Социально-утопические идеи
и миф о «золотом веке» в древнем Риме

Часть II
РАННИЙ ПРИНЦИПАТ

с.6

ГЛАВА I. «РИМСКИЙ МИР» И «ЗОЛОТОЙ ВЕК»

Неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли фено­ме­на уто­пи­че­ско­го созна­ния обра­ща­ют вни­ма­ние на то, что поми­мо «народ­ных» уто­пий и уто­пий, созда­вае­мых мыс­ли­те­ля­ми-оди­ноч­ка­ми, в исто­рии суще­ст­во­ва­ли и так назы­вае­мые «офи­ци­аль­ные уто­пии», исполь­зо­вав­шие попу­ляр­ные соци­аль­но-уто­пи­че­ские иде­а­лы в инте­ре­сах пра­вя­щей эли­ты и воз­во­див­шие эти инте­ре­сы в ранг нацио­наль­ных чая­ний и целей. Соглас­но опре­де­ле­нию Э. Я. Бата­ло­ва, «офи­ци­аль­ная уто­пия» — это «сово­куп­ность соци­аль­но-уто­пи­че­ских идей, лозун­гов, про­ек­тов про­грамм, про­воз­гла­шае­мых офи­ци­аль­ной инстан­ци­ей (в лице государ­ства, пар­тии или како­го-либо инсти­ту­та) в каче­стве нацио­наль­ных иде­а­лов и целей и обыч­но фик­си­ру­е­мых в соот­вет­ст­ву­ю­щих доку­мен­тах, вклю­чая кон­сти­ту­ци­он­ные акты»^[1]. Дан­ные наблюде­ния, сде­лан­ные на осно­ве фак­тов новой и новей­шей исто­рии, зако­но­мер­но вызы­ва­ют вопрос: при­ло­жи­мы ли они к более ран­ним пери­о­дам и нель­зя ли обна­ру­жить важ­ней­шие эле­мен­ты «офи­ци­аль­ной уто­пии», напри­мер, в идео­ло­гии и про­па­ган­де ран­не­го прин­ци­па­та? Ответ на этот вопрос мы попы­та­ем­ся най­ти, про­ана­ли­зи­ро­вав дан­ные тех источ­ни­ков, кото­рые отра­жа­ют не толь­ко офи­ци­аль­ную «само­оцен­ку» прин­ци­па­та^[2], но и те обще­ст­вен­ные иде­а­лы, на кото­рых она осно­вы­ва­лась.

1. «Res pub­li­ca res­ti­tu­ta»

Посколь­ку одной из веч­ных дис­кус­си­он­ных про­блем в иссле­до­ва­ни­ях по эпо­хе Авгу­ста была и оста­ет­ся про­бле­ма соот­но­ше­ния тра­ди­ций и нова­ций, рес­пуб­ли­кан­ских и монар­хи­че­ских инсти­ту­тов, эле­мен­тов «поли­са» и импе­рии, было бы полез­но преж­де все­го обра­тить­ся к тем доку­мен­там эпо­хи, кото­рые непо­сред­ст­вен­но отра­жа­ли име­ю­щие отно­ше­ние к этой теме взгляды само­го осно­ва­те­ля систе­мы с.7 прин­ци­па­та. Неза­дол­го перед сво­ей смер­тью (14 г.) Август напи­сал пере­чень дея­ний, свое­об­раз­ный «крат­кий курс» исто­рии его при­хо­да к вла­сти и бла­го­де­тель­но­го прав­ле­ния, заве­щав выре­зать этот текст на брон­зо­вых дос­ках у вхо­да в Мав­зо­лей (Suet., D. Aug., 101, 4). В после­дую­щих поко­ле­ни­ях, как отме­тил А. Гор­дон, нашлись люди, кото­рые пред­по­чли мате­ри­аль­ную цен­ность брон­зы исто­ри­че­ской цен­но­сти само­го доку­мен­та¹, и о содер­жа­нии «Дея­ний боже­ст­вен­но­го Авгу­ста» мы можем судить теперь по фраг­мен­там латин­ских и гре­че­ских копий, выпол­нен­ных на камне и най­ден­ных на терри­то­рии горо­дов Анки­ры, Антио­хии и Апол­ло­нии². Эту поли­ти­че­скую авто­био­гра­фию Авгу­ста допол­ня­ют дан­ные дру­гих эпи­гра­фи­че­ских, нумиз­ма­ти­че­ских источ­ни­ков и памят­ни­ков искус­ства, а так­же сведе­ния о про­веден­ных Авгу­стом государ­ст­вен­но-про­па­ган­дист­ских меро­при­я­ти­ях.

В пер­вой же гла­ве (R. g. d. A., 1, 1) Август утвер­жда­ет, что он вер­нул сво­бо­ду государ­ству, угне­тен­но­му гос­под­ст­вом кли­ки (име­ют­ся в виду сто­рон­ни­ки Анто­ния, кото­рым было нане­се­но пора­же­ние в апре­ле 43 г. до н. э.). Ни сло­вом не упо­ми­ная ни о про­скрип­ци­ях, ни о кон­фис­ка­ци­ях земель, ни о дру­гих сво­их мало­по­пу­ляр­ных дея­ни­ях, Август настой­чи­во про­во­дит мысль о том, что он все­гда отка­зы­вал­ся от чрез­мер­ной вла­сти и чрез­мер­ных поче­стей: напро­тив, пога­сив граж­дан­ские вой­ны, он в соот­вет­ст­вии с обы­ча­я­ми пред­ков пере­дал государ­ство в рас­по­ря­же­ние сена­та и наро­да и, имея вла­сти не боль­ше сво­их кол­лег по маги­ст­ра­ту­рам, пре­взо­шел всех лишь сво­им авто­ри­те­том, сво­ей auc­to­ri­tas (4, 1; 5, 1—3; 6, 1—2; 20, 1; 21, 3; 24, 2; 34, 1, 3). Таким обра­зом, сам Август на исхо­де жиз­ни стре­мил­ся под­черк­нуть в сво­их «Дея­ни­ях» вер­ность тра­ди­ци­ям и обы­ча­ям пред­ков, а так­же то, что он фак­ти­че­ски вос­ста­но­вил строй отцов, пошат­нув­ший­ся в эпо­ху граж­дан­ских рас­прей. Напом­ним, что имен­но эта идея воз­вра­ще­ния к кано­нам остав­ше­го­ся в про­шлом «иде­аль­но­го Рима», к спра­вед­ли­вым уста­нов­ле­ни­ям пред­ков явля­лась харак­тер­ней­шим эле­мен­том не толь­ко зна­ме­ни­той тео­рии «упад­ка нра­вов», но и все­го рим­ско­го «полис­но­го» мен­та­ли­те­та вре­мен Рес­пуб­ли­ки. Август в извест­ной мере толь­ко про­дол­жа­ет здесь то направ­ле­ние, кото­рое про­сле­жи­ва­лось в сочи­не­ни­ях Като­на Стар­ше­го и Цице­ро­на, Варро­на и Сал­лю­стия. Нель­зя забы­вать, что в древ­ние эпо­хи оправ­да­ни­ем почти всех рефор­ма­тор­ских начи­на­ний было отнюдь не «постро­е­ние ново­го обще­ства», а ско­рее «вос­ста­нов­ле­ние утра­чен­ной спра­вед­ли­во­сти», и уже поэто­му суж­де­ния неко­то­рых совре­мен­ных иссле­до­ва­те­лей о с.8 «поли­ти­че­ском лице­ме­рии» Авгу­ста и его сто­рон­ни­ков³ нуж­да­ют­ся в опре­де­лен­ных коррек­ти­вах.

На исхо­де граж­дан­ских войн и Окта­виан, и мно­гие его про­тив­ни­ки — «рес­пуб­ли­кан­цы» вполне искренне мог­ли стре­мить­ся к одной и той же конеч­ной цели, кото­рая все­гда сто­я­ла перед рим­ски­ми «доб­ро­по­рядоч­ны­ми граж­да­на­ми» — слу­же­ни­ем добить­ся воз­вы­ше­ния и про­цве­та­ния Рима. Неко­то­рая раз­ни­ца заклю­ча­лась лишь в самом пони­ма­нии «обще­ст­вен­ной поль­зы» (что, соб­ст­вен­но, и обо­зна­ча­ло выра­же­ние «res pub­li­ca»), а так­же средств, с помо­щью кото­рых она мог­ла быть достиг­ну­та. «Дея­ния» Авгу­ста, как нам кажет­ся, вполне мож­но поста­вить в один ряд с той эпи­та­фи­ей из гроб­ни­цы Сци­пи­о­нов (CIL, I, 38; VI, 1293), кото­рая цити­ро­ва­лась в пер­вой части кни­ги: над­пись у Мав­зо­лея Авгу­ста была про­ник­ну­та все тем же чув­ст­вом гор­до­сти и удо­вле­тво­ре­ния обще­ст­вен­ной карье­рой, при­нес­шей поль­зу рим­ско­му наро­ду и про­сла­вив­шей государ­ст­вен­но­го мужа вме­сте с его пред­ка­ми. Август высту­па­ет здесь как чуж­дый вла­сто­лю­бию «vir bo­nus», о кото­ром меч­тал Цице­рон, при­чем сам спи­сок его необык­но­вен­ных заслуг перед государ­ст­вом испод­воль под­во­дит чита­те­ля к мыс­ли о том, что ни один из пред­ше­ст­ву­ю­щих рим­ских государ­ст­вен­ных дея­те­лей не сде­лал столь мно­го для обще­ст­вен­ной поль­зы, как этот. Не слу­чай­но и сенат, и всад­ни­че­ское сосло­вие, и весь рим­ский народ назва­ли его Авгу­стом⁴ и отцом оте­че­ства, а в Юли­е­вой курии был постав­лен золо­той щит с над­пи­сью, пояс­ня­ю­щей, что он дан за муже­ство, мило­сер­дие, спра­вед­ли­вость и бла­го­че­стие («…vir­tu­tis cle­men­tiae jus­ti­tiae et pie­ta­tis cau­sa» — R. g. d. A., 34, 2; 35, 1), — т. е. за искон­но рим­ские граж­дан­ские доб­ро­де­те­ли. Август, таким обра­зом, дале­ко пре­взо­шел в сво­их при­знан­ных доб­ро­де­те­лях и заслу­гах всех граж­дан, инте­ре­сы кото­рых он выра­зил не толь­ко как «vir bo­nus», но и как упол­но­мо­чен­ный наро­дом (не слу­чай­но он обла­дал три­бун­ской вла­стью) наи­луч­ший упра­ви­тель, как «op­ti­mus prin­ceps»⁵. Ради вос­ста­нов­ле­ния и сохра­не­ния граж­дан­ско­го мира этот авто­ри­тет­ней­ший граж­да­нин стал как бы наде­лен­ным чрез­вы­чай­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми рес­пуб­ли­кан­ским маги­ст­ра­том, пер­со­ни­фи­ци­ру­ю­щим власть рим­ско­го наро­да, высту­паю­щим за инте­ре­сы это­го наро­да, по его воле и от его име­ни⁶.

Сле­ду­ет заме­тить, что лозунг «вос­ста­нов­лен­ной рес­пуб­ли­ки», встре­чаю­щий­ся в неко­то­рых источ­ни­ках вре­мен Авгу­ста⁷, вряд ли во всех слу­ча­ях под­ра­зу­ме­вал про­стое меха­ни­че­ское вос­про­из­веде­ние, копи­ро­ва­ние тех поряд­ков, с.9 кото­рые были в Риме, ска­жем, до Грак­хов. И хотя офи­ци­оз­ный Вел­лей Патер­кул утвер­ждал, что после окон­ча­ния граж­дан­ских войн была воз­вра­ще­на пер­во­на­чаль­ная и ста­рин­ная фор­ма государ­ства («…pris­ca ilia et an­ti­qua rei pub­li­cae for­ma re­vo­ca­ta» — II, 89), сам Август, по свиде­тель­ству Све­то­ния, после неко­то­рых коле­ба­ний не риск­нул сно­ва дове­рить государ­ство свое­во­лию мно­гих пра­ви­те­лей и в одном из эдик­тов даже отме­тил, что он стал твор­цом луч­ше­го, более проч­но­го государ­ст­вен­но­го устрой­ства (D. Aug., 28, 1—2). Здесь так­же мож­но видеть свое­об­раз­ное вопло­ще­ние про­грам­мы Цице­ро­на: сохра­нив (а отча­сти даже и реста­ври­ро­вав) тра­ди­ци­он­ные эле­мен­ты «сме­шан­ной» рим­ской кон­сти­ту­ции, т. е. эле­мен­ты демо­кра­тии, ари­сто­кра­тии и монар­хии, Август еще более «усо­вер­шен­ст­во­вал» эту кон­сти­ту­цию, в соот­вет­ст­вии с тре­бо­ва­ни­я­ми вре­ме­ни при­дав боль­шее зна­че­ние послед­не­му эле­мен­ту, но сде­лав это не вопре­ки обы­чаю пред­ков, а лишь бла­го­да­ря сво­им заслу­гам и авто­ри­те­ту, бла­го­да­ря auc­to­ri­tas. В этом смыс­ле лозунг «res pub­li­ca res­ti­tu­ta» не содер­жал в себе ниче­го лице­мер­но­го⁸ и встре­чал пол­ное пони­ма­ние тех рим­лян, кото­рые были искренне рады окон­ча­нию бра­то­убий­ст­вен­ных граж­дан­ских войн, уста­нов­ле­нию ста­биль­но­сти и воз­рож­де­нию Авгу­стом мно­гих пат­ри­ар­халь­ных тра­ди­ций и «нра­вов пред­ков», при­шед­ших в забве­ние по вине самих же рим­ских граж­дан.

Вво­ди­мые Авгу­стом нова­ции пред­став­ля­лись, таким обра­зом, лишь логи­че­ским про­дол­же­ни­ем ста­ро­рим­ских тра­ди­ций, их воз­рож­де­ни­ем и одно­вре­мен­но неко­то­рым улуч­ше­ни­ем или раз­ви­ти­ем, но никак не лом­кой и не отме­ной. Живая память об апо­ка­лип­ти­че­ских бед­ст­ви­ях и анар­хии пред­ше­ст­ву­ю­щих деся­ти­ле­тий застав­ля­ла, гово­ря сло­ва­ми Таци­та, пред­по­честь без­опас­ное насто­я­щее испол­нен­но­му опас­но­стя­ми про­шло­му, и Август лег­ко при­влек всех сла­до­стью покоя («…cunctos dul­ce­di­ne otii pel­le­xit» — Ann., I, 2). Воз­вра­ще­ние рим­ским граж­да­нам мира внут­ри и вне государ­ства Август счи­тал одним из глав­ных дости­же­ний сво­ей жиз­ни: не слу­чай­но он с гор­до­стью под­чер­ки­вал, что ворота хра­ма Яну­са Кви­ри­на, закры­вав­ши­е­ся при уста­нов­ле­нии во всем государ­стве рож­ден­но­го победа­ми мира, при нем по поста­нов­ле­нию сена­та запи­ра­лись три­жды, в то вре­мя как от осно­ва­ния горо­да до его появ­ле­ния на свет такое слу­ча­лось толь­ко два­жды (R. g. d. A., 13)⁹. Весь­ма харак­тер­но про­мельк­нув­шее здесь разде­ле­ние всей рим­ской исто­рии как бы на две нерав­ные части: до рож­де­ния прин­цеп­са («pr[ius­quam] nas­ce­rer») и после, когда Август с.10 «уми­ротво­рил» даже те дале­кие и непо­кор­ные наро­ды, до кото­рых преж­де нико­гда не дохо­ди­ло рим­ское вой­ско (Ibid., 3, 2; 26, 1—33). Этот вто­рой пери­од, кото­рый пред­ла­га­ли назы­вать «авгу­стов­ским веком» («sae­cu­lum Augus­tum» — Suet., D. Aug., 100, 3)¹⁰, счи­тал­ся, таким обра­зом, про­дол­же­ни­ем пред­ше­ст­ву­ю­ще­го пери­о­да внеш­ней поли­ти­ки, но дав­шим — и имен­но в этом опять про­яв­лял­ся эле­мент новиз­ны — несрав­нен­но более суще­ст­вен­ные резуль­та­ты, чем преж­ний.

Рим­ские пред­став­ле­ния о мире и пер­со­ни­фи­ци­ро­вав­шей его богине Pax (не являв­шей­ся пол­ным экви­ва­лен­том гре­че­ской боги­ни Eire­ne) были, по мне­нию ряда иссле­до­ва­те­лей, изна­чаль­но свя­за­ны с рим­ским «импе­ри­а­лиз­мом»: если по отно­ше­нию к граж­да­нам «pax» ассо­ции­ро­вал­ся в основ­ном с согла­си­ем, то по отно­ше­нию к ино­зем­цам гла­гол «pa­ca­re» озна­чал «заво­е­вы­вать», «под­чи­нять», гаран­ти­руя после это­го «уми­ротво­ре­ние», т. е. мир­ную жизнь под эгидой гос­под­ства Рима¹¹. Не слу­чай­но один из вождей бри­тан­цев Кал­гак в сво­ей речи про­тив рим­лян гово­рил, что они назы­ва­ют при­но­си­мое ими опу­сто­ше­ние миром (Tac., Agr., 30). Разу­ме­ет­ся, такое пони­ма­ние «мира» опре­де­ля­лось не пато­ло­ги­че­ской агрес­сив­но­стью рим­лян, на кото­рую ука­зы­ва­ли их про­тив­ни­ки, а объ­ек­тив­ны­ми зако­на­ми рабо­вла­дель­че­ской эко­но­ми­ки, еще не исчер­пав­шей воз­мож­но­стей экс­тен­сив­но­го пути раз­ви­тия за счет захва­та все новых и новых земель, мате­ри­аль­ных цен­но­стей и рабов¹². Отсюда — тот непо­сле­до­ва­тель­ный, с совре­мен­ной точ­ки зре­ния, «импер­ский» паци­физм, кото­рый был пря­мым про­дол­же­ни­ем тео­рии рим­ских сто­и­ков о «спра­вед­ли­вой экс­пан­сии» и кото­рый нашел отра­же­ние не толь­ко в «Дея­ни­ях» Авгу­ста, но и в тех офи­ци­оз­ных про­из­веде­ни­ях рим­ской лите­ра­ту­ры, в тех рели­ги­оз­ных куль­тах, о кото­рых еще будет идти речь в сле­дую­щих разде­лах гла­вы. Идея «Авгу­стов­ско­го Мира» была, таким обра­зом, тес­но свя­за­на с иде­ей вос­ста­нов­лен­ной и усо­вер­шен­ст­во­ван­ной рес­пуб­ли­ки, посколь­ку само это воз­рож­ден­ное дер­жав­ное вели­чие Рима ста­ло воз­мож­ным после доб­ро­воль­но­го при­не­се­ния Авгу­сту клят­вы вер­но­сти Ита­ли­ей и запад­ны­ми про­вин­ци­я­ми (R. g. d. A., 25, 2), после наде­ле­ния Авгу­ста «импе­ри­ем», выс­шей воен­ной вла­стью, напра­вив­шей мощь рим­ских леги­о­нов не на внут­рен­ние раздо­ры и само­ис­треб­ле­ние, а на «уми­ротво­ре­ние» непо­кор­ных сосед­них наро­дов¹³.

Бла­го­де­тель­ное рим­ское гос­под­ство, кото­рое в «авгу­стов­ский век» долж­но рас­про­стра­нить­ся на весь круг земель, ста­ло темой и мно­гих памят­ни­ков искус­ства, с.11 исполь­зо­ван­ных офи­ци­аль­ной про­па­ган­дой. Внеш­ний, «импер­ский» аспект идеи «Авгу­стов­ско­го Мира» хоро­шо иллю­ст­ри­ру­ет, напри­мер, хра­ня­ща­я­ся в Вати­кане ста­туя Авгу­ста из Pri­ma Por­ta, пред­став­ля­ю­щая импе­ра­то­ра в виде хариз­ма­ти­че­ско­го вождя, пол­ко­во­д­ца, обра­щаю­ще­го­ся с речью к вой­ску. У ног Авгу­ста — малень­кий амур, веро­ят­но, сим­во­ли­зи­ру­ю­щий при­част­ность наслед­ни­ка Цеза­ря к боже­ст­вен­но­му роду Юли­ев, а изо­бра­же­ния на пан­ци­ре несут в себе харак­те­ри­сти­ку заслуг прин­цеп­са и насту­пив­шей при нем счаст­ли­вой эпо­хи. Фигу­ры в верх­ней части пан­ци­ря ясно сим­во­ли­зи­ру­ют наступ­ле­ние сол­неч­но­го утра для все­го мира: боже­ство неба уби­ра­ет заве­су, и Солн­це выез­жа­ет на сво­ей колес­ни­це, сле­дуя за утрен­ней звездой Вене­рой и утрен­ней зарей Авро­рой. Цен­траль­ная сце­на — воз­вра­ще­ние пар­фя­ни­ном рим­ско­му вои­ну тех воен­ных знач­ков, кото­рые были утра­че­ны в преды­ду­щих вой­нах (ср.: R. g. d. A., 29, 2); жен­ские фигу­ры по обе­им сто­ро­нам оли­це­тво­ря­ют зами­рен­ные Авгу­стом про­вин­ции. Нако­нец, в ниж­ней части пан­ци­ря меж­ду Апол­ло­ном и его сест­рой Диа­ной изо­бра­же­на Мать Зем­ля с дву­мя мла­ден­ца­ми и напол­нен­ным пло­да­ми рогом изоби­лия — сим­во­лом насту­паю­щей эпо­хи бла­го­ден­ст­вия и про­цве­та­ния¹⁴. Эта идея импер­ско­го «Авгу­стов­ско­го Мира» и «золо­то­го века» про­па­ган­ди­ро­ва­лась не толь­ко в скульп­ту­ре (ср. хра­ня­щу­ю­ся в Эрми­та­же ста­тую Авгу­ста из Кум), но и в изо­бра­же­ни­ях на моне­тах, в искус­стве малых форм¹⁵. Доста­точ­но, напри­мер, ука­зать на так назы­вае­мую «Гем­му Авгу­ста», создан­ную рез­чи­ка­ми при­двор­ной мастер­ской Дио­с­ку­рида и хра­ня­щу­ю­ся сей­час в Вен­ском худо­же­ст­вен­но-исто­ри­че­ском музее. Верх­ний уро­вень гем­мы пред­став­ля­ет Авгу­ста сидя­щим на троне вме­сте с боги­ней Ромой; на его голо­ву (рядом с кото­рой поме­щен «счаст­ли­вый» для Авгу­ста знак Козе­ро­га) опус­ка­ет венок жен­щи­на, сим­во­ли­зи­ру­ю­щая, веро­ят­но, ойку­ме­ну; у ног Авгу­ста — орел Юпи­те­ра и все та же Мать Зем­ля с дву­мя мла­ден­ца­ми и рогом изоби­лия; впе­ре­ди — три­ум­фаль­ная колес­ни­ца, управ­ля­е­мая самой Вик­то­ри­ей, и схо­дя­щий с нее три­ум­фа­тор Тибе­рий рядом с Гер­ма­ни­ком. Ниж­ний уро­вень той же гем­мы пред­став­ля­ет реаль­ные ито­ги победо­нос­ных войн: рим­ляне воз­дви­га­ют тро­фей, а раз­гром­лен­ные и повер­жен­ные «вар­ва­ры» гото­вы уни­жен­но про­сить у них поща­ды¹⁶.

Наряду с «внеш­ним», импер­ским аспек­том, «Авгу­стов­ский Мир», как отме­ча­лось, имел и «внут­рен­нее», граж­дан­ское зву­ча­ние, нашед­шее яркое ото­б­ра­же­ние, в част­но­сти, на релье­фах зна­ме­ни­то­го «Алта­ря Мира», выстро­ен­но­го с.12 на Мар­со­вом поле в 13—9 гг. до н. э. На запад­ной сто­роне сте­ны, окру­жаю­щей жерт­вен­ник, был изо­бра­жен Эней — пра­ро­ди­тель рода Юли­ев и Авгу­ста, при­но­ся­щий жерт­вы Пена­там, а так­же сце­ны из жиз­ни осно­ва­те­лей Рима Рому­ла и Рема; на про­доль­ных сте­нах пред­став­ле­на направ­ля­ю­ща­я­ся к алта­рю тор­же­ст­вен­ная про­цес­сия, в кото­рой за Авгу­стом сле­ду­ют чле­ны его семьи, жре­цы и сена­то­ры. Все это, как и мно­гие дру­гие памят­ни­ки искус­ства¹⁷, а так­же изо­бра­же­ния на моне­тах¹⁸, при­зва­ны были иллю­ст­ри­ро­вать нераз­рыв­ность свя­зи Авгу­ста и его совре­мен­ни­ков с вели­ки­ми осно­ва­те­ля­ми государ­ства, их вер­ность «нра­вам пред­ков» и древ­не­рим­ской pie­tas. Осо­бый инте­рес для нас име­ют изо­бра­же­ния лево­го релье­фа на восточ­ной сто­роне сте­ны: в цен­тре это­го релье­фа мы сно­ва видим Зем­лю — Tel­lus — пред­став­лен­ную как моло­дая жен­щи­на (похо­жая, кста­ти, на жену Авгу­ста Ливию¹⁹) с дву­мя мла­ден­ца­ми на руках. У ее ног — вол и ягне­нок, на коле­нях — пло­ды, рядом рас­тут цве­ты и зла­ки, что под­чер­ки­ва­ет общую идею пло­до­ро­дия, мира и изоби­лия. По обе сто­ро­ны рас­по­ло­же­ны две алле­го­ри­че­ские жен­ские фигу­ры — веро­ят­но, Ауры, кото­рые сим­во­ли­зи­ру­ют сухой и влаж­ный (мор­ской) вет­ры, спо­соб­ст­ву­ю­щие про­цве­та­нию Ита­лии. Изо­бра­же­ние боги­ни Ромы на пра­вом релье­фе этой же сте­ны почти не сохра­ни­лось, но его мож­но рекон­струи­ро­вать по сход­но­му изо­бра­же­нию на кар­фа­ген­ском алта­ре, где эта боги­ня пред­став­ле­на сидя­щей на сня­тых доспе­хах, с изо­бра­же­ни­ем кры­ла­той Победы в руках; рядом с ней рас­по­ла­га­лись рог изоби­лия, жезл Мер­ку­рия и зем­ной круг²⁰.

Даже при бег­лом зна­ком­стве с эти­ми зна­ме­ни­ты­ми памят­ни­ка­ми искус­ства, отра­жав­ши­ми в себе офи­ци­аль­ную идео­ло­гию прин­ци­па­та, бро­са­ет­ся в гла­за то, что наряду с иде­ей Рим­ско­го (Авгу­стов­ско­го) Мира все они про­па­ган­ди­ро­ва­ли идею наступ­ле­ния новой счаст­ли­вой эпо­хи, эпо­хи бла­го­ден­ст­вия, при­род­но­го изоби­лия, про­цве­та­ния Ита­лии и все­го под­власт­но­го Риму кру­га земель. Весь­ма харак­тер­на такая деталь: изящ­ный рас­ти­тель­ный орна­мент, укра­шаю­щий сте­ны «Алта­ря Мира», состо­ит из пере­пле­таю­щих­ся побе­гов акан­фа — того само­го «весе­ло­го» акан­фа, кото­рым, соглас­но про­ро­че­ству IV экло­ги Вер­ги­лия, долж­на была чудес­но рас­цве­сти зем­ля при воз­вра­ще­нии «Сатур­но­ва цар­ства» («…ri­den­ti …acan­tho» — Buc., IV, 20)²¹. Связь этих памят­ни­ков с иде­ей насту­паю­ще­го «золо­то­го века» ста­но­вит­ся еще более оче­вид­ной при срав­не­нии обра­за Мате­ри Зем­ли с тем вос­хва­ле­ни­ем Ита­лии — «зем­ли Сатур­на» с.13 (Sa­tur­nia tel­lus), кото­рое было одним из клю­че­вых мест в «Геор­ги­ках» (II, 136—175) Вер­ги­лия. По мне­нию неко­то­рых иссле­до­ва­те­лей, этот образ на «Алта­ре Мира» впи­тал в себя не толь­ко пред­став­ле­ния об Ита­лии как бла­го­сло­вен­ной зем­ле, на кото­рой цар­ст­во­вал Сатурн²², но одно­вре­мен­но и пред­став­ле­ния о богине люб­ви Вене­ре — покро­ви­тель­ни­це мир­ной жиз­ни, от кото­рой через Энея воз­во­ди­ли свой род Юлии²³.

Гово­ря о нова­ци­ях в офи­ци­аль­ной идео­ло­гии прин­ци­па­та, нель­зя не отме­тить появ­ле­ния в ней совер­шен­но нетра­ди­ци­он­но­го для пред­ше­ст­ву­ю­щей рим­ской исто­рии лозун­га о том, что уто­пи­че­ские меч­та­ния вре­мен граж­дан­ских войн теперь бла­го­да­ря Авгу­сту испол­не­ны, что Рим воз­ро­дил­ся для новой, счаст­ли­вой жиз­ни, — одним сло­вом, что в Ита­лию уже воз­вра­ти­лись бла­га «Сатур­но­ва цар­ства». В том, что это­му лозун­гу при­да­ва­лось отнюдь не вто­ро­сте­пен­ное зна­че­ние, убеж­да­ют Секу­ляр­ные игры 17 г. до н. э., пре­вра­щен­ные Авгу­стом из чисто рели­ги­оз­но­го празд­ни­ка в гран­ди­оз­ное обще­го­судар­ст­вен­ное поли­ти­ко-про­па­ган­дист­ское дей­ст­вие. Если рас­смат­ри­вать эти игры в инте­ре­су­ю­щем нас здесь аспек­те, сле­ду­ет отме­тить, что глав­ное их пред­на­зна­че­ние Август видел в том, чтобы еще раз под­черк­нуть новое каче­ство насту­пив­шей при нем счаст­ли­вой эпо­хи, отли­чаю­щей­ся, как день от ночи, от мрач­ной эпо­хи граж­дан­ских войн. Пред­ше­ст­ву­ю­щее поко­ле­ние рим­лян сво­ей кро­вью смы­ло нало­жен­ное на него про­кля­тие за грех бра­то­убий­ства, и новым поко­ле­ни­ям воз­рож­ден­но­го Рима пред­сто­ит насла­дить­ся теперь бла­го­ден­ст­ви­ем «Сатур­но­ва цар­ства». В лите­ра­ту­ре оста­ет­ся откры­тым вопрос о том, поче­му в каче­стве «рубе­жа» двух эпох был избран имен­но 17 г. до н. э. Пред­ше­ст­ву­ю­щие игры отме­ча­лись в 249 и в 149 (146) гг. до н. э.²⁴, сле­дую­щее сто­ле­тие исте­ка­ло в 49 г. до н. э., но из-за вой­ны меж­ду Цеза­рем и Пом­пе­ем этот срок был про­пу­щен, так­же как и дру­гой срок — 39 г. до н. э., кото­рый был «вычис­лен», види­мо, бла­го­да­ря исполь­зо­ва­нию встре­чаю­щей­ся у Варро­на вер­сии о про­дол­жи­тель­но­сти секу­лю­ма не в 100, а в 110 лет²⁵. С это­го вре­ме­ни, как пока­зы­ва­ют IV экло­га Вер­ги­лия и целый ряд дру­гих рас­смот­рен­ных нами в пер­вой части кни­ги источ­ни­ков, идея сме­ны поко­ле­ний (веков) не пере­ста­ва­ла вол­но­вать умы рим­лян, при­об­ре­тая свое­об­раз­ный эсха­то­ло­ги­че­ский и поли­ти­ко-мес­си­ан­ский отте­нок. Не уди­ви­тель­но, что Август, при­дя к вла­сти, решил пре­одо­леть любые затруд­не­ния с хро­но­ло­ги­ей во имя того, чтобы sae­cu­lum Augus­tum и sae­cu­lum aure­um впредь были бы сино­ни­ма­ми в созна­нии с.14 рим­лян. Неожи­дан­ная смерть Мар­цел­ла поме­ша­ла осу­ще­ст­вить это наме­ре­ние в 23 г. до н. э., и тогда кол­ле­гия квин­де­цем­ви­ров вынуж­де­на была пред­ло­жить новый срок празд­но­ва­ния (16 г. до н. э.), осно­вы­ваю­щий­ся на пред­став­ле­ни­ях о 110-лет­ней про­дол­жи­тель­но­сти секу­лю­мов²⁶.

Не дождав­шись даже и этой весь­ма спор­ной даты, прин­цепс про­вел игры в июне 17 г. до н. э., веро­ят­но, решив «при­уро­чить» их к появ­ле­нию в нача­ле это­го года коме­ты, кото­рую в наро­де отож­де­ст­ви­ли со «Звездой Юлия», суля­щей бла­го­ден­ст­вие и Риму, и само­му наслед­ни­ку Цеза­ря Авгу­сту (Dio Cass., 54, 19, 7; Jul. Ob­se­quens, 131). Ссыл­ки на ука­за­ния Сивил­ли­ных книг, на пред­ше­ст­во­вав­шую тра­ди­цию празд­но­ва­ний созда­ва­ли види­мость пре­ем­ст­вен­но­сти с обряда­ми рес­пуб­ли­кан­ских вре­мен, одна­ко в дей­ст­ви­тель­но­сти это была оче­ред­ная «полу­скры­тая инно­ва­ция»²⁷ авгу­стов­ской идео­ло­гии: в ста­рые фор­мы обле­ка­лось новое про­па­ган­дист­ское содер­жа­ние. Суть его пре­крас­но отра­жа­ет «Секу­ляр­ный гимн», напи­сан­ный по спе­ци­аль­но­му зака­зу Гора­ци­ем и испол­нен­ный хором избран­ных пред­ста­ви­те­лей ново­го поко­ле­ния — 27 юно­шей и 27 деву­шек, чьи роди­те­ли еще были живы (Hor., Carm. saec., 6; ILS, 5050; Zo­sim., Hist. nov., II, 1—7). Поми­мо молит­вен­ных обра­ще­ний к Апол­ло­ну, Диане, Юпи­те­ру и дру­гим боже­ствам с прось­ба­ми о даро­ва­нии рим­ско­му наро­ду изоби­лия и про­цве­та­ния «Секу­ляр­ный гимн» дает доста­точ­но ясное опи­са­ние благ той счаст­ли­вой эпо­хи, кото­рая уже насту­пи­ла при слав­ном потом­ке Анхи­за и Вене­ры (Carm. saec., 50) — Авгу­сте. Неко­то­рые из этих благ сно­ва напо­ми­на­ют нам об «импер­ском паци­физ­ме»: мидя­нин (т. е. пар­фя­нин. — Ю. Ч.) теперь стра­шит­ся рим­ско­го ору­жия на суше и на море, а занос­чи­вые ски­фы и индий­цы испол­ня­ют теперь пове­ле­ния победо­нос­но­го Авгу­ста, мило­сти­во­го к повер­жен­но­му вра­гу (51—56). Глав­ным же содер­жа­ни­ем этих благ ста­но­вит­ся воз­вра­ще­ние всех тех божеств, кото­рые обес­пе­чи­ва­ли счаст­ли­вую жизнь «Сатур­но­ва цар­ства» и дале­ких пред­ков: вот уже воз­вра­ща­ют­ся и Вер­ность (Fi­des), и Мир (Pax), и Честь (Ho­nos), и древ­нее Цело­муд­рие (Pu­dor), дер­за­ет забы­тая Доб­лесть (Vir­tus), и бла­жен­ная боги­ня Изоби­лие (Co­pia) при­бли­жа­ет­ся с напол­нен­ным рогом (57—60). Феб — Апол­лон, поет­ся в гимне, про­длит это сча­стье Рима и Лация, делая его все луч­ше и луч­ше от люст­ра до люст­ра (т. е. от одно­го пяти­лет­не­го цен­за до дру­го­го. — Ю. Ч.) на веч­ные вре­ме­на (66—68).

Пере­чень бла­го­де­тель­ных для Рима божеств, при­во­ди­мый здесь Гора­ци­ем, свиде­тель­ст­ву­ет о том, что тен­ден­ция с.15 к сбли­же­нию обра­зов «иде­аль­но­го Рима» и «Сатур­но­ва цар­ства», наме­тив­ша­я­ся в позд­не­рес­пуб­ли­кан­скую эпо­ху, полу­ча­ет теперь, при Авгу­сте, свое логи­че­ское завер­ше­ние. «Авгу­стов­ский Мир» впер­вые орга­нич­но соеди­ня­ет в себе суро­вые и чистые «нра­вы пред­ков» с теми ска­зоч­ны­ми бла­га­ми — все­об­щим миром и изоби­ли­ем, кото­рые были тра­ди­ци­он­ны­ми атри­бу­та­ми мифи­че­ско­го «Сатур­но­ва цар­ства». При этом идея нацио­наль­но­го вели­чия явля­ет­ся доми­нант­ной: мощь рим­ско­го государ­ства, воз­рож­ден­ная наи­луч­шим граж­да­ни­ном и прин­цеп­сом Авгу­стом, долж­на быть направ­ле­на на «уми­ротво­ре­ние» всех наро­дов для их же соб­ст­вен­но­го бла­га, пока этот «Рим­ский Мир» не будет рас­про­стра­нен до самых край­них пре­де­лов земель. Зна­ме­ни­тая кар­та мира Агрип­пы²⁸, состав­ляв­ша­я­ся око­ло 20 лет и охва­ты­вав­шая про­стран­ства от Испа­нии до Индии, от эфи­о­пов до ски­фов, как бы под­твер­жда­ла, что Риму уже под­власт­на боль­шая часть этих про­странств и что на Зем­ле нет боль­ше ни одно­го наро­да, ни одной дер­жа­вы, спо­соб­ных срав­нить­ся по сво­ей мощи с Римом. Or­bis Ro­ma­nus ста­но­вит­ся почти сино­ни­мом поня­тия or­bis ter­ra­rum, а Рим­ская импе­рия высту­па­ет как реаль­ное вопло­ще­ние «миро­во­го государ­ства», кос­мо­по­ли­са, суще­ст­во­ва­ние кото­ро­го не огра­ни­че­но не толь­ко в про­стран­стве, но и во вре­ме­ни²⁹. Насту­пив­шее при Авгу­сте сча­стье воз­рож­ден­но­го Рима и Ита­лии, соглас­но этой кон­цеп­ции, не толь­ко не при­дет нико­гда в упа­док, но и будет умно­жать­ся с появ­ле­ни­ем новых поко­ле­ний рим­ско­го наро­да; само­му же Риму, как избран­но­му бога­ми горо­ду, пред­сто­ит жить веч­но.

Этот «рим­ский миф», окон­ча­тель­но сфор­ми­ро­вав­ший­ся имен­но во вре­ме­на Авгу­ста, изо­бра­жал прин­ци­пат как зако­но­мер­ный итог всей пред­ше­ст­ву­ю­щей исто­рии потом­ков Энея, давая Авгу­сту идео­ло­ги­че­скую санк­цию, оправ­ды­вая и воз­ве­ли­чи­вая в гла­зах рим­лян кон­крет­ный и про­за­ич­ный резуль­тат граж­дан­ских войн, т. е. при­ход к вла­сти наслед­ни­ка Цеза­ря, осу­щест­влен­ный с помо­щью воен­ной силы. Рас­про­стра­нив­шись в обще­ст­вен­ном созна­нии, иде­аль­ный образ прин­ци­па­та на какое-то вре­мя дей­ст­ви­тель­но поз­во­лил отте­нить нега­тив­ные и, напро­тив, абсо­лю­ти­зи­ро­вать пози­тив­ные сто­ро­ны сло­жив­шей­ся реаль­но­сти, посколь­ку сам этот образ был тес­но свя­зан с надеж­да­ми рим­лян на осу­щест­вле­ние их уто­пи­че­ских меч­та­ний эпо­хи граж­дан­ских войн. «Офи­ци­аль­ная уто­пия» прин­ци­па­та как бы сни­ма­ла теперь с повест­ки дня все эти меч­та­ния, дела­ла их уже достиг­ну­ты­ми или дости­жи­мы­ми в бли­жай­шем буду­щем. Отве­том на все­об­щее стрем­ле­ние к миру ста­ло трое­крат­ное закры­тие с.16 хра­ма Яну­са, сим­во­ли­зи­ру­ю­щее небы­ва­лую «уми­ротво­рен­ность» во всей дер­жа­ве; отве­том на сожа­ле­ния об упад­ке нра­вов ста­ли зако­ны о семье и бра­ке, курс на вос­ста­нов­ле­ние древ­них обы­ча­ев и хра­мов; отве­том на тео­рии об иде­аль­ном упра­ви­те­ле — «рек­то­ре» или «прин­цеп­се», кото­рый дол­жен спа­сти рес­пуб­ли­ку, ста­ла попу­ляр­ная вер­сия о том, что эту функ­цию уже выпол­нил Август; нако­нец, отве­том на эсха­то­ло­ги­че­ские и мес­си­ан­ские ожи­да­ния сме­ны эпох ста­ли «Секу­ляр­ные игры», под­вед­шие чер­ту под ушед­шей эпо­хой бед­ст­вий и сим­во­ли­зи­ру­ю­щие наступ­ле­ние эпо­хи сча­стья, воз­вра­ще­ния всех тех благ, кото­рые были и у пред­ков, и в «Сатур­но­вом цар­стве». Из невоз­врат­но­го про­шло­го «иде­аль­ный Рим» и «Сатур­но­во цар­ство» впер­вые пере­но­сят­ся теперь в насто­я­щее и бли­жай­шее буду­щее.

Нель­зя не при­знать, что такой «иде­аль­ный оре­ол» ока­зал весь­ма суще­ст­вен­ное вли­я­ние на обще­ст­вен­ное созна­ние не толь­ко совре­мен­ни­ков Авгу­ста, но и на мно­гие после­дую­щие поко­ле­ния рим­лян, вос­при­ни­мав­шие прин­ци­пат Авгу­ста как клас­си­че­ское выра­же­ние ново­го режи­ма, как ту осно­ву и тот образ, на кото­рые все после­дую­щие импе­ра­то­ры долж­ны были опи­рать­ся, кото­рым они долж­ны были под­ра­жать. Пре­ем­ни­ки Авгу­ста — при всем раз­ли­чии их поли­ти­че­ских «про­грамм» и мето­дов прав­ле­ния — суме­ли доба­вить лишь весь­ма немно­гое новое к этой «осу­щест­влен­ной уто­пии» прин­ци­па­та, зача­стую беря на воору­же­ние уже исполь­зо­ван­ные Авгу­стом идеи и фор­му­лы. Имен­но так, напри­мер, обсто­я­ло дело с Веко­вы­ми игра­ми: вопре­ки здра­во­му смыс­лу их отпразд­но­ва­ли в инте­ре­су­ю­щий нас пери­од еще два­жды: при Клав­дии (в 47 г., т. е. через 64 года после авгу­сто­вых игр) и при Доми­ци­ане (в 88 г., через 41 год после клав­ди­е­вых игр). В обо­их слу­ча­ях, как и при Авгу­сте, дата опре­де­ля­лась не столь­ко хро­но­ло­ги­че­ски­ми вычис­ле­ни­я­ми, сколь­ко стрем­ле­ни­ем исполь­зо­вать в сво­их инте­ре­сах «про­па­ган­дист­ский заряд» игр: при Клав­дии, напри­мер, они были при­уро­че­ны к 800-летию осно­ва­ния Рима и про­воз­гла­ша­ли оче­ред­ное наступ­ле­ние «бла­го­ден­ст­вия гряду­ще­го века» («fe­li­ci­tas sae­cu­li instan­tis» — CIL, X, 1401). В обо­их слу­ча­ях нашлись люди, кото­рым уже дове­лось при­сут­ст­во­вать на преды­ду­щих играх, и поэто­му сакра­мен­таль­ная фра­за о том, что эти игры «никто не видел и не увидит» (посколь­ку они долж­ны празд­но­вать­ся один раз в жиз­ни чело­ве­че­ско­го поко­ле­ния), вызы­ва­ла в наро­де насмеш­ки (Suet., D. Claud., 21, 2; ср.: Mart., X, 63, 3). Впро­чем, это не поме­ша­ло при­двор­ным льсте­цам поже­лать и тому, и дру­го­му импе­ра­то­ру еще не раз спра­вить эти игры (Suet., Vi­tell., с.17 2; Mart., IV, 1, 7; Stat., Silv., IV, 1, 37). Имен­но акцент на лич­ность импе­ра­то­ра, возда­вае­мые ему непо­мер­ные (зача­стую почти боже­ские) поче­сти (Mart., IV, I, IV, 3; VI, 83; IX. 91; Stat., Silv., I, 6, 25 sqq., etc) и отли­ча­ют дан­ные празд­но­ва­ния от игр, про­во­див­ших­ся при Авгу­сте.

Сре­ди дру­гих про­па­ган­дист­ских меро­при­я­тий, заим­ст­во­ван­ных из авгу­стов­ско­го «арсе­на­ла», назо­вем сле­дую­щие. Тибе­рий, подоб­но Авгу­сту, заяв­лял о сво­ем наме­ре­нии сло­жить с себя власть, что, впро­чем, встре­ти­ло теперь лишь скеп­ти­че­скую реак­цию (Suet., Tib., 24, 2; Tac., Ann., IV, 9). Кали­гу­ла попы­тал­ся вос­ста­но­вить народ­ные собра­ния; ему, как и Авгу­сту, сенат посвя­тил золо­той щит, кото­рый теперь не про­сто был постав­лен в курии Юлия, а еже­год­но в сопро­вож­де­нии жре­че­ских кол­ле­гий и сена­та вно­сил­ся на Капи­то­лий, при­чем хор из знат­ней­ших юно­шей и деву­шек вос­пе­вал в это вре­мя доб­ро­де­те­ли пра­ви­те­ля (Suet., Cal., 16, 2—4). На моне­тах Вес­па­си­а­на обна­ру­жи­ва­ют­ся лозун­ги не толь­ко «авгу­стов­ской сво­бо­ды», но и «вос­ста­нов­лен­ной сво­бо­ды» (LI­BER­TAS RES­TI­TU­TA SC)³⁰. Не была забы­та и идея «Авгу­стов­ско­го Мира»: при Клав­дии, напри­мер, чека­ни­лись моне­ты с леген­дой «PAX AUGUS­TA»³¹, а Нерон, про­воз­гла­сив­ший вско­ре после сво­его при­хо­да к вла­сти, что он будет пра­вить «по пред­на­чер­та­ни­ям Авгу­ста» («ех Augus­ti praescrip­to im­pe­ra­tu­rum» — Suet., Ne­ro, 10, 1; ср.: Tac., Ann., XIII, 4 sqq.), даже в послед­ний пери­од прав­ле­ния (66 г.) не пре­не­брег закры­ти­ем хра­ма Яну­са (Ibid., 13, 2)³². То же самое сде­лал в 70 г. Вес­па­си­ан; Доми­ци­ан постро­ил новый алтарь Мира и т. д. Леген­ды на моне­тах импе­ра­то­ров вто­рой поло­ви­ны I в. про­дол­жа­ют про­па­ган­ди­ро­вать ста­но­вя­щи­е­ся уже тра­ди­ци­он­ны­ми лозун­ги, несмот­ря на все более явное рас­хож­де­ние их с реаль­но­стью (LI­BER­TAS RES­TI­TU­TA, PAX OR­BIS TER­RA­RUM, CON­COR­DIA PO­PU­LI RO­MA­NI, RO­MA RE­NAS­CENS etc.)³³. Созда­ет­ся впе­чат­ле­ние, что на уровне поли­ти­че­ской тео­рии и офи­ци­аль­ной фра­зео­ло­гии иде­аль­ный образ прин­ци­па­та со вре­мен Авгу­ста и до Анто­ни­нов так и не пре­тер­пел суще­ст­вен­ных изме­не­ний, оста­ва­ясь той нор­мой, с кото­рой вынуж­де­ны были счи­тать­ся не толь­ко «хоро­шие», но даже и все «дур­ные» прин­цеп­сы.

Осно­ван­ный на тра­ди­ци­он­ных рим­ских цен­но­стях лозунг вос­ста­нов­ле­ния «обще­ст­вен­ной поль­зы» (рес­пуб­ли­ки), разу­ме­ет­ся, все боль­ше всту­пал в про­ти­во­ре­чие с реаль­но уси­ли­вав­шей­ся монар­хи­че­ской тен­ден­ци­ей, и пото­му он исполь­зо­вал­ся оппо­зи­ци­он­ны­ми сила­ми про­тив тех импе­ра­то­ров, кото­рые, в отли­чие от Авгу­ста, шли на откры­тую с.18 кон­фрон­та­цию с «полис­ной» мора­лью, с рим­ским сена­том. И хотя уже в силу это­го образ уме­рен­но­го, спра­вед­ли­во­го и мило­серд­но­го прин­цеп­са мог отра­жать в себе оппо­зи­ци­он­ные настро­е­ния, он, по заме­ча­нию А. Б. Его­ро­ва, «ока­зы­вал опре­де­лен­ное воздей­ст­вие на поведе­ние импе­ра­то­ров пото­му, что сколь­ко-нибудь оформ­лен­ной и выра­жен­ной в лите­ра­ту­ре “кон­тридео­ло­гии”, чет­ко­го выра­же­ния абсо­лю­тиз­ма прин­ци­пат так и не выра­ботал»³⁴. В основ­ном согла­ша­ясь с этим суж­де­ни­ем и кон­ста­ти­руя, что «тра­ди­ции» в офи­ци­аль­ной идео­ло­гии ран­не­го прин­ци­па­та как пра­ви­ло доми­ни­ро­ва­ли над «нова­ци­я­ми», мы не склон­ны вме­сте с тем пре­умень­шать и зна­че­ние послед­них. Поми­мо уже отме­чен­ных момен­тов сле­ду­ет обра­тить вни­ма­ние, напри­мер, на актив­ное раз­ви­тие дина­сти­че­ской идеи прин­ци­па­та, несу­щей в себе неко­то­рые эле­мен­ты «офи­ци­аль­но­го уто­пиз­ма».

Если осо­бое поло­же­ние Авгу­ста в государ­стве лег­ко объ­яс­ня­лось его осо­бы­ми заслу­га­ми и авто­ри­те­том, то глав­ным оправ­да­ни­ем для его пре­ем­ни­ков, не обла­дав­ших как пра­ви­ло ни тем, ни дру­гим, все чаще слу­жи­ла их род­ст­вен­ная связь с домом импе­ра­то­ра, дости­гав­ша­я­ся неред­ко посред­ст­вом при­двор­ных интриг и усы­нов­ле­ния пре­тен­ден­та. Нали­чие наслед­ни­ков, надеж­ная пер­спек­ти­ва пре­ем­ст­вен­но­сти импе­ра­тор­ской вла­сти, уже при Авгу­сте начи­на­ет рас­смат­ри­вать­ся как важ­ней­шее усло­вие даль­ней­ше­го про­цве­та­ния Рима (имен­но такой смысл, кста­ти, несут в себе изо­бра­же­ния Тибе­рия и Гер­ма­ни­ка на «Гем­ме Авгу­ста»). Заслу­жи­ва­ет осо­бо­го вни­ма­ния сле­дую­щий эпи­зод: когда роди­лись близ­не­цы Тибе­рий Гемелл и Гер­ма­ник, при­хо­див­ши­е­ся вну­ка­ми импе­ра­то­ру Тибе­рию, послед­ний был охва­чен таким лико­ва­ни­ем, что даже похва­лял­ся в сена­те, отме­чая, что ни у одно­го из рим­лян тако­го сана не рож­да­лись преж­де близ­не­цы (Tac., Ann., II, 84). Дан­ный эпи­зод, на наш взгляд, сле­ду­ет рас­смат­ри­вать в кон­тек­сте рим­ских пред­став­ле­ний о сакраль­ном зна­че­нии рож­де­ния близ­не­цов, оли­це­тво­ря­ю­щих гряду­щее бла­го­ден­ст­вие. Поэто­му здесь мож­но гово­рить о про­дол­же­нии той тен­ден­ции «поли­ти­за­ции» этих пред­став­ле­ний, кото­рая уже отме­ча­лась нами в пер­вой части кни­ги при упо­ми­на­нии близ­не­цов Сул­лы — Фау­ста и Фау­сты, а так­же близ­не­цов Анто­ния и Клео­пат­ры — Алек­сандра Гелиоса и Клео­пат­ры Селе­ны. Пре­крас­ной иллю­ст­ра­ци­ей это­му слу­жит сестер­ций, чека­нен­ный вско­ре после рож­де­ния близ­не­цов, око­ло 22/23 гг.: бюсты вну­ков Тибе­рия на нем изо­бра­же­ны высту­паю­щи­ми из двух пере­кре­щи­ваю­щих­ся рогов изоби­лия, меж­ду кото­ры­ми с.19 поме­щен еще один, «допол­ни­тель­ный» сим­вол сча­стья — каду­цей Мер­ку­рия³⁵. Таким обра­зом, офи­ци­аль­ная про­па­ган­да пыта­лась проч­но свя­зать в созна­нии рим­лян надеж­ды на наступ­ле­ние благ «золо­то­го века» с дина­сти­че­ски­ми пла­на­ми Тибе­рия³⁶. Подоб­ные цели пре­сле­до­ва­ли и мно­гие дру­гие изо­бра­же­ния чле­нов импе­ра­тор­ской семьи, поме­щав­ши­е­ся на каме­ях и моне­тах вме­сте с сим­во­ла­ми насту­паю­ще­го бла­го­ден­ст­вия³⁷.

Дина­сти­че­ская идея все чаще ассо­ции­ро­ва­лась теперь и с дру­гой, уже упо­ми­нав­шей­ся выше, — иде­ей веч­но­сти Рима, для про­па­ган­ды кото­рой исполь­зо­ва­лись не толь­ко уче­ния о смене секу­лю­мов, «вели­ком годе» и Эоне³⁸, но и, к при­ме­ру, пре­да­ние о сол­неч­ной пти­це Феникс, сим­во­ли­зи­ру­ю­щей пери­о­ди­че­ское воз­рож­де­ние и насту­паю­щее бла­жен­ство. В 34 г., по сооб­ще­нию Таци­та, эта пти­ца появи­лась в Егип­те «после дол­го­го кру­го­во­рота веков» («post lon­gum sae­cu­lo­rum am­bi­tum» — Ann., VI, 28), и с это­го момен­та в про­па­ган­де импе­ра­то­ров пред­при­ни­ма­ют­ся все более настой­чи­вые попыт­ки исполь­зо­вать дан­ное «зна­ме­ние» для про­воз­гла­ше­ния ново­го, воз­рож­ден­но­го «золо­то­го века». Такие попыт­ки, по наблюде­ни­ям иссле­до­ва­те­лей, были пред­при­ня­ты уже в нача­ле прав­ле­ния Кали­гу­лы и при Клав­дии³⁹, а на моне­тах мно­гих после­дую­щих импе­ра­то­ров, начи­ная с Адри­а­на, изо­бра­же­ние Феник­са ста­ло чека­нить­ся вме­сте с леген­да­ми, пря­мо ука­зы­ваю­щи­ми на воз­рож­де­ние «золо­то­го века» («SAEC. AUR.», «FEL. TEMP. RE­PA­RA­TIO» и др.)⁴⁰. При Вес­па­си­ане, а затем — при Тите, Доми­ци­ане и дру­гих импе­ра­то­рах на моне­тах появ­ля­ет­ся и леген­да «AETER­NI­TAS P. R.», свя­зы­ваю­щая вме­сте идеи насту­паю­ще­го «золо­то­го века», бла­го­де­тель­но­го прав­ле­ния импе­ра­то­ров и веч­но­сти рим­ско­го наро­да⁴¹.

Таким обра­зом, несмот­ря на пре­об­ла­да­ние раз­ра­ботан­ных еще при Авгу­сте «тра­ди­цио­на­лист­ских», «ква­зи­по­лис­ных» идео­ло­ги­че­ских уста­но­вок, офи­ци­аль­ная про­па­ган­да прин­ци­па­та пре­тер­пе­ва­ла эво­лю­цию по направ­ле­нию к более откро­вен­но­му про­воз­гла­ше­нию новых, «импер­ских» лозун­гов. По-види­мо­му, более быст­ры­ми тем­па­ми такая эво­лю­ция про­ис­хо­ди­ла в офи­ци­оз­ной лите­ра­ту­ре и в рели­ги­оз­ном куль­те: если во вре­ме­на Авгу­ста, напри­мер, идея насту­паю­ще­го «золо­то­го века» еще не была совер­шен­но откры­то про­воз­гла­ше­на на офи­ци­аль­ном уровне, то это было уже сде­ла­но мно­го­чис­лен­ны­ми почи­та­те­ля­ми Авгу­ста, шед­ши­ми впе­ре­ди и как бы про­кла­ды­вав­ши­ми доро­гу для офи­ци­аль­ной про­па­ган­ды. Изу­че­ние такой под­готов­ки с.20 обще­ст­вен­но­го мне­ния, несо­мнен­но, поз­во­лит луч­ше понять и весь фено­мен «офи­ци­аль­но­го уто­пиз­ма» эпо­хи ран­не­го прин­ци­па­та.