и без того обост­рен­ные ожи­да­ния «кон­ца вре­мен», и наши источ­ни­ки неод­но­крат­но повест­ву­ют о взры­вах пани­че­ско­го ужа­са, охва­ты­вав­ше­го имен­но в эти годы рим­лян при раз­но­об­раз­ных небла­го­при­ят­ных зна­ме­ни­ях. Доста­точ­но ска­зать, что пожар на Капи­то­лии, слу­чив­ший­ся неза­дол­го до сул­лан­ских про­скрип­ций, вызвал, по сло­вам Аппи­а­на, вос­по­ми­на­ния об ужас­ных ста­рин­ных пред­ска­за­ни­ях, и мас­сы вос­при­ня­ли его как ука­за­ние на заво­е­ва­ние горо­да и нис­про­вер­же­ние суще­ст­ву­ю­ще­го государ­ст­вен­но­го строя, на пред­сто­я­щую гибель Ита­лии и самих рим­лян (B. C., I, 83). Воз­мож­но, в чис­ле «ста­рин­ных пред­ска­за­ний», кро­ме упо­ми­нав­ших­ся восточ­ных и этрус­ских про­ро­честв, фигу­ри­ро­ва­ло пред­ска­за­ние впав­ше­го в безу­мие вое­на­чаль­ни­ка, пред­ска­зав­ше­го во II в. до н. э., что Рим будет пора­бо­щен вой­ском, кото­рое при­дет из Азии, откуда вос­хо­дит солн­це (Phle­gon., Mi­rab., 32). Сле­ду­ет, види­мо, иметь в виду и такие про­из­веде­ния антич­ной лите­ра­ту­ры, как поэ­ма «Алек­сандра», дошед­шая до нас под име­нем Ликофро­на и содер­жав­шая пред­ска­за­ния Кас­сан­дры о гибе­ли Трои и после­дую­щих собы­ти­ях вплоть до воз­вы­ше­ния «вто­рой Трои» — Рима⁷³. Дело в том, что конец «вто­рой Трои» ожи­дал­ся, соглас­но Сивил­ли­ным про­ро­че­ствам, через 10 веков (по 110 лет каж­дый) после гибе­ли пер­вой Трои, и «роко­вым годом» (fa­ta­lis an­nus) ста­ли счи­тать 83 г. до н. э., когда сго­рел храм Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го⁷⁴. «С это­го само­го года, — отме­чал Ф. Ф. Зелин­ский, — по стран­ной при­хо­ти судь­бы уда­ры сыпа­лись один за дру­гим со стро­гим соблюде­ни­ем деся­ти­лет­них про­ме­жут­ков. В 83 г. сго­рел капи­то­лий­ский храм, сим­вол и залог рим­ской дер­жа­вы; в 73 г. Веста была оскорб­ле­на зна­ме­ни­ем <…>; в 63 г. заго­вор Кати­ли­ны гро­зил гибе­лью государ­ству <…>; в 53 г. рим­ские леги­о­ны погиб­ли в сирий­ских пусты­нях <…>; в 43 г. сама рес­пуб­ли­ка руши­лась, и на ее раз­ва­ли­нах вос­стал пред­те­ча импе­рии в лице три­ум­ви­ра­та. Имен­но тогда были уве­ре­ны в неми­ну­е­мой гибе­ли…»⁷⁵.

с.75 Если при­нять во вни­ма­ние тот факт, что, соглас­но тра­ди­ци­он­ным рели­ги­оз­ным пред­став­ле­ни­ям рим­лян, судь­бы рим­ско­го наро­да и государ­ства цели­ком опре­де­ля­лись волей покро­ви­тель­ст­ву­ю­щих Риму божеств (ср.: Cic., De nat. deor., II, 5—12 etc.), мож­но лег­ко пред­ста­вить, насколь­ко тре­во­жа­щим был для рим­ских граж­дан вопрос о при­чине, вызвав­шей все эти послан­ные на них бога­ми бес­ко­неч­ные бра­то­убий­ст­вен­ные рас­при и несча­стья. Казав­ший­ся прав­до­по­доб­ным ответ на этот вопрос дава­ла идея «пер­во­на­чаль­но­го гре­ха», за кото­рый пред­сто­ит рас­пла­тить­ся ныне живу­ще­му поко­ле­нию рим­лян (ср.: Cic., Pro Marc., 18). Одни счи­та­ли, что этот грех был допу­щен осно­ва­те­лем стен «пер­вой Трои» Лао­медон­том, кото­рый обма­нул помо­гав­ших ему богов (Verg., Georg., I, 502), дру­гие вспо­ми­на­ли о зло­счаст­ном бра­то­убий­стве, совер­шен­ном Рому­лом при осно­ва­нии уже «вто­рой Трои» — Рима (Hor., Epod., VII, 18—21; ср.: Carm., I, 2; III, 6 etc.)⁷⁶. Но если боги отвер­ну­лись от гре­хов­но­го Рима, если они гото­вят ему нака­за­ние и гибель, то где тогда мож­но най­ти спа­се­ние от гряду­щей ката­стро­фы? Уто­пи­че­ский выход из этой ситу­а­ции дава­ли меч­ты о бег­стве дале­ко за пре­де­лы это­го мира, в те бла­жен­ные края, куда еще не про­ник­ла гре­хов­ность рим­лян.

Меч­ты об «ост­ро­вах бла­жен­ных». В 81 г. до н. э., спу­стя все­го два года после пожа­ра на Капи­то­лии, мысль о таком бег­стве посе­ти­ла Квин­та Сер­то­рия — талант­ли­во­го и гуман­но­го поли­ти­ка, дея­тель­но­го и реши­тель­но­го пол­ко­во­д­ца-мари­ан­ца, вынуж­ден­но­го после пора­же­ния Мария бежать из Испа­нии, а затем и из Афри­ки. Отплыв с тре­мя тыся­ча­ми при­вер­жен­цев и при­мкнув­ши­ми к нему кили­кий­ски­ми пира­та­ми за Стол­бы Герак­ла, Сер­то­рий повстре­чал неда­ле­ко от устья Бети­са (совре­мен­но­го Гва­дал­кви­ви­ра) каких-то моря­ков, неза­дол­го до это­го побы­вав­ших на двух Атлан­ти­че­ских ост­ро­вах, отсто­я­щих на 10 тыс. ста­ди­ев от Афри­ки. По их рас­ска­зам, на этих ост­ро­вах, назы­вае­мых «ост­ро­ва­ми бла­жен­ных», все­гда дуют мяг­кие и влаж­ные вет­ры, а поч­ва настоль­ко пло­до­род­на, что слад­кие пло­ды на ней рас­тут сами по себе, и жите­ли, пита­ясь эти­ми пло­да­ми, не обре­ме­ня­ют себя ни труда­ми, ни хло­пота­ми. Узнав, где нахо­дит­ся вос­пе­тое еще Гоме­ром оби­та­ли­ще бла­жен­ных, Сер­то­рий, по сло­вам Плу­тар­ха, испы­тал страст­ное жела­ние посе­лить­ся «и жить там без­мя­теж­но, не ведая ни тира­нии, ни бес­ко­неч­ных войн». Одна­ко вме­сто это­го жаж­дав­шие нажи­вы кили­кий­цы пред­по­чли при­нять уча­стие в борь­бе за мавре­тан­ский пре­стол, и вслед за ними в эту борь­бу втя­нул­ся сам Сер­то­рий (Sert., 8—9). Впо­след­ст­вии ему уда­лось раз­вер­нуть вось­ми­лет­нюю вой­ну рим­ских эми­гран­тов и испан­ских пле­мен про­тив сул­лан­ско­го Рима, но вой­на с.76 эта закон­чи­лась для него гибе­лью, а отнюдь не обре­те­ни­ем желан­но­го спо­кой­ст­вия и сво­бо­ды в этом мире.

Доста­точ­но недву­смыс­лен­ное сооб­ще­ние Плу­тар­ха, источ­ни­ком кото­ро­го, види­мо, была не дошед­шая до нас I кни­га «Исто­рии» Сал­лю­стия⁷⁷, вызва­ло в науч­ной лите­ра­ту­ре нема­ло про­ти­во­ре­чи­вых суж­де­ний о моти­вах наме­ре­ния Сер­то­рия отпра­вить­ся на «ост­ро­ва бла­жен­ных». Если боль­шин­ство уче­ных, сле­дуя за Плу­тар­хом, дела­ли акцент на отча­ян­ном эска­пист­ском стрем­ле­нии Сер­то­рия най­ти убе­жи­ще от ужа­сов граж­дан­ских войн⁷⁸, то Ф. Ф. Зелин­ский и О. Бази­нер, напри­мер, счи­та­ли, что «вождь рим­ской эми­гра­ции» хотел осно­вать там свою коло­нию, «новый Рим»⁷⁹, или «счаст­ли­вое государ­ство»⁸⁰, а Эду­ард Фрэн­кель, усмот­рев­ший в этом эпи­зо­де про­яв­ле­ние «веч­но­го стрем­ле­ния чело­ве­ка» бежать от циви­ли­за­ции, спра­ши­вал чита­те­лей, кто из них не испы­ты­вал порой подоб­ных побуж­де­ний⁸¹. Нуж­но отме­тить, одна­ко, что здесь нам встре­ча­ет­ся отнюдь не зауряд­ный слу­чай: в созна­нии рим­ско­го поли­ти­че­ско­го дея­те­ля сте­рео­тип­ный образ «иде­аль­но­го Рима» вытес­ня­ет­ся совсем иным, «замор­ским» иде­а­лом, про­ти­во­по­став­лен­ным рим­ской дей­ст­ви­тель­но­сти. Более того, уто­пи­че­ские меч­ты о жиз­ни на мифи­че­ских «ост­ро­вах бла­жен­ных», рас­про­стра­нен­ные по край­ней мере со вре­мен Гоме­ра и Геси­о­да, пожа­луй, впер­вые в антич­ной исто­рии были транс­фор­ми­ро­ва­ны в столь праг­ма­ти­че­ское наме­ре­ние тут же достичь этих «рай­ских угол­ков», зате­рян­ных дале­ко в Оке­ане.

Дан­ный факт, конеч­но, мож­но рас­це­ни­вать как одно из про­яв­ле­ний круп­ных сдви­гов, про­изо­шед­ших в миро­вос­при­я­тии опре­де­лен­ной части рим­ских граж­дан, при­веден­ных в отча­я­ние бед­ст­ви­я­ми граж­дан­ских войн, но такое (в целом вер­ное) пони­ма­ние, на наш взгляд, будет непол­ным без уче­та и неко­то­рых лич­ност­ных качеств Сер­то­рия — в част­но­сти, его уме­ния, как гово­ри­ли сол­да­ты-сер­то­ри­ан­цы, «спа­сать­ся и спа­сать дру­гих» (Plut., Sert., 15; App., B. C., I, 113), а так­же его склон­но­сти к нестан­дарт­ным, под­час даже роман­ти­че­ским реше­ни­ям про­блем⁸². Имен­но соче­та­ние этих качеств рим­ско­го пол­ко­во­д­ца, ока­зав­ше­го­ся в почти без­вы­ход­ной ситу­а­ции, и при­ве­ло его к чуть было не осу­ще­ст­вив­ше­му­ся наме­ре­нию спа­сти себя и сво­их при­вер­жен­цев в бег­стве на «ост­ро­ва бла­жен­ных». Впро­чем, меч­ты об этих ост­ро­вах вол­но­ва­ли в то вре­мя уже не одно­го толь­ко Сер­то­рия: име­ют­ся доста­точ­ные осно­ва­ния гово­рить и об общем ожив­ле­нии инте­ре­са рим­ско­го обще­ства I в. до н. э. к этим леген­дар­ным оби­та­ли­щам бла­жен­ных⁸³.

Пер­во­на­чаль­но пред­став­ле­ния о «Ели­сей­ских полях» и «ост­ро­вах бла­жен­ных» в антич­ной мифо­ло­ги­че­ской тра­ди­ции с.77 были тес­но свя­за­ны с пре­да­ни­я­ми о место­пре­бы­ва­нии «геро­ев», о рас­по­ло­жен­ных на край­нем Запа­де бере­гах, куда пере­но­си­лись души умер­ших⁸⁴. Посте­пен­но, по мере осво­е­ния гре­ка­ми Сре­ди­зем­но­мо­рья, иде­аль­ные ост­ро­ва как бы «ото­дви­га­лись» до край­них пре­де­лов извест­но­го мира, при­чем в опи­са­ни­ях этих ост­ро­вов, поми­мо мифо­ло­ги­че­ских эле­мен­тов, все чаще появ­ля­лись лите­ра­тур­но- и фило­соф­ско-уто­пи­че­ские моти­вы. Осо­бен­но силь­ный импульс к раз­ви­тию такие «ост­ров­ные» уто­пии полу­чи­ли в эпо­ху элли­низ­ма, когда заво­е­ва­ния Алек­сандра как бы рас­пах­ну­ли перед погру­зив­шим­ся в кри­зис гре­че­ским обще­ст­вом обшир­ные и ранее неве­до­мые про­стран­ства, засе­лен­ные наро­да­ми, кото­рые, как каза­лось, жили в соот­вет­ст­вии с при­ро­дой и еще не испы­та­ли на себе поро­ков циви­ли­за­ции. Имен­но тогда, в част­но­сти, полу­ча­ет широ­кое рас­про­стра­не­ние жанр «пара­док­со­гра­фии» или «тау­ма­тур­гии», т. е. опи­са­ния уди­ви­тель­ных явле­ний, в кото­ром, как пока­зы­ва­ет при­мер Фео­пом­па с его «мате­ри­ком бла­жен­ных» — Меро­пи­ей⁸⁵, мог­ли нахо­дить выра­же­ние самые раз­но­об­раз­ные «гео­гра­фи­че­ские» уто­пии. Вер­ши­ной это­го направ­ле­ния антич­ной соци­аль­но-уто­пи­че­ской мыс­ли ста­ли про­из­веде­ния Эвге­ме­ра и Ямбу­ла, в кото­рых деталь­но опи­сы­ва­лись иде­аль­ные усло­вия жиз­ни на Пан­хайе и Сол­неч­ном ост­ро­ве, лока­ли­зи­ро­ван­ных дале­ко в Индий­ском оке­ане (соот­вет­ст­вен­но к восто­ку и к югу от Ара­вии)⁸⁶. Обе послед­ние уто­пии извест­ны нам в основ­ном бла­го­да­ря их пере­ло­же­нию Дио­до­ром Сици­лий­ским (V, 41—46; II, 55—60), жив­шим во вре­ме­на Цеза­ря и Окта­ви­а­на, но этот факт почти не при­вле­кал вни­ма­ния тех иссле­до­ва­те­лей, кото­рые счи­та­ли Дио­до­ра ком­пи­ля­то­ром и «жал­ким бума­го­ма­ра­те­лем»⁸⁷. Меж­ду тем, объ­ек­тив­ный ана­лиз «Исто­ри­че­ской Биб­лио­те­ки» пока­зы­ва­ет, что ее автор, не будучи выдаю­щим­ся фило­со­фом, стре­мил­ся тем не менее создать цель­ную энцик­ло­пе­дию уни­вер­саль­ной исто­рии, под­чи­нен­ную еди­ной кон­цеп­ции «миро­во­го государ­ства»⁸⁸. Более того, сама под­бор­ка мате­ри­а­лов доста­точ­но ясно свиде­тель­ст­ву­ет о неко­то­рых устой­чи­вых «при­стра­сти­ях» авто­ра, одним из кото­рых было опи­са­ние раз­лич­ных ост­ро­вов, наде­лен­ных иде­аль­ны­ми чер­та­ми. Нема­ло­важ­но отме­тить, что Дио­дор (V, 19) тоже сооб­ща­ет о рас­по­ло­жен­ном к запа­ду от Афри­ки ост­ро­ве с пло­до­род­ной зем­лей и пре­крас­ным кли­ма­том, кото­рый был изве­стен еще кар­фа­ге­ня­нам (с уче­том сооб­ще­ний дру­гих антич­ных источ­ни­ков мож­но пред­по­ло­жить, что речь ско­рее все­го шла либо о Мадей­ре, либо об одном из Канар­ских или — что менее веро­ят­но — Азор­ских ост­ро­вов)⁸⁹. Имен­но Дио­дор, поми­мо уже назван­ных уто­пий, при­во­дит заим­ст­во­ван­ные у Дио­ни­сия с.78 Ски­тобра­хи­о­на уто­пи­че­ские опи­са­ния чудес­ных, изобиль­ных ост­ро­вов Гес­пе­рии (где оби­та­ли ама­зон­ки — III, 53, 4—6) и Нисы (где был вскорм­лен Дио­нис — III, 68, 5), имен­но у него пере­да­ют­ся сведе­ния Гека­тея и дру­гих авто­ров о пло­до­род­ном ост­ро­ве гипер­бо­рей­цев, рас­по­ло­жен­ном напро­тив Кель­ти­ки (II, 47), имен­но он, нако­нец, посвя­тил всю пятую кни­гу сво­его труда опи­са­нию реаль­ных ост­ро­вов, мно­гие из кото­рых — напри­мер, Кор­си­ка, Сар­ди­ния, Бри­та­ния, Липар­ские и Бале­ар­ские ост­ро­ва — тоже наде­ле­ны таки­ми иде­аль­ны­ми чер­та­ми, как при­род­ное изоби­лие, пре­крас­ный кли­мат, сво­бод­ная и спра­вед­ли­вая жизнь ост­ро­ви­тян и т. д. При этом, как и в слу­чае с Сер­то­ри­ем, у Дио­до­ра совер­шен­но сти­ра­ет­ся грань меж­ду реаль­но­стью и уто­пи­ей, меж­ду мифом и исто­ри­ей: уто­пи­че­ские ост­ро­ва настоль­ко орга­нич­но вклю­че­ны в ткань его «зем­лео­пи­са­ния», что у антич­но­го чита­те­ля не долж­но было остать­ся совер­шен­но ника­ких пово­дов для сомне­ний в том, что они дей­ст­ви­тель­но суще­ст­ву­ют. Смут­ная меч­та о том, что уто­пия может быть реаль­но­стью, что она нахо­дит­ся где-то рядом, веро­ят­но, была близ­ка в то вре­мя и мас­се чита­те­лей Дио­до­ра, стре­мив­ших­ся хотя бы на вре­мя отре­шить­ся от жесто­кой и мрач­ной окру­жаю­щей дей­ст­ви­тель­но­сти.

Еще одним под­твер­жде­ни­ем это­го может слу­жить зна­ме­ни­тый XVI эпод Гора­ция, напи­сан­ный спу­стя четы­ре деся­ти­ле­тия после рас­смот­рен­но­го нами эпи­зо­да с Сер­то­ри­ем. Начи­ная отсчет как раз с вой­ны меж­ду сул­лан­ца­ми и мари­ан­ца­ми, поэт, как бы высту­пая в собра­нии рим­лян, с горе­чью вос­кли­ца­ет, что уже вто­рое поко­ле­ние (al­te­ra aetas) истреб­ля­ет­ся в граж­дан­ских рас­прях. Рим, выдер­жав­ший наше­ст­вия этрус­ков и Ган­ни­ба­ла, гер­ман­цев и Спар­та­ка, будет теперь погуб­лен нынеш­ним, закля­тым кро­вью, нече­сти­вым поко­ле­ни­ем (in­pia aetas), при кото­ром город будет захва­чен вра­же­ски­ми всад­ни­ка­ми, и вар­вар дерз­ко раз­бро­са­ет кости Кви­ри­на. Чтобы избе­жать этих бед­ст­вий, всем рим­ля­нам или хотя бы луч­шим из них — тем, кого еще не оста­ви­ло муже­ство (vir­tus) — нуж­но после­до­вать при­ме­ру поки­нув­ших свой город фокей­цев⁹⁰ и, покляв­шись даже не думать о воз­вра­ще­нии, отплыть на поис­ки новых, счаст­ли­вых земель. Нас ждет, убеж­да­ет Гора­ций, Оке­ан: най­дем же бла­жен­ные бере­га, бога­тые ост­ро­ва, где нерас­па­хан­ная зем­ля сама дает уро­жаи, где из дубов текут пото­ки меда, коро­вы и козы сами несут домой моло­ко, где нет ни хищ­ных зве­рей, ни ядо­ви­тых змей, ни болез­ней, где кли­мат смяг­ча­ет­ся самим небес­ным царем. К этим бере­гам не устрем­лял­ся корабль арго­нав­тов, там не сту­па­ла нога бес­стыд­ной кол­хидян­ки Медеи, туда не направ­ля­лись ни сидо­няне, ни мно­го­стра­даль­ные спут­ни­ки Улис­са.

с.79 Юпи­тер спе­ци­аль­но «уда­лил», «отда­лил» (sec­re­vit) эти ост­ро­ва для бла­го­че­сти­во­го рода (piae gen­ti), когда сна­ча­ла испор­тил брон­зой золо­тое вре­мя (tem­pus aure­um), а затем зака­лил желе­зом поко­ле­ния (sae­cu­la), из кото­рых лишь бла­го­че­сти­вым людям, соглас­но про­ро­че­ству поэта, будет пре­до­став­ле­на теперь бла­го­при­ят­ная воз­мож­ность бег­ства (Epod., XVI, 1—66).

Это одно из самых ран­них и самых ярких про­из­веде­ний Гора­ция зако­но­мер­но вызы­ва­ло у иссле­до­ва­те­лей мас­су вопро­сов, сре­ди кото­рых нам необ­хо­ди­мо хотя бы вкрат­це рас­смот­реть сле­дую­щие: како­вы его точ­ная дати­ров­ка и соот­но­ше­ние с напи­сан­ной почти одно­вре­мен­но IV экло­гой Вер­ги­лия, насколь­ко серь­е­зен и искре­нен был в этих сти­хах Гора­ций, како­го эффек­та он хотел добить­ся, высту­пая со сво­им уто­пи­че­ско-эска­пист­ским при­зы­вом и, нако­нец, насколь­ко этот при­зыв отве­чал настро­е­ни­ям его совре­мен­ни­ков? Весь этот ком­плекс вопро­сов, по наше­му мне­нию, дол­жен рас­смат­ри­вать­ся через приз­му не толь­ко лите­ра­ту­ро­вед­че­ско­го, но и исто­ри­че­ско­го ана­ли­за, учи­ты­ваю­ще­го и осо­бен­но­сти поли­ти­че­ской ситу­а­ции того вре­ме­ни, и неко­то­рые обсто­я­тель­ства жиз­ни само­го авто­ра эпо­да.

Не затра­ги­вая пока вопро­са о соот­но­ше­нии XVI эпо­да с IV экло­гой Вер­ги­лия (дан­ная тема будет рас­смот­ре­на ниже), мож­но попы­тать­ся хотя бы пред­ва­ри­тель­но опре­де­лить вре­мя напи­са­ния эпо­да по неко­то­рым отра­жен­ным в нем исто­ри­че­ским реа­ли­ям. Посколь­ку в пер­вой же стро­ке Гора­ций употреб­ля­ет гла­гол te­re­re в насто­я­щем вре­ме­ни, гово­ря о том, что вто­рое поко­ле­ние истреб­ля­ет­ся граж­дан­ски­ми вой­на­ми, напра­ши­ва­ет­ся вывод: дан­ное про­из­веде­ние напи­са­но под непо­сред­ст­вен­ным впе­чат­ле­ни­ем от какой-то кон­крет­ной вой­ны, сотря­сав­шей тогда Ита­лию. Мы зна­ем, что уже в 39 г. до н. э. Гора­ций был пред­став­лен Вер­ги­ли­ем и Вари­ем Меце­на­ту (Hor., Serm., I, 6, 52—62) и, сле­до­ва­тель­но, страст­ные гора­ци­ев­ские эпо­ды — пер­вые про­из­веде­ния бед­но­го и незнат­но­го моло­до­го чело­ве­ка — уже долж­ны были тогда при­об­ре­сти извест­ность и про­из­ве­сти силь­ное впе­чат­ле­ние на рим­ских цени­те­лей поэ­зии (в осо­бен­но­сти — на тех, кото­рые, как Меце­нат, при­да­ва­ли боль­шое зна­че­ние поли­ти­че­ской направ­лен­но­сти сти­хов). Учи­ты­вая все это, мож­но пред­по­ла­гать, что XVI эпод был напи­сан в кон­це 41 или нача­ле 40 г. до н. э., во вре­мя вой­ны меж­ду Окта­виа­ном и сто­рон­ни­ка­ми Анто­ния — Перу­зин­ской вой­ны, затро­нув­шей и Рим, и мно­гие рай­о­ны Ита­лии. Дан­ный вывод под­твер­жда­ет­ся еще одной дета­лью: если, гово­рит Гора­ций, фокей­цы когда-то бежа­ли от наше­ст­вия пер­сов, то рим­ля­нам пред­сто­ит спа­сать­ся теперь от кон­ных вар­ва­ров (Epod., XVI, 11—12); при этом седь­мой эпод недву­смыс­лен­но дает с.80 понять, что эти угро­жаю­щие Риму вар­ва­ры — пар­фяне (VII, 10), Страх перед ними, вызван­ный сокру­ши­тель­ным раз­гро­мом армии Крас­са в 53 г. до н. э., сно­ва вско­лых­нул рим­ское обще­ство после того, как пар­фян­ская кон­ни­ца в кон­це 41 г. до н. э. пере­шла Евфрат, когда с ее помо­щью в 40 г. до н. э. Квинт Лаби­ен занял Сирию и почти всю Малую Азию (App., B. C., V, 65; Plut., Ant., 28 sqq.; Dio Cass., 48, 39 etc.). В 39 г. до н. э. победы пол­ко­во­д­ца Вен­ти­дия Бас­са сде­ла­ли пар­фян­скую угро­зу гораздо менее акту­аль­ной, и после это­го вряд ли уже мог­ло бы всерь­ез вос­при­ни­мать­ся про­ро­че­ство о заво­е­ва­нии Рима пар­фя­на­ми.

Таким обра­зом, наи­бо­лее веро­ят­ной датой напи­са­ния эпо­да, види­мо, сле­ду­ет счи­тать нача­ло 40 г. до н. э.⁹¹, один из самых тяже­лых для Рима момен­тов эпо­хи граж­дан­ских войн. Имен­но в это вре­мя осо­зна­ние крайне бед­ст­вен­но­го, даже гибель­но­го поло­же­ния оте­че­ства мог­ло прий­ти к моло­до­му Гора­цию, испы­тав­ше­му как раз нака­нуне силь­ней­шие потря­се­ния в соб­ст­вен­ной жиз­ни. Из крат­кой био­гра­фии у Све­то­ния и из раз­роз­нен­ных авто­био­гра­фи­че­ских заме­ча­ний мы зна­ем, что два­дца­ти­двух­лет­ний Квинт Гора­ций Флакк, сын воль­ноот­пу­щен­ни­ка из Вену­зии, про­хо­дил обу­че­ние в Афи­нах, когда вспых­нув­шая граж­дан­ская вой­на меж­ду после­до­ва­те­ля­ми уби­то­го Цеза­ря и остав­ши­ми­ся рес­пуб­ли­кан­ца­ми при­ве­ла его в армию Мар­ка Бру­та, где он вско­ре полу­чил — види­мо, не столь­ко из-за лич­ных заслуг, сколь­ко из-за нехват­ки опыт­ных коман­ди­ров — высо­кую долж­ность воен­но­го три­бу­на. Две бит­вы при Филип­пах осе­нью 42 г. до н. э., закон­чив­ши­е­ся раз­гро­мом рес­пуб­ли­кан­цев и само­убий­ства­ми их вождей Бру­та и Кас­сия, обер­ну­лись для Гора­ция неожи­дан­ным и пол­ным кру­ше­ни­ем всех его успе­хов и пла­нов на буду­щее. Позор­ное бег­ство с поля боя, утра­та отцов­ско­го дома и зем­ли, «дерз­кая бед­ность» (pau­per­tas audax) с «под­ре­зан­ны­ми кры­лья­ми» (de­ci­sis pin­nis), жал­кие зара­бот­ки в Риме после объ­яв­ле­ния амни­стии, — тако­вы те новые обсто­я­тель­ства, в кото­рых он, по его соб­ст­вен­но­му позд­ней­ше­му при­зна­нию, впер­вые (41 г. до н. э.) начал писать сти­хи (Epist., II, 2, 50—52).

Уже одна эта био­гра­фи­че­ская деталь застав­ля­ет кри­ти­че­ски отне­стись к вне­исто­рич­ным рас­суж­де­ни­ям Э. Фрэн­ке­ля о том, что Гора­ций по сво­е­му скла­ду был урав­но­ве­шен­ным чело­ве­ком, а не сен­ти­мен­та­ли­стом, и что в XVI эпо­де он про­сто пытал­ся под­ра­жать Архи­ло­ху в уго­ду люби­те­лям страст­ной поэ­зии⁹². Мож­но с уве­рен­но­стью пола­гать, что после пере­жи­той ката­стро­фы Гора­цию вовсе не нуж­но было искус­ст­вен­но «моде­ли­ро­вать» то настро­е­ние отча­я­ния и изгнан­ни­че­ства, кото­рым про­ник­ну­то его сти­хотво­ре­ние. С не мень­шей с.81 уве­рен­но­стью мож­но ска­зать так­же, что подоб­ные настро­е­ния были близ­ки в те годы мно­гим совре­мен­ни­кам поэта. Если эсха­то­ло­ги­че­ские ожи­да­ния гибе­ли Рима, как мы виде­ли, тре­во­жи­ли умы рим­лян еще в 80-е годы, то на «смут­ные» годы, после­до­вав­шие за убий­ст­вом Цеза­ря, при­хо­дит­ся свое­об­раз­ный пик пани­че­ских настро­е­ний, вызван­ных кро­ва­вы­ми про­скрип­ци­я­ми, кон­фис­ка­ци­я­ми земель, бес­ко­неч­ны­ми граж­дан­ски­ми раздо­ра­ми, небла­го­при­ят­ны­ми зна­ме­ни­я­ми и мрач­ны­ми про­ро­че­ства­ми⁹³. После бит­вы при Филип­пах, напри­мер, у боль­шин­ства, по сло­вам Дио­на Кас­сия (48, 3), страх был так велик, что они не были в состо­я­нии что-либо при­ду­мать и гото­ви­лись к тому, что все погиб­нут; при этом наблюда­лось мас­со­вое пере­се­ле­ние граж­дан из Ита­лии (48, 3; 13). Изгнан­ни­че­ские настро­е­ния ита­лий­цев, высе­лен­ных вете­ра­на­ми со сво­их земель, нашли отра­же­ние, напри­мер, в экло­гах Вер­ги­лия — поэта, кото­рый сам едва не лишил­ся отцов­ско­го поме­стья и с сочув­ст­ви­ем писал о том, что изгнан­ни­ки вынуж­де­ны отправ­лять­ся на все четы­ре сто­ро­ны све­та вплоть до край­них пре­де­лов зем­ли, даже до отда­лен­ных от все­го мира (to­to di­vi­sos or­be) бри­тан­цев на запа­де (Buc., I, 64—66)⁹⁴. Еще пес­си­ми­стич­нее был настро­ен под­ра­жав­ший Вер­ги­лию ано­ним­ный автор «Про­кля­тий», поже­лав­ший, чтобы близ­кий его серд­цу кло­чок зем­ли был, как в восточ­ных эсха­то­ло­ги­че­ских про­ро­че­ствах, испе­пе­лен небес­ным огнем и затоп­лен мор­ской водой, но не достал­ся бы нече­сти­во­му вои­ну в награ­ду за его уча­стие в пагуб­ном раздо­ре⁹⁵.

Итак, у нас нет осно­ва­ний сомне­вать­ся, что при­зыв к отча­ян­но­му бег­ству из гиб­ну­ще­го Рима вполне соот­вет­ст­во­вал настро­е­нию Гора­ция и мно­гих его совре­мен­ни­ков. Тем более наду­ман­ным пред­став­ля­ет­ся выска­зы­вав­ше­е­ся в лите­ра­ту­ре пред­по­ло­же­ние, что поэт сво­им эпо­дом хотел буд­то бы «дис­креди­ти­ро­вать» бег­ле­цов как тру­сов и дезер­ти­ров⁹⁶. Напро­тив, имен­но те, кто мог навсе­гда оста­вить обре­чен­ный на гибель город, были для него «луч­шей частью глу­по­го ста­да», людь­ми, еще сохра­нив­ши­ми в сво­их душах бла­го­че­стие и древ­не­рим­скую vir­tus⁹⁷. Подоб­но Сер­то­рию, Гора­ций после воен­но­го пора­же­ния и утра­ты надежд на луч­шее буду­щее при­бе­га­ет к «послед­ней соло­мин­ке» — уто­пи­че­ской мечте о счаст­ли­вой жиз­ни вда­ли от гре­хов­но­го Рима, и, хотя страст­ный при­зыв поэта, оче­вид­но, не был рас­счи­тан на реаль­ное вопло­ще­ние, он все же застав­лял чита­те­лей еще ост­рее почув­ст­во­вать и заду­мать­ся, насколь­ко дале­ко ото­шел Рим от иде­аль­ных усло­вий жиз­ни, глав­ным содер­жа­ни­ем кото­рых долж­ны быть все­об­щий мир и доволь­ст­во­ва­ние при­род­ны­ми бла­га­ми.

с.82 Анти­уто­пия — совре­мен­ный Гора­цию Рим — была про­ти­во­по­став­ле­на уто­пии — «ост­ро­вам бла­жен­ных». Чрез­вы­чай­но важ­но при этом, что в изо­бра­же­нии Гора­ция мифи­че­ские «ост­ро­ва бла­жен­ных» уже не явля­ют­ся недо­сти­жи­мы­ми для про­стых смерт­ных оби­та­ли­ща­ми геро­ев или душ умер­ших: это ско­рее свое­об­раз­ные оскол­ки «золо­то­го вре­ме­ни», сохра­нив­ши­е­ся в неиз­мен­но­сти бла­го­да­ря их отда­лен­но­сти от осталь­но­го, без­на­деж­но дегра­ди­ро­вав­ше­го мира. Опи­са­ние благ, суще­ст­ву­ю­щих на этих ост­ро­вах, как мы ско­ро убедим­ся при ана­ли­зе IV экло­ги Вер­ги­лия, пол­но­стью соот­вет­ст­ву­ет основ­ным харак­те­ри­сти­кам «жиз­ни при Кро­но­се» или «Сатур­но­ва цар­ства», одна­ко эти бла­га пред­на­зна­ча­ют­ся теперь уже не для осо­бо­го «золо­то­го рода», а лишь для «бла­го­че­сти­во­го рода» (piae gen­ti) людей, живу­щих в «желез­ной» совре­мен­но­сти. Гора­ций, таким обра­зом, дела­ет очень важ­ный шаг на пути пере­ра­бот­ки мифо­ло­ги­че­ских пре­да­ний, допус­кая мысль, что хотя бы неко­то­рые, луч­шие из «желез­ных» людей могут теперь, нака­нуне гибе­ли Рима, полу­чить спа­се­ние и жить той бла­жен­ной жиз­нью, кото­рой жили когда-то «золотые» люди. Эле­мент эсха­то­ло­гии, при­сут­ст­ву­ю­щий в этой мыс­ли, поз­во­ля­ет счи­тать дан­ную уто­пию ско­рее «про­стран­ст­вен­но-вре­мен­ной», чем про­сто «про­стран­ст­вен­ной». И все же, соеди­няя миф о смене родов (поко­ле­ний) с леген­да­ми об «ост­ро­вах бла­жен­ных», Гора­ций не осво­бо­дил­ся до кон­ца от преж­них мифо­ло­ги­че­ских шаб­ло­нов: это вид­но, напри­мер, по харак­те­ру употреб­ле­ния поня­тий «gens», «aetas» и «sae­cu­lum» (в зна­че­ни­ях «род» и «поко­ле­ние») рядом с совер­шен­но новым, нигде преж­де не встре­чаю­щим­ся, сло­во­со­че­та­ни­ем «золо­тое вре­мя» (tem­pus aure­um), вплот­ную при­бли­зив­шим его к поня­тию «золо­той век». Надо при­знать, что весь пафос XVI эпо­да, весь ход мыс­лей Гора­ция не рас­по­ла­га­ли к опти­ми­сти­че­ско­му выво­ду о том, что «золо­тое вре­мя» может теперь вдруг воз­вра­тить­ся для всех тех, кто живет в совре­мен­ном, «запят­нан­ном гре­хом» Риме. Тем не менее появ­ле­ние подоб­ных сме­лых идей ста­но­вит­ся вско­ре, судя по источ­ни­кам, даже более харак­тер­ным, чем рас­про­стра­не­ние эли­тар­но-пес­си­ми­сти­че­ских меч­та­ний о пере­се­ле­нии на «ост­ро­ва бла­жен­ных».

«Воз­вра­ща­ет­ся Сатур­но­во цар­ство…». Наи­бо­лее ярким и наи­бо­лее извест­ным про­из­веде­ни­ем, отра­зив­шим в себе фор­ми­ро­ва­ние этих идей, несо­мнен­но, ста­ла IV экло­га Вер­ги­лия. Имен­но поэто­му, а так­же из-за тес­ной свя­зи экло­ги с XVI эпо­дом Гора­ция мы обра­тим­ся теперь непо­сред­ст­вен­но к ее рас­смот­ре­нию, чтобы затем на осно­ве это­го с.83 дру­гих при­ме­ров соста­вить общее пред­став­ле­ние о про­цес­сах выра­бот­ки новой идеи насту­паю­ще­го «золо­то­го века».

Во всту­пи­тель­ных сти­хах (1—3) Вер­ги­лий дает понять чита­те­лю, что здесь ему встре­тит­ся не про­стое под­ра­жа­ние Фео­кри­ту, но нечто более важ­ное. Далее сле­ду­ет про­ро­че­ство, часть кото­ро­го нель­зя не при­ве­сти в ори­ги­на­ле:

Бук­валь­ный смысл этих строк, как нам пред­став­ля­ет­ся, мож­но пере­дать сле­дую­щим обра­зом: вот уже по Кум­ско­му пред­ска­за­нию при­шло послед­нее поко­ле­ние, сыз­но­ва нарож­да­ет­ся вели­кий ряд поко­ле­ний, воз­вра­ща­ет­ся уже и дева (т. е. Дика, Спра­вед­ли­вость), воз­вра­ща­ет­ся Сатур­но­во цар­ство; с высо­ко­го неба опус­ка­ет­ся уже новый род. Будь бла­го­склон­на, чистая Луци­на (покро­ви­тель­ни­ца бра­ка и родов, отож­дест­влен­ная здесь с Диа­ной), к ново­рож­ден­но­му⁹⁸, при кото­ром во всем мире пре­кра­тит­ся желез­ный род и под­ни­мет­ся род золо­той, ибо пра­вит уже твой [брат] Апол­лон. В сле­дую­щих сти­хах рас­ска­зы­ва­ет­ся о том, как весь мир посте­пен­но, по мере взрос­ле­ния малень­ко­го маль­чи­ка (par­vus puer) будет воз­вра­щать­ся к пер­во­на­чаль­но­му бла­го­ден­ст­вию: насту­пит этот пре­крас­ный век (aevum) в кон­суль­ство Пол­ли­о­на, когда нач­нут свой ход вели­кие меся­цы (mag­ni men­ses), когда козы сами поне­сут домой моло­ко, когда исчез­нут львы, змеи и ядо­ви­тые рас­те­ния, на месте кото­рых рас­цве­тут асси­рий­ские амо­мы (11—25). После того как маль­чик станет юно­шей, научит­ся читать о дея­ньях сво­его при­ми­рив­ше­го весь мир отца и смо­жет познать vir­tus, на зем­ле уве­ли­чит­ся изоби­лие, из дубов поте­чет мед, но еще сохра­нят­ся следы преж­не­го гре­ха (pris­cae ves­ti­gia frau­dis): море­пла­ва­ние, гра­до­стро­и­тель­ство, зем­ле­па­ше­ство, вой­ны (26—36). И толь­ко когда он воз­му­жа­ет, исчез­нут не толь­ко эти поро­ки, но и тор­гов­ля, и ското­вод­ство, ибо зем­ля обес­пе­чит все и всюду, и даже шерсть у бара­нов будет пере­кра­ши­вать­ся в любые цве­та spon­te sua, по их соб­ст­вен­но­му жела­нию (37—45). Далее Пар­ки гово­рят сво­им вере­те­нам: «Мчи­тесь, такие века (ta­lia saec­la)». Когда же насту­пит вре­мя (tem­pus), пото­мок богов, вели­кий отпрыск Юпи­те­ра, полу­чит выс­шие поче­сти, наблюдая, как весь мир будет радо­вать­ся гряду­ще­му веку (ven­tu­re saec­lo). Закан­чи­ва­ет поэт поже­ла­ни­я­ми: к с.84 себе — чтобы у него хва­ти­ло дыха­ния вос­петь эти дея­ния, и к ново­рож­ден­но­му — чтобы он начи­нал улыб­кой при­вет­ст­во­вать свою мать, пере­но­сив­шую десять меся­цев (види­мо, лун­ных меся­цев) стра­да­ния, ибо тот, кто не знал роди­тель­ской улыб­ки, не будет досто­ин тра­пезы бога и ложа боги­ни (46—63).

Сре­ди мно­же­ства вопро­сов, воз­ни­каю­щих при чте­нии это­го зага­доч­но­го про­из­веде­ния, мы выде­лим лишь име­ю­щие непо­сред­ст­вен­ное отно­ше­ние к нашей теме: о дати­ров­ке IV экло­ги и ее соот­но­ше­нии с XVI эпо­дом Гора­ция, о содер­жа­нии уто­пи­че­ской кон­цеп­ции Вер­ги­лия и ее свя­зи с поли­ти­че­ской обста­нов­кой того вре­ме­ни, о рели­ги­оз­но-мифо­ло­ги­че­ских источ­ни­ках и основ­ных осо­бен­но­стях кон­цеп­ции гряду­ще­го «Сатур­но­ва цар­ства».

Даже самое поверх­ност­ное зна­ком­ство с XVI эпо­дом и IV экло­гой созда­ет впе­чат­ле­ние о том, что два этих про­из­веде­ния, пред­ла­гаю­щих раз­лич­ные уто­пи­че­ские выхо­ды из мрач­ной ситу­а­ции эпо­хи граж­дан­ских войн, содер­жат тем не менее пора­зи­тель­ные, почти бук­валь­ные сов­па­де­ния в опи­са­ни­ях иде­аль­ных усло­вий жиз­ни: это и козы, сами несу­щие домой моло­ко, и мед, теку­щий из дубов, и «доб­ро­воль­ное» пло­до­ро­дие зем­ли, и отсут­ст­вие хищ­ных зве­рей и змей. Не уди­ви­тель­но, что в исто­рио­гра­фии дав­но уже ожив­лен­но дис­ку­ти­ру­ет­ся «вопрос о при­о­ри­те­те», обыч­но фор­му­ли­ру­е­мый таким обра­зом: кто из двух поэтов писал рань­ше и кто из них был под­ра­жа­те­лем? В чис­ле сто­рон­ни­ков каж­дой из двух точек зре­ния мы нахо­дим круп­ней­ших уче­ных: за при­о­ри­тет Гора­ция, напри­мер, высту­па­ли Р. Куку­ля, Ж. Кар­ко­пи­но, Г. Дрекслер, К. Бюх­нер, за при­о­ри­тет Вер­ги­лия — Ф. Кам­перс, Б. Снелль, Р. Сайм, Г. Вильямс⁹⁹. К сожа­ле­нию, при­во­ди­мые в дис­кус­сии аргу­мен­ты часто нес­ли в себе оттен­ки субъ­ек­ти­виз­ма. Так, один иссле­до­ва­тель, пыта­ясь с помо­щью «про­стей­ше­го пси­хо­ло­ги­че­ско­го наблюде­ния» решить вопрос, «кто из них мог паро­ди­ро­вать дру­го­го», при­хо­дит к заклю­че­нию, что «сна­ча­ла Вер­ги­лий при­нес роман­ти­че­ско-поэ­ти­че­ско-еван­ге­ли­че­скую весть о мла­ден­це-спа­си­те­ле, а уже затем в выс­шей сте­пе­ни скеп­ти­че­ски реа­ги­ро­вал Гора­ций»¹⁰⁰. Дру­гой уче­ный, исполь­зуя сход­ный метод «пси­хо­ло­ги­че­ских» оце­нок, лег­ко при­хо­дит к совер­шен­но про­ти­во­по­лож­но­му выво­ду: «С изя­ще­ст­вом и оба­я­ни­ем Вер­ги­лий пред­ста­вил уве­рен­ную, опти­ми­сти­че­скую аль­тер­на­ти­ву взгляду Гора­ция»¹⁰¹. На наш взгляд, про­яс­не­нию это­го вопро­са может спо­соб­ст­во­вать даль­ней­шее изу­че­ние кон­крет­ной исто­ри­че­ской ситу­а­ции, в кото­рой созда­ва­лись дан­ные про­из­веде­ния.

Пред­ва­ри­тель­но дати­ро­вав XVI эпод вре­ме­нем Перу­зин­ской вой­ны (точ­нее — нача­лом 40 г. до н. э.), мы теперь с.85 обна­ру­жи­ва­ем, что, види­мо, к это­му же году — году кон­суль­ства Ази­ния Пол­ли­о­на — отно­сит­ся и посвя­щен­ная кон­су­лу IV экло­га. О «при­о­ри­те­те» Вер­ги­лия, таким обра­зом, мож­но было бы гово­рить лишь в том слу­чае, если бы экло­га была напи­са­на по пово­ду вступ­ле­ния в кон­суль­ство, про­ис­хо­див­ше­го обыч­но в пер­вый день ново­го года¹⁰². Одна­ко более вни­ма­тель­ный раз­бор обсто­я­тельств при­во­дит к выво­ду, что из-за шед­шей в то вре­мя вой­ны Пол­ли­он как сто­рон­ник Анто­ния не был введен в долж­ность 1-го янва­ря 40 г. до н. э.¹⁰³ В то вре­мя он нахо­дил­ся в Вене­тии, и фак­ти­че­ски его кон­суль­ство осу­ще­ст­ви­лось толь­ко после окон­ча­ния вой­ны и заклю­че­ния осе­нью (веро­ят­но, в октяб­ре) 40 г. до н. э. мира в Брун­ди­зии. Мог ли Вер­ги­лий в самый раз­гар граж­дан­ской вой­ны, при­вед­шей уже в фев­ра­ле 40 г. до н. э. к капи­ту­ля­ции Перу­зии и победе Окта­ви­а­на, опро­мет­чи­во свя­зы­вать опти­ми­сти­че­ское про­ро­че­ство о наступ­ле­нии счаст­ли­вых вре­мен с весь­ма про­бле­ма­тич­ным кон­суль­ст­вом одно­го из сто­рон­ни­ков Анто­ния (послед­ний, кста­ти, был занят уве­се­ле­ни­я­ми в гостях у Клео­пат­ры и не ока­зал помо­щи сво­им сто­рон­ни­кам в Ита­лии)? Ответ на этот вопрос до кон­ца про­яс­нит­ся, если будут учте­ны неко­то­рые осо­бен­но­сти обще­ст­вен­но­го поло­же­ния таких поэтов, как Вер­ги­лий.

Дело в том, что в Риме, где тра­ди­ци­он­но были силь­ны «вер­ти­каль­ные» свя­зи меж­ду патро­ном и его кли­ен­та­ми, меж­ду гла­вой фами­лии и ее чле­на­ми, отно­ше­ния зави­си­мо­сти от вли­я­тель­ных покро­ви­те­лей рас­про­стра­ня­лись и на сфе­ру лите­ра­тур­но­го твор­че­ства. Доста­точ­но вспом­нить кру­жок Сци­пи­о­нов, объ­еди­нив­ший вокруг этих круп­ней­ших поли­ти­че­ских дея­те­лей не толь­ко фило­со­фов и исто­ри­ков, но и лите­ра­то­ров, — напри­мер, Энния и Терен­ция, Паку­вия и Луци­лия. В неспо­кой­ной обста­нов­ке I в. до н. э. эта тен­ден­ция лишь уси­ли­лась: для вся­ко­го начи­наю­ще­го поэта, осо­бен­но если он не был зна­тен и богат, доволь­но ост­ро сто­я­ла про­бле­ма выбо­ра «патро­на», кото­рый обес­пе­чил бы ему поли­ти­че­скую и мате­ри­аль­ную защи­щен­ность в обмен на более или менее вер­ное сле­до­ва­ние той линии, кото­рая поощ­ря­лась и под­дер­жи­ва­лась. Повы­шен­ный «спрос» сопро­вож­дал­ся актив­ным «пред­ло­же­ни­ем»: поми­мо зна­ме­ни­то­го спо­движ­ни­ка Окта­ви­а­на — Меце­на­та (покро­ви­тель­ст­во­вав­ше­го не толь­ко Вер­ги­лию, Гора­цию, Про­пер­цию, но и таким мало извест­ным для нас поэтам, как Варий Руф, Вал­гий Руф и Доми­ций Марс), на роль «меце­на­тов» пре­тен­до­ва­ли, напри­мер, Кор­вин Мес­са­ла и упо­ми­нав­ший­ся Ази­ний Пол­ли­он.

Ко вре­ме­ни напи­са­ния экло­ги Вер­ги­лий каким-то обра­зом умел снис­кать бла­го­склон­ность сра­зу двух вид­ных поли­ти­че­ских дея­те­лей — и Пол­ли­о­на, и Меце­на­та, счи­тав­ших­ся с.86 тон­ки­ми цени­те­ля­ми про­из­веде­ний лите­ра­ту­ры и искус­ства. Ази­ний Пол­ли­он, по свиде­тель­ству Све­то­ния, спас Вер­ги­лия от разо­ре­ния во вре­мя разде­ла земель после Филипп, а Меце­нат (веро­ят­но, с помо­щью Окта­ви­а­на)¹⁰⁴ защи­тил моло­до­го поэта от наси­лий како­го-то вете­ра­на, чуть не убив­ше­го его из-за участ­ка зем­ли (Vi­ta Verg., 19—20). Оба покро­ви­те­ля, при­над­ле­жав­шие к про­ти­во­сто­яв­шим во вре­мя вой­ны груп­пи­ров­кам, высту­пи­ли посред­ни­ка­ми при заклю­че­нии Брун­ди­зий­ско­го мира. Имен­но это обсто­я­тель­ство в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни помо­га­ет объ­яс­нить и опти­мизм IV экло­ги Вер­ги­лия, и то, что эта экло­га откры­то посвя­ще­на «анто­ни­ан­цу» Ази­нию Пол­ли­о­ну, о реаль­ном, а не о номи­наль­ном испол­не­нии долж­но­сти кото­рым (te du­ce — v. 13) гово­рит­ся без тени сомне­ния. Все это скло­ня­ет к выво­ду, что Вер­ги­лий мог высту­пить со сво­им про­ро­че­ст­вом лишь вско­ре после Брун­ди­зий­ско­го мира, после воз­вра­ще­ния Пол­ли­о­на в Рим и вступ­ле­ния его в долж­ность.

Сле­ду­ет отме­тить, что осно­ва­ния для опти­миз­ма появи­лись тогда не у одно­го толь­ко Вер­ги­лия: Брун­ди­зий­ский мир был встре­чен бур­ным лико­ва­ни­ем во всей Ита­лии, так как бла­го­да­ря ему была пред­от­вра­ще­на бра­то­убий­ст­вен­ная вой­на, о кото­рой дума­ли, что она будет «самой тяже­лой и длин­ной» (App., B. C., V, 49). Заклю­че­ние мира было под­дер­жа­но и устав­шим от тягот вой­ны насе­ле­ни­ем Ита­лии, и слу­жив­ши­ми у Анто­ния и Окта­ви­а­на сол­да­та­ми-цеза­ри­ан­ца­ми, не желав­ши­ми сра­жать­ся друг с дру­гом. Зало­гом проч­но­сти это­го мира, кото­рый дол­жен был спо­соб­ст­во­вать объ­еди­не­нию сил рим­лян про­тив пар­фян и дру­гих внеш­них вра­гов, а так­же при­не­сти государ­ству «бла­го­ден­ст­вие и спло­че­ние» (Plut., Ant., 31), ста­ло тор­же­ст­вен­ное бра­ко­со­че­та­ние Анто­ния с сест­рой Окта­ви­а­на Окта­ви­ей. Вполне веро­ят­но, что имен­но на этой волне все­об­ще­го энту­зи­аз­ма, вско­лых­нув­шей рим­ское обще­ство после дол­го­го и тре­вож­но­го ожи­да­ния ката­стро­фы и гибе­ли, имен­но тогда мог­ли рас­про­стра­нить­ся опти­ми­сти­че­ские про­ро­че­ства о наступ­ле­нии луч­ших вре­мен, полу­чив­шие талант­ли­вое поэ­ти­че­ское ото­б­ра­же­ние в IV экло­ге Вер­ги­лия.

Итак, если мы при­мем уже пред­ла­гав­ши­е­ся мно­ги­ми авто­ра­ми дати­ров­ки XVI эпо­да вре­ме­нем Перу­зин­ской вой­ны, а IV экло­ги — вре­ме­нем после Брун­ди­зий­ско­го мира¹⁰⁵, это заста­вит нас сде­лать вывод о «при­о­ри­те­те» Гора­ция, а не Вер­ги­лия. Такой вывод, впро­чем, сам по себе еще не явля­ет­ся осно­ва­ни­ем для рас­суж­де­ний о «под­ра­жа­нии» одно­го поэта дру­го­му. Хотя Вер­ги­лий, похо­же, был уже зна­ком в 40 г. до н. э. с содер­жа­ни­ем эпо­да и хотя его опи­са­ние благ «Сатур­но­ва цар­ства» во мно­гом напо­ми­на­ет гора­ци­ев­ское вос­хва­ле­ние с.87 «ост­ро­вов бла­жен­ных», соот­но­ше­ние этих двух про­из­веде­ний пра­виль­нее будет оце­ни­вать, делая акцент не на «под­ра­жа­нии», а на поле­ми­ке двух поэтов. Сход­ства в их про­из­веде­ни­ях каса­ют­ся лишь неко­то­рых, став­ших почти шаб­лон­ны­ми, эле­мен­тов опи­са­ния бла­жен­ной жиз­ни, а это зна­чит, как спра­вед­ли­во заме­тил еще В. Тарн, что оба поэта мог­ли неза­ви­си­мо друг от дру­га чер­пать из обще­го источ­ни­ка или даже выра­жать то, что ста­ло обще­рас­про­стра­нен­ным мне­ни­ем¹⁰⁶. Гораздо серь­ез­нее не сход­ства, а раз­ли­чия кон­цеп­ций двух про­из­веде­ний, пред­ла­гав­ших совер­шен­но раз­ные пути выхо­да в Уто­пию: если писав­ший во вре­мя вой­ны Гора­ций, уже не наде­ясь на спа­се­ние Рима, пред­ла­гал спа­стись хотя бы луч­шей части граж­дан в бег­стве на угото­ван­ные для них «ост­ро­ва бла­жен­ных», то совсем ина­че посту­пил Вер­ги­лий, про­воз­гла­сив­ший после Брун­ди­зия ско­рое наступ­ле­ние тех же благ, воз­вра­ще­ние «Сатур­но­ва цар­ства» для все­го мира. Раз­ни­ца заклю­ча­лась, пожа­луй, еще и в том, что IV экло­га в гораздо мень­шей сте­пе­ни, чем XVI эпод, осно­вы­ва­лась на при­выч­ных, тра­ди­ци­он­ных для антич­но­сти рели­ги­оз­но-мифо­ло­ги­че­ских пре­до­став­ле­ни­ях и — отча­сти бла­го­да­ря это­му — содер­жа­ла в себе ряд зага­док, ответ на кото­рые не был ясен даже мно­гим совре­мен­ни­кам Вер­ги­лия.

Наи­бо­лее важ­ной и интри­гу­ю­щей загад­кой все­гда счи­тал­ся вопрос о том, кто (или что) под­ра­зу­ме­ва­ет­ся под мла­ден­цем, рож­де­ние кото­ро­го долж­но сим­во­ли­зи­ро­вать наступ­ле­ние чудес­ных пере­мен. В спо­рах, не зати­хав­ших с древ­но­сти по насто­я­щее вре­мя, уже выска­за­ны, каза­лось бы, все воз­мож­ные вари­ан­ты реше­ния это­го вопро­са, при­чем мне­ния иссле­до­ва­те­лей разде­ли­лись на три основ­ных направ­ле­ния, пер­вое из кото­рых заня­то поис­ком реаль­ных, «зем­ных» прото­ти­пов, вто­рое видит в мла­ден­це некий алле­го­ри­че­ский образ, а третье отож­дествля­ет его с каким-либо из божеств¹⁰⁷.

Уже Сер­вий, антич­ный ком­мен­та­тор Вер­ги­лия, назы­вал двух воз­мож­ных «пре­тен­ден­тов», сыно­вей Ази­ния Пол­ли­о­на — Гал­ла и Сало­ни­на, добав­ляя при этом, что стар­ший из них Ази­ний Галл (родив­ший­ся, види­мо, в 41 г. до н. э.) сам гово­рил Аско­нию Педи­а­ну, что экло­га напи­са­на в его честь (Serv. ad Verg. Buc., IV, 11; ср.: Macr., Sat., III, 7, 1 etc.). Обе вер­сии, каза­лось бы, кос­вен­но под­твер­ждае­мые посвя­ще­ни­ем экло­ги Ази­нию Пол­ли­о­ну, полу­чи­ли под­держ­ку и сре­ди уче­ных¹⁰⁸. Мно­гие иссле­до­ва­те­ли, одна­ко, не удо­вле­тво­ри­лись таким про­стым объ­яс­не­ни­ем, так как вто­ро­сте­пен­ная фигу­ра Пол­ли­о­на пло­хо согла­су­ет­ся с харак­те­ри­сти­кой отца маль­чи­ка как про­сла­вив­ше­го­ся сво­и­ми дея­ни­я­ми «при­ми­ри­те­ля» все­го мира, воз­во­дя­ще­го свой род к само­му Юпи­те­ру. С уче­том с.88 кон­крет­ных обсто­я­тельств 40 г. до н. э. были выдви­ну­ты новые кан­дида­ту­ры, так или ина­че свя­зан­ные с круп­ней­ши­ми поли­ти­че­ски­ми дея­те­ля­ми это­го вре­ме­ни — Окта­виа­ном и Анто­ни­ем.

Пожа­луй, наи­боль­шую под­держ­ку полу­чи­ла вер­сия о том, что Вер­ги­лий имел в виду ребен­ка Окта­ви­а­на, ожи­дав­ше­го­ся после заклю­че­ния летом 40 г. до н. э. бра­ка со Скри­бо­ни­ей (в дей­ст­ви­тель­но­сти в 39 г. до н. э. ребе­нок ока­зал­ся девоч­кой; при этом весь­ма сим­во­лич­но, что брак был рас­торг­нут в день ее рож­де­ния)¹⁰⁹. Дру­гие пред­по­ло­же­ния свя­зы­ва­ли «мла­ден­ца» с пле­мян­ни­ком Окта­ви­а­на (сыном Окта­вии) Мар­цел­лом, родив­шим­ся в 42 г. до н. э.¹¹⁰, а так­же — что осно­ва­но на недо­ра­зу­ме­нии — с сыном это­го Мар­цел­ла и Юлии, ожи­дав­шим­ся в 24 г. до н. э.¹¹¹ Кро­ме того, неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли не оста­но­ви­лись перед отож­дест­вле­ни­ем ново­рож­ден­но­го с самим два­дца­ти­двух­лет­ним Окта­виа­ном, посколь­ку имен­но с ним, Окта­виа­ном Авгу­стом, мно­го лет спу­стя Вер­ги­лий свя­зы­вал наступ­ле­ние «золо­то­го века» в «Эне­иде» (VI, 791—793)¹¹². Нако­нец, еще две вер­сии пред­ла­га­ют кан­дида­ту­ры сыно­вей Анто­ния: пер­вая из них под­ра­зу­ме­ва­ет ребен­ка, кото­рый дол­жен был родить­ся после зна­ме­ни­то­го, скре­пив­ше­го Брун­ди­зий­ское согла­ше­ние, бра­ко­со­че­та­ния Анто­ния и Окта­вии¹¹³, вто­рая ука­зы­ва­ет на то, что, види­мо, в том же 40 г. до н. э. Клео­пат­ра роди­ла от Анто­ния двух близ­не­цов — Алек­сандра Гелиоса и Клео­пат­ру Селе­ну¹¹⁴.

Учи­ты­вая, что «малень­ко­му маль­чи­ку» пред­сто­я­ло, соглас­но про­ро­че­ству Вер­ги­лия, пра­вить всем миром и жить жиз­нью богов (при­чем само его рож­де­ние повлек­ло бы за собой гран­ди­оз­ные фан­та­сти­че­ские пере­ме­ны), нель­зя не при­знать веро­ят­ным, что здесь мы име­ем дело не с кон­крет­ным мла­ден­цем, а с каким-то алле­го­ри­че­ским обра­зом — напри­мер, с оли­це­тво­ре­ни­ем «золо­то­го века»¹¹⁵, «ново­го, более счаст­ли­во­го поко­ле­ния» рим­лян¹¹⁶ или Брун­ди­зий­ско­го мира, кото­рый дол­жен был при­не­сти спо­кой­ст­вие и про­цве­та­ние Ита­лии¹¹⁷. Не лишен­ны­ми осно­ва­ний выглядят и пред­по­ло­же­ния о том, что здесь име­ет­ся в виду некий боже­ст­вен­ный пода­тель благ¹¹⁸ или же кон­крет­ное боже­ство — напри­мер, инкар­на­ция Апол­ло­на¹¹⁹, новый Дио­нис-Загрей¹²⁰, сын Либе­ра и Либе­ры¹²¹, пер­со­ни­фи­ка­ция вре­ме­ни Эон¹²², еги­пет­ский Гор-па-херд (Гар­по­крат, сол­неч­ный ребе­нок Иси­ды и Оси­ри­са)¹²³, иудей­ский Мес­сия-Спа­си­тель¹²⁴ и т. д. Нако­нец, уже в позд­ней антич­но­сти уста­ми Лак­тан­ция, Евсе­вия, Кон­стан­ти­на Вели­ко­го и Авгу­сти­на Бла­жен­но­го было рас­про­стра­не­но мне­ние о том, что Вер­ги­лий, как язы­че­ский про­видец, пред­ска­зал рож­де­ние мла­ден­ца Иису­са за 40 лет до его появ­ле­ния на свет¹²⁵, с.89 и это мне­ние полу­чи­ло впо­след­ст­вии под­держ­ку в кле­ри­каль­ной исто­рио­гра­фии, увидев­шей в экло­ге «вос­тор­жен­ное при­вет­ст­вие дрях­ло­го язы­че­ства к зани­мав­шей­ся заре хри­сти­ан­ства»¹²⁶.

Таким обра­зом, пере­чень даже наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ных вер­сий насчи­ты­ва­ет почти два десят­ка вза­и­мо­ис­клю­чаю­щих и весь­ма гипо­те­тич­ных реше­ний, так что Р. Сайм был не далек от исти­ны, когда еще пол­ве­ка назад при оцен­ке исто­рио­гра­фи­че­ской ситу­а­ции с сар­каз­мом гово­рил о «вере­ни­це мес­си­ан­ских кан­дида­тов с под­лож­ны­ми ман­дата­ми или вовсе без них»¹²⁷. На наш взгляд, в этой ситу­а­ции совре­мен­но­го иссле­до­ва­те­ля долж­но насто­ра­жи­вать уже само оби­лие воз­мож­ных, но рез­ко раз­ли­чаю­щих­ся меж­ду собой трак­то­вок, для каж­дой из кото­рых отыс­ки­ва­ют­ся прав­до­по­доб­ные обос­но­ва­ния в раз­ных сти­хах экло­ги. Если преж­де иссле­до­ва­те­ли под­хо­ди­ли к про­ро­че­ству Вер­ги­лия как к неко­е­му неслож­но­му кросс­вор­ду, в кото­ром нуж­но было «отга­дать» одно-един­ст­вен­ное зашиф­ро­ван­ное имя, то теперь, види­мо, наста­ло уже вре­мя воз­дер­жать­ся от соблаз­на попол­нить спи­сок «мла­ден­цев» новы­ми кан­дида­ту­ра­ми, наста­ло вре­мя под­верг­нуть сомне­нию и пра­во­мер­ность само­го это­го под­хо­да, пред­по­ла­гаю­ще­го, что раз­гад­ка слег­ка заву­а­ли­ро­ва­на, но «разум­но­му доста­точ­но».

Насколь­ко оправ­дан пря­мо­ли­ней­ный путь «отга­ды­ва­ния» при интер­пре­та­ции таких слож­ных, насы­щен­ных лите­ра­тур­ны­ми рецеп­ци­я­ми и алле­го­ри­я­ми про­из­веде­ний, как «Буко­ли­ки» Вер­ги­лия? Кри­ти­ка­ми дав­но уже заме­че­но, что в V экло­ге, напри­мер, плач о безвре­мен­но погиб­шем и обо­жест­влен­ном после смер­ти пас­ту­хе Даф­ни­се мог содер­жать в себе идеи, наве­ян­ные апо­фе­о­зом Юлия Цеза­ря¹²⁸, одна­ко вме­сте с тем эта экло­га не дает ника­ких осно­ва­ний для отож­дест­вле­ния моло­до­го пас­ту­ха (имя кото­ро­го, кста­ти, заим­ст­во­ва­но из Фео­кри­та) с пяти­де­ся­ти­ше­сти­лет­ним рим­ским дик­та­то­ром¹²⁹. Точ­но так­же нель­зя пря­мо отож­дествлять с самим поэтом ни одно­го из двух пас­ту­хов (Мели­бея или Тити­ра) в I экло­ге Вер­ги­лия: как спра­вед­ли­во заме­тил Г. К. Забу­лис, «на самом деле оба эти обра­за не в отдель­но­сти, а в син­те­зе отра­жа­ли настро­е­ние Вер­ги­лия в это вре­мя»¹³⁰. Итак, и в I, и в V экло­гах были «зашиф­ро­ва­ны» не стро­го опре­де­лен­ные реаль­ные прото­ти­пы, а ско­рее лишь наи­бо­лее близ­кие и понят­ные совре­мен­ни­кам общие идеи, соби­ра­тель­ные обра­зы, кото­рые при­бли­жа­ли жанр «пас­ту­ше­ской пес­ни» к животре­пе­щу­щим про­бле­мам рим­ской дей­ст­ви­тель­но­сти. В еще боль­шей сте­пе­ни, на наш взгляд, этот харак­тер­ный для ран­не­го Вер­ги­лия при­ем дол­жен был быть исполь­зо­ван в IV экло­ге, напи­сан­ной с.90 в нетра­ди­ци­он­ной и для буко­лик, и для всей антич­ной лите­ра­ту­ры фор­ме про­ро­че­ства о гряду­щей миро­вой счаст­ли­вой эпо­хе.

Дело в том, что подоб­но­го рода про­ро­че­ства о бли­жай­ших собы­ти­ях име­ют спе­ци­фи­че­ские «зако­ны жан­ра». Если пред­ска­за­тель еще не зна­ет истин­но­го резуль­та­та и если его откро­ве­ние не явля­ет­ся «про­ро­че­ст­вом после собы­тия», он дол­жен поза­бо­тить­ся о том, чтобы его не объ­яви­ли шар­ла­та­ном и лже­про­ро­ком, когда этот резуль­тат волею судеб ока­жет­ся вдруг пря­мо про­ти­во­по­лож­ным пред­ска­зан­но­му. Наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ный при­ем про­тив это­го — наро­чи­тая неяс­ность и дву­смыс­лен­ность пред­ска­за­ний, в кото­рых каж­дая из заин­те­ре­со­ван­ных сто­рон может нахо­дить осно­ва­ния для надежд, одна­ко в слу­чае кру­ше­ния этих надежд вино­ва­тым ока­жет­ся не сам про­ри­ца­тель, а тот, кто его «непра­виль­но» понял. Сре­ди мно­же­ства при­ме­ров, пре­до­став­ля­е­мых антич­ны­ми источ­ни­ка­ми, назо­вем наи­бо­лее харак­тер­ный. Соглас­но рас­ска­зу Геро­до­та (I, 53), дель­фий­ский ора­кул пред­ска­зал лидий­ско­му царю Кре­зу, что, начав вой­ну с пер­са­ми, он сокру­шит вели­кое цар­ство, одна­ко после нача­ла воен­ных дей­ст­вий и пол­но­го сво­его пора­же­ния Крез вынуж­ден был при­знать, что речь в пред­ска­за­нии, ока­зы­ва­ет­ся, шла не о пер­сид­ском, а о его соб­ст­вен­ном цар­стве. Лишен­ное такой «пред­о­хра­ни­тель­ной» дву­смыс­лен­но­сти пред­ска­за­ние о ско­ром рож­де­нии маль­чи­ка в семье кон­крет­но­го выдаю­ще­го­ся поли­ти­че­ско­го дея­те­ля — будь то Пол­ли­он, Анто­ний или Окта­виан, — конеч­но, было бы свя­за­но с боль­шим риском — хотя бы пото­му, что еще не родив­ший­ся ребе­нок, по заме­ча­нию Г. Вильям­са, мог ока­зать­ся и девоч­кой, и идиотом, или же совсем не родить­ся¹³¹. Этот риск мно­го­крат­но уве­ли­чи­вал­ся бы и тем, что в 40 г. до н. э. Вер­ги­лий, конеч­но, еще никак не мог пред­видеть исхо­да граж­дан­ских войн, а опыт поли­ти­че­ской исто­рии преды­ду­щих лет застав­лял быть гото­вым к самым неожи­дан­ным пово­ротам в судь­бе не толь­ко само­го поэта, но и его покро­ви­те­лей.

Напом­ним, что через этих покро­ви­те­лей Вер­ги­лий был уже свя­зан с вождя­ми обе­их враж­до­вав­ших преж­де груп­пи­ро­вок и в усло­ви­ях заклю­чен­но­го меж­ду ними мир­но­го согла­ше­ния навер­ня­ка дол­жен был поста­рать­ся дипло­ма­тич­но обой­ти вопрос, чей имен­но мла­де­нец станет сим­во­лом насту­паю­щей во всем мире счаст­ли­вой эпо­хи. При этом, одна­ко, каж­дой из заин­те­ре­со­ван­ных сто­рон поэт любез­но пре­до­ста­вил воз­мож­ность отне­сти про­ро­че­ство на свой счет¹³². Не уди­ви­тель­но, что все мно­го­чис­лен­ные вер­сии, кото­рые были пере­чис­ле­ны выше, появи­лись уже как след­ст­вие этой наро­чи­той неяс­но­сти экло­ги, и поэто­му их сле­ду­ет отно­сить ско­рее не к исто­рии с.91 созда­ния, а к исто­рии тол­ко­ва­ния дан­но­го про­из­веде­ния. Син­те­зи­ро­вав непо­вто­ри­мый «сгу­сток» сход­ных по сути, но раз­лич­ных по част­ным интер­пре­та­ци­ям уто­пи­че­ских ожи­да­ний, Вер­ги­лий бла­го­ра­зум­но не стал свя­зы­вать свое про­ро­че­ство ни с одним кон­крет­ным прото­ти­пом, и поэто­му про­бле­ма «иден­ти­фи­ка­ции» мла­ден­ца во мно­гом утра­чи­ва­ет для нас свое зна­че­ние¹³³. Гораздо более инте­рес­ной и нуж­даю­щей­ся в допол­ни­тель­ном изу­че­нии про­бле­мой нам пред­став­ля­ет­ся про­бле­ма новиз­ны всей кон­цеп­ции IV экло­ги, а так­же про­бле­ма ее идей­ных исто­ков и свя­зи с содер­жа­ни­ем уто­пи­че­ских меч­та­ний того вре­ме­ни. Кос­нув­шись в заклю­че­ние этих тем, мы одно­вре­мен­но полу­чим воз­мож­ность хотя бы при­бли­зи­тель­но учесть сте­пень рас­про­стра­не­ния в рим­ском обще­стве тех рели­ги­оз­но-мифо­ло­ги­че­ских идей, кото­рые спо­соб­ст­во­ва­ли выра­бот­ке опти­ми­сти­че­ской кон­цеп­ции гряду­ще­го «Сатур­но­ва цар­ства».

Идея воз­рож­де­ния. Преж­де все­го сле­ду­ет отме­тить, что общая кон­цеп­ция экло­ги дале­ко не так про­ста, как это ино­гда пред­став­ля­ет­ся: в ней, напри­мер, еще нет само­го поня­тия «золо­той век», но зато рядом с «поко­ле­ни­я­ми» упо­ми­на­ет­ся тра­ди­ци­он­ный «золо­той род», а само наступ­ле­ние в буду­щем счаст­ли­вой эпо­хи мыс­лит­ся как дви­же­ние не впе­ред, а назад, в ушед­шее про­шлое. По мере взрос­ле­ния «мла­ден­ца» чело­ве­че­ство посте­пен­но долж­но осво­бо­дить­ся от при­об­ре­тен­ных им поро­ков циви­ли­за­ции (войн, море­пла­ва­ния, реме­сел и т. д.), чтобы в кон­це кон­цов сно­ва вой­ти в невин­ную и бла­жен­ную жизнь «Сатур­но­ва цар­ства». При этом нет ника­ких сомне­ний, что опти­ми­сти­че­ское про­ро­че­ство Вер­ги­лия обра­ще­но к совре­мен­ни­кам: если Гора­ций гово­рил о вто­ром поко­ле­нии (al­te­ra aetas), истреб­ля­ю­щем­ся в граж­дан­ских вой­нах, то у Вер­ги­лия фигу­ри­ру­ет уже послед­нее поко­ле­ние (ul­ti­ma aetas), вслед за кото­рым нарож­да­ют­ся новые, более счаст­ли­вые sae­cu­la. Сле­ду­ет ли это пони­мать так, что до рож­де­ния мла­ден­ца поко­ле­ния дви­га­лись как бы «от Сатур­но­ва цар­ства», а после это­го рож­де­ния они долж­ны «обрат­ным ходом» вер­нуть­ся к пер­во­на­чаль­но­му бла­го­ден­ст­вию? Тако­му, каза­лось бы, логич­но­му пред­по­ло­же­нию рез­ко про­ти­во­ре­чит неожи­дан­ное сооб­ще­ние о каком-то спус­каю­щем­ся с небес золо­том роде, кото­рый будет жить на зем­ле после исчез­но­ве­ния преж­не­го желез­но­го рода. Дан­ное изве­стие в опре­де­лен­ной мере пере­кли­ка­ет­ся с тра­ди­ци­он­ной, иду­щей от Геси­о­да, схе­мой сме­ны родов, соглас­но кото­рой преж­ний род уни­что­жал­ся и исче­зал с лица зем­ли, а вме­сто него боги созда­ва­ли новый¹³⁴. Но в слу­чае после­до­ва­тель­но­го при­ня­тия подоб­ной схе­мы про­ро­че­ство нес­ло бы в себе пред­ска­за­ние гибе­ли всех ныне живу­щих с.92 «желез­ных» людей, т. е. совер­шен­но про­ти­во­по­лож­ное тому, что хотел ска­зать Вер­ги­лий. Эта оче­вид­ная неувяз­ка допол­ня­ет­ся еще рядом про­ти­во­ре­чий: если «пра­вит уже Апол­лон» (высту­паю­щий, види­мо, в роли сол­неч­но­го боже­ства, покро­ви­те­ля счаст­ли­вой эпо­хи), то как, напри­мер, это согла­со­вать с сооб­ще­ни­ем о том, что теперь же, в год кон­суль­ства Пол­ли­о­на, воз­вра­ща­ет­ся и «Сатур­но­во цар­ство»? Озна­ча­ет ли это, что насту­пит «двое­вла­стие», или что Апол­лон, едва начав пра­вить, усту­пит Сатур­ну, или что «Сатур­но­во цар­ство» вер­нет­ся без само­го Сатур­на?

Пони­мая, что попыт­ки с ходу раз­ре­шить эти про­ти­во­ре­чия с помо­щью про­стых логи­че­ских постро­е­ний вряд ли могут увен­чать­ся успе­хом, мно­гие уче­ные обра­ща­лись к вопро­су об источ­ни­ках это­го про­ро­че­ства. Ссыл­ка само­го поэта на «Кум­ское пред­ска­за­ние» уже в древ­но­сти трак­то­ва­лась неод­но­знач­но, как ука­за­ние либо на ора­ку­лы кум­ской Сивил­лы, либо на сти­хи Геси­о­да, отец кото­ро­го про­ис­хо­дил из горо­да Кимы в Эолиде (Prob. ad Verg. Buc., IV, 4). Если вто­рую вер­сию, как явно искус­ст­вен­ную, мож­но не брать во вни­ма­ние¹³⁵, то пер­вая из них заслу­жи­ва­ет подроб­но­го изу­че­ния. В одних ком­мен­та­ри­ях к экло­ге отме­ча­ет­ся, что кум­ская Сивил­ла пред­ска­за­ла появ­ле­ние ново­го поко­ле­ния «после четы­рех веков» (Ibid. — «post quat­tuor sae­cu­la»), в дру­гих — что эта Сивил­ла разде­ли­ла десять веков по метал­лам, опре­де­лив, какое боже­ство будет пра­вить в каж­дом веке, и уста­но­вив, что в деся­том из них долж­но пра­вить Солн­це, оно же — Апол­лон, о кото­ром и ска­за­но в экло­ге; при этом дава­лись допол­ни­тель­ные ссыл­ки на фило­соф­ское уче­ние о завер­ше­нии «вели­ко­го года» и воз­вра­ще­нии све­тил и все­го поряд­ка вещей к преж­не­му состо­я­нию, на уче­ние неопи­фа­го­рей­ца Нигидия Фигу­ла о прав­ле­нии четы­рех богов (Сатур­на, Юпи­те­ра, Неп­ту­на и Плу­то­на) по векам, а так­же на то, что неко­то­рые — напри­мер маги — гово­ри­ли о наступ­ле­нии в буду­щем цар­ства Апол­ло­на (Serv. ad Verg. Buc., IV, 4; 10). Эта «мно­го­ва­ри­ант­ность», уже зна­ко­мая нам по про­бле­ме иден­ти­фи­ка­ции «мла­ден­ца», еще боль­ше уси­ли­ва­ет­ся при обра­ще­нии к дру­гим источ­ни­кам и новей­шим иссле­до­ва­ни­ям.

Сивил­ли­ны ора­ку­лы, о кото­рых гово­рят ком­мен­та­то­ры, воз­мож­но, при­над­ле­жа­ли к чис­лу уже упо­ми­нав­ших­ся нами книг, собран­ных на Восто­ке после пожа­ра Капи­то­лий­ско­го хра­ма. Опи­са­ния бла­жен­ной эпо­хи в древ­ней­шей, III кни­ге «Сивил­ли­ных ора­ку­лов» содер­жат сход­ные с IV экло­гой моти­вы пло­до­ро­дия зем­ли, отсут­ст­вия войн, мира сре­ди живых существ (III, 743—759; 787—791), одна­ко они не остав­ля­ют впе­чат­ле­ния источ­ни­ка, непо­сред­ст­вен­но опре­де­лив­ше­го с.93 кон­цеп­цию Вер­ги­лия¹³⁶. В более позд­них кни­гах, отно­ся­щих­ся уже к пер­вым векам нашей эры и соеди­ня­ю­щих в себе биб­лей­ские, геси­о­дов­ские и позд­не­эл­ли­ни­сти­че­ские сюже­ты, повест­ву­ет­ся о деся­ти родах (обра­зу­ю­щих два века-эона до и после пото­па), о после­дую­щем испла­ме­не­нии мира и вос­ста­нов­ле­нии жиз­ни на зем­ле для бла­жен­ных¹³⁷. Озна­ком­ле­ние с эти­ми ора­ку­ла­ми под­твер­жда­ет пред­по­ло­же­ния, что Вер­ги­лий мог исполь­зо­вать доволь­но близ­кое к ним по содер­жа­нию про­ро­че­ство, кото­рое, оче­вид­но, до нас не дошло. Ссыл­ка на кум­скую Сивил­лу, про­дав­шую свои бого­вдох­но­вен­ные кни­ги Тарк­ви­нию Древ­не­му и зало­жив­шую таким обра­зом осно­ву офи­ци­аль­ной кол­лек­ции этих книг в Риме, види­мо, пона­до­би­лась Вер­ги­лию для при­да­ния в гла­зах рим­лян боль­ше­го авто­ри­те­та про­ро­че­ству, кото­рое в дей­ст­ви­тель­но­сти, как и боль­шин­ство дошед­ших до нас «Сивил­ли­ных ора­ку­лов», про­ис­хо­ди­ло из среды элли­ни­зи­ро­ван­ных иуде­ев, про­жи­вав­ших в Алек­сан­дрии.

«Иудей­ский след» в IV экло­ге про­смат­ри­ва­ет­ся доста­точ­но отчет­ли­во: это и образ чудес­но­го мла­ден­ца, рож­де­ние кото­ро­го будет зна­ме­но­вать нача­ло счаст­ли­вых вре­мен, и дета­ли опи­са­ния бла­жен­ной эпо­хи, почти бук­валь­но повто­ря­ю­щие собой соот­вет­ст­ву­ю­щие опи­са­ния в вет­хо­за­вет­ной кни­ге про­ро­ка Исайи¹³⁸. Столь пора­зи­тель­ные сов­па­де­ния допол­ня­ют­ся сооб­ще­ни­ем Иоси­фа Фла­вия о том, что покро­ви­тель Вер­ги­лия Ази­ний Пол­ли­он под­дер­жи­вал тес­ные дру­же­ские отно­ше­ния с Иро­дом Вели­ким, кото­ро­го имен­но в 40 г. до н. э. рим­ский сенат назна­чил царем Иудеи, а сыно­вья кото­ро­го — Алек­сандр и Ари­сто­бул — жили позд­нее в доме Пол­ли­о­на (Jos. Fl., Ant., XV, 342). Неко­то­рые авто­ры ука­зы­ва­ют, нако­нец, и на то, что «кам­пан­ское побе­ре­жье, где про­жи­вал Вер­ги­лий, име­ло мно­го­чис­лен­ное сирий­ское и пале­стин­ское насе­ле­ние»¹³⁹. Учи­ты­вая все это, види­мо, вряд ли сле­ду­ет отри­цать воз­мож­ность непо­сред­ст­вен­но­го вли­я­ния иудей­ских мес­си­ан­ских про­ро­честв на Вер­ги­лия, одна­ко это вли­я­ние, судя по все­му, было отнюдь не един­ст­вен­ным и вовсе не опре­де­ля­ю­щим: пас­сив­ная роль «мла­ден­ца» в IV экло­ге, напри­мер, никак не соот­вет­ст­ву­ет роли иудей­ско­го Мес­сии-Спа­си­те­ля, а харак­тер упо­ми­на­ний об Апол­лоне, Диане, Сатурне и Юпи­те­ре совер­шен­но не согла­су­ет­ся с иудей­ским моно­те­из­мом.

Пожа­луй, не мень­шие осно­ва­ния име­ют­ся, чтобы гово­рить здесь об этрус­ском вли­я­нии, и преж­де все­го о вли­я­нии вос­хо­дя­щих к этрус­кам «секу­ляр­ных» пред­став­ле­ний, кото­рые, как уже отме­ча­лось, во мно­гом опре­де­ли­ли осо­бен­но­сти рим­ско­го вос­при­я­тия вре­ме­ни. Следы это­го вли­я­ния мож­но обна­ру­жить, даже если не при­ни­мать во вни­ма­ние пред­по­ло­же­ния о с.94 том, что в жилах Вер­ги­лия (про­ис­хо­див­ше­го из окрест­но­стей Ман­туи) тек­ла этрус­ская кровь¹⁴⁰ и что поэт, гово­ря о пере­кра­ши­ваю­щей­ся шер­сти бара­нов, имел в виду имен­но этрус­скую при­ме­ту наступ­ле­ния счаст­ли­вых вре­мен¹⁴¹. Более важ­ным нам пред­став­ля­ет­ся сооб­ще­ние Сер­вия о том, что в 44 г. до н. э. этрус­ский про­ри­ца­тель Вол­ка­ций истол­ко­вал появ­ле­ние коме­ты во вре­мя игр, посвя­щен­ных смер­ти Цеза­ря, как знак об окон­ча­нии девя­то­го секу­лю­ма и нача­ле деся­то­го. Пред­ска­зав при этом соб­ст­вен­ную смерть из-за рас­кры­тия тай­ны богов, он, еще не закон­чив речь, умер пря­мо в собра­нии (Serv. ad Verg. Buc., IX, 46). Это собы­тие ока­за­ло огром­ное вли­я­ние на умо­на­стро­е­ния рим­лян: если обыч­но они оце­ни­ва­ли подоб­ные зна­ме­ния (коме­ты) как зло­ве­щий знак¹⁴², то теперь сияв­шая семь ночей под­ряд яркая «хво­ста­тая звезда» была в наро­де при­зна­на душой воз­не­сен­но­го на небе­са Цеза­ря, полу­чи­ла назва­ние «Звезда Юлия» (Si­dus Juli­um) и ста­ла счи­тать­ся зна­ме­ни­ем наступ­ле­ния луч­ших вре­мен: тот же Вер­ги­лий, напри­мер, писал, что под покро­ви­тель­ст­вом звезды Цеза­ря (Cae­sa­ris astrum) нивы и вино­град­ни­ки воз­ра­ду­ют­ся пло­дам (Buc., IV, 47—50; ср.: Suet., Div. Jul., 88; Plin., N. H., II, 94). Не каса­ясь пока поли­ти­че­ско­го аспек­та этих собы­тий, мы можем сде­лать вывод, что появ­ле­ние «Звезды Юлия» и весть о наступ­ле­нии деся­то­го (послед­не­го по этрус­ским воз­зре­ни­ям) секу­лю­ма вызва­ли сре­ди рим­лян не ожи­да­ния гибе­ли (как это было, напри­мер, после сход­но­го пред­ска­за­ния о смене секу­лю­мов в 88 г. до н. э.), а надеж­ды на воз­рож­де­ние Рима¹⁴³.

Веро­ят­но, это­му спо­соб­ст­во­ва­ли и неко­то­рые фило­соф­ско-аст­ро­ло­ги­че­ские вычис­ле­ния. Извест­но, напри­мер, что некий Вет­тий гово­рил Варро­ну: «Если прав­да, что пере­да­ют исто­ри­ки о гада­нии Рому­ла при осно­ва­нии горо­да и о 12 кор­шу­нах, то, мино­вав невреди­мо 120 лет, пре­будет рим­ский народ до 1200» (Cens., De die nat., 17). Это пред­ска­за­ние (кото­рое, кста­ти, мож­но счи­тать осу­ще­ст­вив­шим­ся к 476 г. н. э.) долж­но было помочь мно­гим рим­ля­нам пре­одо­леть настро­е­ния отча­я­ния и ожи­да­ния ско­рой гибе­ли государ­ства, рас­про­стра­нив­ши­е­ся в I в. до н. э. В этом же направ­ле­нии дей­ст­во­вал и сам Варрон, тща­тель­но изу­чив­ший и изло­жив­ший в сво­их работах вопро­сы о поко­ле­ни­ях, веках и пери­о­ди­за­ции исто­рии и даже попро­сив­ший сво­его дру­га — аст­ро­ло­га Тару­ция соста­вить горо­скоп Рима (Cic., De div., III, 98; Plut., Rom., 12). Варрон, по свиде­тель­ству Авгу­сти­на, вос­поль­зо­вав­шись сочи­не­ни­я­ми каких-то пред­ска­за­те­лей, писал о воз­рож­де­нии чело­ве­че­ства (pa­lin­ge­ne­sia), кото­рое про­ис­хо­дит через каж­дые 440 лет (т. е., види­мо, через четы­ре секу­лю­ма по 110 лет каж­дый — August., с.95 De civ. Dei, ХХII. 28)¹⁴⁴. В лите­ра­ту­ре рас­про­стра­не­но мне­ние, что эта кон­цеп­ция была выска­за­на Варро­ном в 43 г. до н. э. под непо­сред­ст­вен­ным впе­чат­ле­ни­ем от «Звезды Юлия» и от пред­ска­за­ния Вол­ка­ция, вос­при­ня­то­го как весть об окон­ча­нии преж­не­го «вели­ко­го года» и нача­ле ново­го. При этом отме­ча­ет­ся связь дан­ной кон­цеп­ции и со стои­че­ской тео­ри­ей цик­лич­но­го раз­ви­тия (apo­ka­tas­ta­sis)¹⁴⁵, и с актив­но раз­ра­ба­ты­вав­шей­ся в это же вре­мя неопи­фа­го­рей­цем Нигиди­ем Фигу­лом тео­ри­ей о том, что воз­рож­де­ние и пере­устрой­ство мира (me­ta­kosmēsis) вовсе не будут сопро­вож­дать­ся по окон­ча­нии «вели­ко­го года» ката­стро­фой и миро­вым пожа­ром¹⁴⁶.

Поми­мо иудей­ских, этрус­ских, стои­че­ских и неопи­фа­го­рей­ских взглядов раз­лич­ные авто­ры ука­зы­ва­ют и иные воз­мож­ные исто­ки рас­про­стра­не­ния в дан­ный пери­од идеи о «кон­це вре­мен» и ско­ром воз­рож­де­нии мира. Одни уче­ные, напри­мер, обра­ща­ют вни­ма­ние на бли­зость этой идеи к пер­сид­ским мил­ле­на­рист­ским уче­ни­ям¹⁴⁷, к уче­нию о веке-Эоне в зер­ва­низ­ме¹⁴⁸, дру­гие в боль­шей сте­пе­ни склон­ны видеть здесь вли­я­ние еги­пет­ских ска­за­ний об Иси­де, Оси­ри­се и Горе¹⁴⁹, третьи пред­по­чи­та­ют гово­рить об обще­ин­до­ев­ро­пей­ских пред­став­ле­ни­ях о рай­ской жиз­ни¹⁵⁰, име­ют­ся и попыт­ки най­ти объ­яс­не­ние с помо­щью ссы­лок на пред­ше­ст­ву­ю­щую антич­ную лите­ра­тур­ную тра­ди­цию¹⁵¹. В этих усло­ви­ях вряд ли было бы пра­виль­ным пытать­ся выде­лить какой-то един­ст­вен­ный источ­ник, опре­де­лив­ший кон­цеп­цию IV экло­ги: по спра­вед­ли­во­му заме­ча­нию Г. Роуза, «это не аст­ро­ло­ги­че­ская систе­ма, не орто­док­саль­ное этрус­ско-рим­ское рас­по­ло­же­ние секу­лю­мов, это не геси­о­дов­ская схе­ма, не пла­то­нов­ский миф, это не Сивил­лин ора­кул — это типич­ная вер­ги­ли­ев­ская смесь из всех или боль­шин­ства из этих эле­мен­тов, и инспи­ри­ро­ва­на она не Запа­дом, не Восто­ком, а элли­низ­мом»¹⁵².

Назван­ные дан­ные при­во­дят нас сра­зу к несколь­ким важ­ным выво­дам. Пер­вый из этих выво­дов заклю­ча­ет­ся в том, что в рим­ском обще­стве эпо­хи граж­дан­ских войн полу­чи­ли рас­про­стра­не­ние самые раз­но­об­раз­ные рели­ги­оз­но-мифо­ло­ги­че­ские, фило­соф­ско-аст­ро­ло­ги­че­ские идеи о гряду­щем пере­ло­ме, о пред­сто­я­щем обнов­ле­нии преж­не­го мира. Про­ни­кав­шие глав­ным обра­зом с элли­ни­сти­че­ско­го Восто­ка эсха­то­ло­ги­че­ские и мес­си­ан­ские уче­ния не были пер­во­на­чаль­но свя­за­ны с рим­ски­ми пре­да­ни­я­ми о счаст­ли­вом «Сатур­но­вом цар­стве», и одна из пер­вых попы­ток соеди­не­ния их с эти­ми пре­да­ни­я­ми в IV экло­ге Вер­ги­лия вряд ли мог­ла осу­ще­ст­вить­ся без уже отме­чен­ных нами логи­че­ских про­ти­во­ре­чий и неувя­зок. IV экло­га — это как бы неболь­шая «над­вод­ная» часть огром­но­го айс­бер­га этих зача­стую пло­хо извест­ных нам идей и уче­ний, с.96 кото­рые вол­но­ва­ли души и зани­ма­ли умы совре­мен­ни­ков Вер­ги­лия и кото­рые были в раз­ной сте­пе­ни исполь­зо­ва­ны поэтом для того, чтобы пере­дать общее настро­е­ние отча­ян­ной надеж­ды, про­будив­ше­е­ся после мно­гих лет без­на­деж­но­го отча­я­ния. В свя­зи с этим мож­но сде­лать и еще один вывод: имен­но в спе­ци­фи­че­ских усло­ви­ях эпо­хи граж­дан­ских войн, когда были до пре­де­ла обост­ре­ны ожи­да­ния гибе­ли и уто­пи­че­ские надеж­ды на спа­се­ние, когда в это же самое вре­мя в обще­стве полу­чи­ли самое широ­кое раз­ви­тие рели­ги­оз­но-фило­соф­ский син­кре­тизм, увле­че­ние восточ­ным мил­ле­на­риз­мом и апо­ка­лип­ти­кой, — имен­но тогда и ста­ла впер­вые воз­мож­ной та сме­лая лом­ка тра­ди­ци­он­ной мифо­ло­ги­че­ской схе­мы, кото­рая поз­во­ли­ла пере­не­сти «Сатур­но­во цар­ство» из без­воз­врат­но­го про­шло­го в самое неда­ле­кое буду­щее.

Следы этой лом­ки, как в зер­ка­ле, отра­жа­ют­ся в про­ти­во­ре­чи­ях кон­цеп­ции Вер­ги­лия. Поэт еще не сумел най­ти вполне под­хо­дя­ще­го тер­ми­на, кото­рым мож­но было бы заме­нить геси­о­дов­ский «золо­той род», одна­ко решаю­щий шаг в сто­ро­ну «золо­то­го века» был уже сде­лан: гряду­щее «Сатур­но­во цар­ство» долж­но насту­пить не для каких-то дру­гих, зано­во сотво­рен­ных «золотых» людей, но для ныне живу­щих «желез­ных» совре­мен­ни­ков Вер­ги­лия, кото­рым самим пред­сто­ит сде­лать­ся «золоты­ми» бла­го­да­ря про­изо­шед­шей смене кос­ми­че­ских цик­лов. Таким обра­зом, новиз­на кон­цеп­ции Вер­ги­лия заклю­ча­лась не столь­ко в том, что в ней пред­ска­зы­ва­лось наступ­ле­ние бла­жен­ства в буду­щем (подоб­ные же про­ро­че­ства содер­жа­лись, напри­мер, в иудей­ско-элли­ни­сти­че­ских «Сивил­ли­ных ора­ку­лах»), а в том, что это бла­жен­ство ассо­ции­ро­ва­лось с тра­ди­ци­он­ным «Сатур­но­вым цар­ст­вом», пере­ход к кото­ро­му уже не пред­по­ла­гал ката­стро­фы, т. е. пред­ва­ри­тель­но­го уни­что­же­ния «желез­но­го» рода и сотво­ре­ния рода «золо­то­го».

Уто­пи­че­ские стрем­ле­ния рим­лян в гроз­ную эпо­ху граж­дан­ских войн с наи­боль­шей силой про­яви­лись, таким обра­зом, в иде­а­ли­за­ции мир­ной и «есте­ствен­ной» жиз­ни на мифи­че­ских «ост­ро­вах бла­жен­ных» или при «Сатур­но­вом цар­стве». Имен­но эти стрем­ле­ния при­бли­зить иде­аль­ные усло­вия жиз­ни к совре­мен­но­сти, стрем­ле­ния «пере­шаг­нуть» из гре­хов­но­го и гиб­ну­ще­го реаль­но­го мира в счаст­ли­вый и чистый мир Уто­пии в наи­боль­шей сте­пе­ни спо­соб­ст­во­ва­ли акту­а­ли­за­ции мифов, при­спо­соб­ле­нию их к выра­же­нию назрев­ших уто­пи­че­ских чая­ний. Вме­сте с тем нель­зя не отме­тить, что сред­ства, исполь­зо­вав­ши­е­ся в про­цес­се этой акту­а­ли­за­ции, часто заим­ст­во­ва­лись не столь­ко из арсе­на­лов тра­ди­ци­он­ной рим­ской рели­гии и мифо­ло­гии, сколь­ко из навод­нив­ших в то вре­мя Рим син­кре­ти­че­ских восточ­но-элли­ни­сти­че­ских рели­ги­оз­ных с.97 идей и уче­ний. При этом созда­ет­ся впе­чат­ле­ние, что сте­пень «рома­ни­зи­ро­ван­но­сти» новых уто­пи­че­ских кон­цеп­ций, сте­пень под­чи­нен­но­сти их обра­зу «иде­аль­но­го Рима» ока­за­лась доволь­но низ­кой. Дан­ный вывод, впро­чем, вряд ли может иметь само­сто­я­тель­ное зна­че­ние без уче­та иных — лите­ра­тур­ных и поли­ти­че­ских — интер­пре­та­ций этой темы, к рас­смот­ре­нию кото­рых мы и перей­дем в сле­дую­щих разде­лах гла­вы.