Социально-утопические идеи
и миф о «золотом веке» в древнем Риме

Часть II
РАННИЙ ПРИНЦИПАТ

с.62

2. Ста­рые фор­мы и новое содер­жа­ние

Неофи­ци­оз­ная лите­ра­ту­ра в пери­од ран­не­го прин­ци­па­та содер­жа­ла доволь­но раз­но­об­раз­ный набор соци­аль­но-уто­пи­че­ских идей, выра­жав­ших­ся еще неред­ко в ста­рых, тра­ди­ци­он­ных для позд­не­рес­пуб­ли­кан­ско­го Рима фор­мах. Сохра­ни­лось, напри­мер, уже отме­чав­ше­е­ся в пер­вой части кни­ги пре­об­ла­да­ние «вре­мен­ных» уто­пий над «про­стран­ст­вен­ны­ми»: лите­ра­тур­ные обра­бот­ки мифа о «золо­том веке» встре­ча­лись намно­го чаще и отли­ча­лись гораздо боль­шей раз­ра­ботан­но­стью, чем попыт­ки иде­а­ли­за­ции каких-то отда­лен­ных полу­ми­фи­че­ских стран и наро­дов. Впро­чем, вто­рая тен­ден­ция, на наш взгляд, все же полу­чи­ла более широ­кое, чем преж­де, и доста­точ­но ори­ги­наль­ное раз­ви­тие, одним из резуль­та­тов кото­ро­го мож­но счи­тать рас­про­стра­не­ние в Рим­ской импе­рии рас­счи­тан­ных на мас­со­во­го чита­те­ля рома­нов о чудес­ных и неве­ро­ят­ных при­клю­че­ни­ях, о чело­ве­че­ском сча­стье и доб­ро­де­те­ли, об экзо­ти­че­ских стра­нах Восто­ка, где царят совсем иные поряд­ки, чем в стра­нах, где уже насаж­ден «Рим­ский Мир». Как спра­вед­ли­во отме­ча­ет один из иссле­до­ва­те­лей, эти про­из­веде­ния «мас­со­вой куль­ту­ры» при­зва­ны были как бы ком­пен­си­ро­вать воз­ни­кав­шее чув­ство отчуж­ден­но­сти, облег­чать иллю­зор­ный уход «под­дан­ных» от повсе­днев­ных забот в мир чудес­но­го: «отсюда повы­шен­ный инте­рес к рас­ска­зам о при­зра­ках, обо­рот­нях, вос­кре­ше­ни­ях мерт­ве­цов, о вме­ша­тель­стве богов в жизнь людей в дале­ких неве­до­мых стра­нах, где мог­ло слу­чить­ся самое неве­ро­ят­ное, об откро­ве­ни­ях, снах и с.63 виде­ни­ях, к рас­ска­зам об исклю­чи­тель­ных людях, отли­чав­ших­ся необы­чай­ной кра­сотой, бла­го­род­ст­вом, талан­та­ми, о бого­вдох­но­вен­ных муд­ре­цах Индии, Эфи­о­пии, Пер­сии, кото­рым яко­бы откры­ты тай­ны миро­зда­ния»¹

Наи­боль­шее рас­про­стра­не­ние этот жанр полу­чил, види­мо, во II—III вв., когда были созда­ны «Эфес­ская повесть» Ксе­но­фон­та Эфес­ско­го, «Повесть о люб­ви Херея и Кал­ли­рои» Хари­то­на, «Чуде­са по ту сто­ро­ну Фулы» Анто­ния Дио­ге­на, «Вави­лон­ская повесть» Ямвли­ха, ано­ним­ный роман «Исто­рия Апол­ло­ния, царя Тир­ско­го», «Лев­кип­па и Кли­то­фонт» Ахил­ла Татия, «Даф­нис и Хлоя» Лон­га, «Мета­мор­фо­зы» Апу­лея, «Эфи­о­пи­ка» Гелио­до­ра, «Жиз­не­опи­са­ние Апол­ло­ния Тиа­н­ско­го» Фило­стра­та и т. д.² Свое­об­раз­ной реак­ци­ей на этот наплыв фан­та­сти­че­ских и любов­но-при­клю­чен­че­ских рома­нов ста­ла, как извест­но, бле­стя­щая луки­а­нов­ская паро­дия «Прав­ди­вая исто­рия», высме­и­ваю­щая повест­во­ва­ния тех, кто вслед за Гоме­ром опи­сал вымыш­лен­ные путе­ше­ст­вия в Индию, на ост­ро­ва Вели­ко­го оке­а­на и т. п. (из чис­ла таких «выдум­щи­ков» Луки­ан назы­ва­ет Кте­сия, сына Кте­сио­ха, и Ямбу­ла — I, 3). И хотя в I в. аван­тюр­но-фан­та­сти­че­ские «бест­сел­ле­ры», види­мо, еще толь­ко начи­на­ли свое широ­кое рас­про­стра­не­ние в среде рим­лян, сама духов­ная потреб­ность в про­стран­ст­вен­ном дистан­ци­ро­ва­нии от окру­жаю­щей реаль­но­сти, в удо­вле­тво­ре­нии «чело­ве­че­ской стра­сти к уди­ви­тель­но­му» (Plin., HN, IX, 157) про­сле­жи­ва­ет­ся даже в про­из­веде­ни­ях, напи­сан­ных в более серь­ез­ных жан­рах.

Один из при­ме­ров это­го дает нам почти не при­вле­кав­ший вни­ма­ния исто­ри­ков уто­пи­че­ской мыс­ли рас­сказ Пли­ния Стар­ше­го об ост­ро­ве Тапро­ба­на (Plin., HN, VI, 84—91). В этом рас­ска­зе мы нахо­дим при­чуд­ли­вое соче­та­ние эле­мен­тов «рома­на путе­ше­ст­вия» и поли­ти­че­ской уто­пии, реаль­ных гео­гра­фи­че­ских сведе­ний и мифо­ло­ги­че­ских дета­лей. Нача­ло рас­ска­за напо­ми­на­ет тот мотив мор­ско­го путе­ше­ст­вия в неве­до­мые стра­ны, кото­рый исполь­зо­вал­ся в антич­но­сти со вре­мен Гоме­ра и кото­рый был весь­ма талант­ли­во обыг­ран в романе Ямбу­ла при опи­са­нии пла­ва­ния к «Сол­неч­но­му ост­ро­ву». Соглас­но рас­ска­зу Пли­ния, во вре­ме­на импе­ра­то­ра Клав­дия какой-то направ­ляв­ший­ся в Ара­вию воль­ноот­пу­щен­ник сбор­щи­ка пошлин Анния Пло­ка­ма был зане­сен бурей на ост­ров Тапро­ба­ну, лежа­щий к югу от Индии (в антич­но­сти Тапро­ба­ной обыч­но назы­ва­ли ост­ров Цей­лон. — Ю. Ч.)³. Изу­чив мест­ный язык и сумев заин­три­го­вать царя Тапро­ба­ны рас­ска­за­ми о рим­ской дер­жа­ве, он побуж­да­ет напра­вить четы­рех послов в Рим для уста­нов­ле­ния друж­бы. с.64 По при­бы­тии в Рим послы сооб­щи­ли, в част­но­сти, что на их ост­ро­ве нахо­дит­ся 500 горо­дов, а меж­ду ним и бли­жай­шим мысом Индии лежит ост­ров Солн­ца (So­lis in­su­la — VI, 87). Богат­ства ост­ро­ви­тян, по их сло­вам, боль­ше рим­ских, но у рим­лян боль­ше част­ные состо­я­ния. На ост­ро­ве нет ни рабов, ни судеб­ных тяжб, цены на хлеб все­гда оди­на­ко­вы, а жите­ли не спят утром допозд­на и живут в сред­нем до 100 лет. Народ изби­ра­ет сво­им царем стар­ца, кото­рый обя­за­тель­но дол­жен быть мило­серд­ным и не иметь детей-наслед­ни­ков; его власть, кро­ме того, огра­ни­чи­ва­ют 30 выбор­ных упра­ви­те­лей (rec­to­res) и еще 70 судей.

Это сооб­ще­ние может быть допол­не­но дву­мя лако­нич­ны­ми над­пи­ся­ми-авто­гра­фа­ми (на гре­че­ском и латин­ском язы­ках), содер­жа­щи­ми имя одно­го из рабов или отпу­щен­ни­ков Анния Пло­ка­ма — Лиса­са. Обна­ру­жен­ные в 1937 г. неда­ле­ко от Баб-эль-Ман­деб­ско­го про­ли­ва, эти дати­ру­е­мые 6 г. над­пи­си⁴ дают под­твер­жде­ние, что Анний Пло­кам дей­ст­ви­тель­но соби­рал пошли­ны в рай­оне Крас­но­го моря, но это вряд ли дает осно­ва­ние отож­де­ст­вить Лиса­са с тем самым отпу­щен­ни­ком, о кото­ром писал Пли­ний. Более веро­ят­но пред­по­ло­же­ние, что упо­ми­нае­мый в над­пи­сях Анний Пло­кам был отцом того Анния Пло­ка­ма, кото­рый дей­ст­во­вал при Клав­дии⁵, посколь­ку меж­ду дву­мя свиде­тель­ства­ми лежит про­ме­жу­ток вре­ме­ни по мень­шей мере в 35 лет. Учи­ты­вая это, мы не можем согла­сить­ся с утвер­жде­ни­ем Л. А. Ель­ниц­ко­го о том, что «в реак­ци­он­ных целях» Пли­ний «вос­поль­зо­вал­ся каким-либо сочи­не­ни­ем это­го Лиса­са, имев­шим соци­аль­но-уто­пи­че­ский харак­тер и отра­жав­шим меч­ты и надеж­ды низ­ших сло­ев антич­но­го обще­ства в такой же, а может быть, даже в боль­шей мере, чем это име­ло место в про­из­веде­ни­ях Эвге­ме­ра и Ямбу­ла»⁶. В источ­ни­ках нет даже и наме­ка на суще­ст­во­ва­ние како­го бы то ни было «сочи­не­ния Лиса­са».

Конеч­но, при жела­нии в пли­ни­ев­ском рас­ска­зе мож­но обна­ру­жить некий «демо­кра­ти­че­ский пласт»: ука­за­ния на твер­дую цену хле­ба, на пра­во апел­ля­ции осуж­ден­ных к наро­ду и на почи­та­ние царя как Либе­ра Пате­ра поз­во­ля­ют сде­лать такое пред­по­ло­же­ние. Одна­ко про­ис­хож­де­ние этих дета­лей мож­но объ­яс­нить и не при­бе­гая к мало­ве­ро­ят­ным гипо­те­зам: появ­ле­ние экзо­ти­че­ской деле­га­ции в Риме навер­ня­ка вызва­ло там нема­ло тол­ков, и при­укра­шен­ные рас­ска­зы о дале­ком ост­ро­ве вполне мог­ли отра­зить в себе неко­то­рые эле­мен­ты уто­пи­че­ских меч­та­ний рим­ско­го плеб­са. Сам Пли­ний, кото­ро­му в пер­вые годы прав­ле­ния Клав­дия не было еще и 20 лет, нахо­дил­ся тогда в сто­ли­це и вполне с.65 мог слы­шать один из таких рас­ска­зов, соче­тав­ших в себе желае­мое с дей­ст­ви­тель­ным. Воз­мож­но, что и сам автор впо­след­ст­вии доба­вил к «желае­мо­му» то, что боль­ше соот­вет­ст­во­ва­ло взглядам его окру­же­ния. По мне­нию Г. С. Кна­бе, Пли­ний был чело­ве­ком так назы­вае­мой «третьей силы», но его сим­па­тии (осо­бен­но в послед­ние годы прав­ле­ния Неро­на, когда он вынуж­ден был оста­вить служ­бу и занять­ся нау­кой) явно скло­ня­лись на сто­ро­ну сенат­ской оппо­зи­ции⁷. Воз­мож­но, взгляды имен­но этих кру­гов и нашли отра­же­ние в опи­са­нии фор­мы прав­ле­ния: пра­ва выбор­но­го царя огра­ни­че­ны настоль­ко, что он не может ни заве­щать свою власть, ни выне­сти смерт­ный при­го­вор без согла­сия «упра­ви­те­лей», зато сам царь может быть при­го­во­рен к каз­ни и под­верг­нуть­ся обще­ст­вен­но­му бой­коту в слу­чае совер­ше­ния како­го-либо про­ступ­ка. Если вспом­нить еще о таком обя­за­тель­ном каче­стве пра­ви­те­ля, как мило­сер­дие (cle­men­tia), станет ясно, что мы име­ем здесь дело не столь­ко с исто­ри­че­ским свиде­тель­ст­вом о тапро­бан­ских царях, сколь­ко с иде­а­ли­зи­ро­ван­ным обра­зом уме­рен­но­го прин­цеп­са, дей­ст­ву­ю­ще­го вполне в духе настав­ле­ний из трак­та­та Сене­ки «О мило­сер­дии».

Поми­мо «дей­ст­ви­тель­но­го» и «желае­мо­го» рас­сказ Пли­ния, види­мо, вклю­чил в себя и неко­то­рые эле­мен­ты сло­жив­шей­ся лите­ра­тур­ной тра­ди­ции о ска­зоч­ных стра­нах Восто­ка: источ­ни­ка­ми здесь слу­жи­ли и Оне­си­крит, и Мега­сфен, и Эра­то­сфен, сочи­не­ния кото­рых уже рань­ше лег­ли в осно­ву повест­во­ва­ния об Индии и Тапро­бане у дру­го­го авто­ра эпо­хи прин­ци­па­та — у Стра­бо­на. Очень пока­за­тель­но, что Стра­бон со ссыл­кой на Оне­си­кри­та тоже дает насы­щен­ное уто­пи­че­ски­ми моти­ва­ми опи­са­ние лежа­щей в Индии стра­ны под назва­ни­ем Муси­ка­на: здесь упо­ми­на­ют­ся и необы­чай­ная про­дол­жи­тель­ность жиз­ни (в сред­нем до 130 лет), и телес­ное здо­ро­вье, и чистота нра­вов ее оби­та­те­лей, нали­чие общих тра­пез, отри­ца­тель­ное отно­ше­ние к воен­но­му делу, к исполь­зо­ва­нию золота и сереб­ра и т. д. (Stra­bo, XV, 1, 34).

Неко­то­рую парал­лель пли­ни­ев­ско­му рас­ска­зу о выбор­ных царях Тапро­ба­ны мож­но обна­ру­жить и в рас­ска­зах Стра­бо­на о спо­со­бе насле­до­ва­ния цар­ской вла­сти в Счаст­ли­вой Ара­вии (власть там насле­ду­ет не сын от отца, но сын како­го-нибудь знат­но­го чело­ве­ка, пер­вым родив­ший­ся после избра­ния царя — XVI, 4, 3; ср. так­же рас­сказ о том, что царь наба­те­ев не име­ет слуг, отчи­ты­ва­ет­ся в народ­ном собра­нии и т. д. — XVI, 4, 26). И Стра­бон, и Пли­ний Стар­ший, при всем раз­ли­чии, име­ют, на наш взгляд, нечто с.66 общее в отно­ше­нии к иде­а­ли­зи­ру­е­мым дале­ким стра­нам: для них обо­их харак­тер­но вни­ма­ние не столь­ко к ска­зоч­но-мифо­ло­ги­че­ским моти­вам о чудес­ном при­род­ном изоби­лии, сколь­ко к нрав­ст­вен­но­му состо­я­нию и осо­бен­ным обще­ст­вен­ным поряд­кам в опи­сы­вае­мых стра­нах.

Очень пока­за­тель­но, напри­мер, то рав­но­ду­шие, с кото­рым оба авто­ра гово­рят об «ост­ро­вах бла­жен­ных» — тех самых ост­ро­вах, кото­рые изо­бра­жа­лись как пред­мет все­об­щих вожде­лен­ных меч­та­ний в гора­ци­ев­ском XVI эпо­де. Стра­бон, дохо­дя до опи­са­ния запад­ных гра­ниц ойку­ме­ны, огра­ни­чи­ва­ет­ся корот­кой фра­зой, что эти ост­ро­ва и теперь еще ука­зы­ва­ют не очень дале­ко от око­неч­но­стей Мавру­сии, напро­тив Гадар (III, 2, 13; ср.: I, 1, 5). Пли­ний со ссыл­кой на Ста­ция Себоса и Юбу дает более подроб­ное их опи­са­ние, кото­рое, одна­ко, лишь окон­ча­тель­но раз­ве­и­ва­ет вся­кий уто­пи­че­ский оре­ол⁸: один из этих необи­тае­мых ост­ро­вов нахо­дит­ся под сне­гом и в тумане, дру­гие кишат гигант­ски­ми яще­ри­ца­ми и соба­ка­ми, а на их бере­гах посто­ян­но гни­ют остан­ки выбро­шен­ных морем чудо­вищ (VI, 32)⁹. Менее иссле­до­ван­ный рим­ля­на­ми ост­ров Тапро­ба­на и неко­то­рые дру­гие «вар­вар­ские» стра­ны наде­ле­ны у Пли­ния более иде­аль­ны­ми чер­та­ми, посколь­ку они дают воз­мож­ность про­ти­во­по­ста­вить чистоту нра­вов их оби­та­те­лей раз­вра­щен­но­сти совре­мен­но­го ему Рима (ср.: VI, 133; XVII, 244; XVIII, 6—21; XXXIII, 2—3). Точ­но так же и Стра­бон отво­дит доволь­но мно­го места опи­са­нию жиз­ни ски­фо-сар­мат­ских пле­мен, кото­рые отож­дествля­ют­ся им с упо­ми­нае­мы­ми в «Илиа­де» (XIII, 5—6) «спра­вед­ли­вей­ши­ми» аби­я­ми¹⁰. Стра­бо­на не инте­ре­су­ют «мифи­че­ские» гипер­бо­рей­цы, но зато он вос­хва­ля­ет живу­щих на севе­ро-восто­ке кочев­ни­ков, кото­рым чуж­ды коры­сто­лю­бие и нечест­ность, кото­рые пита­ют­ся медом и сыром, вла­де­ют почти всем сооб­ща и даже име­ют «на Пла­то­нов манер» общих жен и детей, под­твер­ждая Пла­то­но­во же мне­ние о том, что наи­луч­шее государ­ство долж­но быть уда­ле­но от моря и свя­зан­ных с ним раз­вра­щаю­щих вли­я­ний (VII, 3, 1—8).

Упо­ми­на­ние о вред­ном вли­я­нии моря в этом уто­пи­че­ском кон­тек­сте отнюдь не слу­чай­но: напро­тив, как мы уже пыта­лись пока­зать в дру­гой рабо­те¹¹, этот мотив был одним из важ­ней­ших эле­мен­тов рим­ских опи­са­ний «золо­то­го века». Мож­но отме­тить, что вслед за Стра­бо­ном осуж­де­ние на все свя­зан­ные с морем заня­тия реши­тель­но накла­ды­ва­ет и Пли­ний. И если грек Стра­бон при этом ссы­ла­ет­ся на авто­ри­тет Пла­то­на, то для Пли­ния гораздо важ­нее не абстракт­но-тео­ре­ти­че­ские выво­ды, а то кон­крет­ное с.67 раз­вра­щаю­щее вли­я­ние, кото­рое ока­за­ло раз­ви­тие море­пла­ва­ния на рим­ское обще­ство. Для Рима (в отли­чие, напри­мер, от гре­че­ских поли­сов) связь с морем не явля­ет­ся дав­ней и есте­ствен­ной, и поэто­му она в пред­став­ле­нии Пли­ния ста­но­вит­ся как бы ката­ли­за­то­ром нега­тив­ных, раз­ру­ши­тель­ных про­цес­сов. Море губит мно­же­ство людей, оно при­уча­ет рим­лян к жесто­ко­сти, дер­зо­сти, рос­ко­ши и рас­то­чи­тель­но­сти (IX, 77; 105; 112; 114; 117—122). Вме­сте с тем, как спра­вед­ли­во отме­ча­ет Г. С. Лити­чев­ский, стрем­ле­ние удо­вле­тво­рить «страсть к чудес­но­му» под­во­дит Пли­ния к раз­ры­ву тео­ре­ти­че­ских и прак­ти­че­ских уста­но­вок: прак­ти­ка в конеч­ном сче­те берет реванш и «по-сво­е­му моди­фи­ци­ру­ет и раз­ла­га­ет абсор­би­ру­ю­щую ее тео­рию»¹², посколь­ку автор неволь­но любу­ет­ся теми «чуде­са­ми», кото­рые дает чело­ве­ку обще­ние с морем. В соот­вет­ст­вии с рим­ской прак­ти­кой зре­лищ «чудес­ное» в пред­став­ле­нии Пли­ния долж­но, одна­ко, отве­чать обя­за­тель­но­му тре­бо­ва­нию: «чудо долж­но быть не рас­ска­зом о чуде, а самой уди­ви­тель­ной вещью, явле­ни­ем, кото­рое мож­но увидеть в реаль­ной жиз­ни»¹³. Этим, види­мо, отча­сти и объ­яс­ня­ет­ся стрем­ле­ние Пли­ния по воз­мож­но­сти сохра­нить досто­вер­ность рас­ска­за о чудес­ных вещах, не дове­ряя явно фан­та­сти­че­ским вымыс­лам.

Гораздо мень­ше такой «науч­но­сти» и боль­ше бел­ле­три­сти­ки содер­жит­ся в дру­гом стра­но­вед­че­ском про­из­веде­нии I в., напи­сан­ном Пом­по­ни­ем Мелой. Здесь автор уже почти не пыта­ет­ся отде­лить фан­та­сти­ку от реаль­но­сти, мифи­че­ское от исто­ри­че­ско­го. Лежа­щие напро­тив горы Атлас Ост­ро­ва Бла­жен­ных наде­ле­ны у него не толь­ко при­род­ным изоби­ли­ем, но дву­мя чудес­ны­ми источ­ни­ка­ми: выпив воды из пер­во­го, чело­век начи­на­ет без­оста­но­воч­но сме­ять­ся, и пре­кра­тить этот смех может толь­ко гло­ток воды из вто­ро­го источ­ни­ка (III, 10). Опи­сы­вая север­ные наро­ды, Мела не забы­ва­ет ска­зать о сте­ре­гу­щих золо­то гри­фах, об одно­гла­зых ари­мас­пах, о «свя­тых» арим­фе­ях и, конеч­но, о гипер­бо­рей­цах, живу­щих на край­нем севе­ре — там, где день про­дол­жа­ет­ся пол­го­да и столь­ко же длит­ся ночь. Спра­вед­ли­вей­шие гипер­бо­рей­цы живут доль­ше и счаст­ли­вее всех людей; не зная ни войн, ни раздо­ров, они почи­та­ют Апол­ло­на и наслаж­да­ют­ся весе­лым досу­гом до тех пор, пока не насы­тят­ся жиз­нью. Насы­тив­шись же, они в весе­лом рас­по­ло­же­нии духа укра­ша­ют себя гир­лян­да­ми из цве­тов и бро­са­ют­ся со ска­лы в море (III, 5). Пере­хо­дя затем к южным пре­де­лам извест­но­го мира, Мела с немень­шим вооду­шев­ле­ни­ем опи­сы­ва­ет сча­стье эфи­о­пов: мно­гие из них живут почти вдвое доль­ше дру­гих людей, они все доб­ро­де­тель­ны с.68 и хоро­шо сло­же­ны, а в вожди выби­ра­ют само­го силь­но­го и кра­си­во­го. Золота у них мно­го, но они его почти не ценят, делая из него цепи для пре­ступ­ни­ков. В стране эфи­о­пов есть место, назы­вае­мое «Стол Солн­ца»: там все­гда есть все необ­хо­ди­мое для пира, в кото­ром каж­дый может при­нять уча­стие, и эти куша­нья посто­ян­но попол­ня­ют­ся по боже­ст­вен­ной воле (III, 9; ср.: He­ro­dot., III, 18, где автор, в отли­чие от Мелы, рас­кры­ва­ет сек­рет это­го «чуда», тай­но созда­вае­мо­го сами­ми мест­ны­ми вла­стя­ми). Это стрем­ле­ние видеть чудо даже там, где его нет, явно сбли­жа­ет Мелу с авто­ра­ми «пара­док­со­гра­фи­че­ских» сочи­не­ний¹⁴ и тех уже упо­ми­нав­ших­ся выше рома­нов, кото­рые вско­ре полу­чат самое широ­кое рас­про­стра­не­ние в антич­ном мире.

Как видим, в эпо­ху прин­ци­па­та появ­ля­ет­ся доволь­но мно­го попы­ток свя­зать соци­аль­но-уто­пи­че­ские иде­а­лы не с Римом, а с самы­ми отда­лен­ны­ми пле­ме­на­ми и наро­да­ми, сохра­нив­ши­ми у себя мно­гие досто­ин­ства «при­ми­тив­ной» жиз­ни¹⁵. Разу­ме­ет­ся, такие попыт­ки соче­та­лись с непри­я­ти­ем офи­ци­аль­ной кон­цеп­ции насту­пив­ше­го «золо­то­го века»: напро­тив, чем даль­ше от Рим­ской дер­жа­вы, тем боль­ше остат­ков «золо­то­го века» нахо­ди­ли те, кто зани­мал­ся таки­ми повест­во­ва­ни­я­ми. Ино­гда опи­са­ние этих «остат­ков» сосед­ст­во­ва­ло с опи­са­ни­ем про­шед­ше­го «Сатур­но­ва цар­ства», и «гео­гра­фи­че­ская» уто­пия как бы допол­ня­лась уто­пи­ей «вре­мен­но́й». Имен­но так посту­пил, напри­мер, Пом­пей Трог, вос­хва­ляв­ший не име­ю­щих соб­ст­вен­но­сти ски­фов за то, что они почи­та­ют спра­вед­ли­вость бла­го­да­ря при­род­ным каче­ствам, а не зако­нам (2, 2, 5). Этот экс­курс допол­ня­ет­ся у него рас­смот­рен­ным нами рас­ска­зом о спра­вед­ли­вой жиз­ни при Сатурне (43, 1, 3—5). В целом же, как мы отме­ча­ли, раз­но­об­раз­ные неофи­ци­оз­ные интер­пре­та­ции темы «золо­то­го века» про­дол­жа­ли доми­ни­ро­вать в лите­ра­ту­ре. Эта тема при­сут­ст­ву­ет прак­ти­че­ски у всех поэтов-эле­ги­ков, к ней обра­ща­ет­ся даже член импе­ра­тор­ской семьи Гер­ма­ник, ей посвя­ще­ны мно­гие тира­ды в тра­геди­ях Сене­ки, она зани­ма­ет важ­ное место в сати­рах Юве­на­ла. Оче­вид­но, тема «золо­то­го века» про­дол­жа­ла вол­но­вать умы рим­лян, и офи­ци­аль­ной про­па­ган­де отнюдь не уда­лось ни дис­креди­ти­ро­вать ее, ни добить­ся моно­поль­но­го пра­ва на ее исполь­зо­ва­ние.

Воз­мож­но, имен­но сти­хий­ный про­тест про­тив навя­зы­ва­ния «офи­ци­аль­ной уто­пии» вызвал к жиз­ни такое ходив­шее в наро­де дву­сти­шие: «aurea mu­tas­ti Sa­tur­ni sae­cu­la, Cae­sar; / in­co­lu­mi nam te fer­rea sem­per erunt» (Suet., Tib., 59, 1). Тибе­рий здесь пред­став­лен как уни­что­жи­тель с.69 «золо­то­го Сатур­но­ва века» и архе­гет века «желез­но­го»¹⁶. Дан­ная мысль, впро­чем, была выска­за­на еще рань­ше теми поэта­ми, кото­рые не при­ня­ли вер­ги­ли­ев­скую кон­цеп­цию наступ­ле­ния при Авгу­сте «золо­то­го века» и про­дол­жа­ли счи­тать совре­мен­ность веком «желез­ным». Даже Гора­ций поз­во­лял себе сето­ва­ния на то, что каж­дое новое поко­ле­ние ста­но­вит­ся и будет ста­но­вить­ся все хуже и пороч­ней преж­не­го (Carm., III, 6, 46—48). В про­из­веде­ни­ях, напи­сан­ных им не по зака­зу, Гора­ций про­по­ве­ду­ет уход в себя и доволь­ство малым; луч­шей эпо­хой в древ­но­сти он счи­та­ет нача­ло циви­ли­за­ции, когда было обузда­но дикое свое­во­лие, а общее еще не подав­ля­лось част­ным (Ars poet., 391 sqq.; ср.: Carm., II, 15; Serm., I, 3, 99 sqq.). Лич­но для себя Гора­ций пред­по­чи­та­ет мир­ное уеди­не­ние в сабин­ском поме­стье, кото­рое ста­но­вит­ся для него, по заме­ча­нию одно­го иссле­до­ва­те­ля, «вполне удо­вле­тво­ри­тель­ным заме­ни­те­лем ост­ро­вов бла­жен­ных»¹⁷. Слов­но бы поле­ми­зи­руя с соб­ст­вен­ным юно­ше­ским при­зы­вом бежать на эти ост­ро­ва, Гора­ций гово­рит теперь, что, убе­жав за море, мож­но сме­нить кли­мат, но не душу, и что вме­сто пого­ни за сча­стьем на кораб­лях и квад­ри­гах сле­ду­ет лишь сохра­нять спо­кой­ный дух, нахо­дясь хоть в Улу­б­рах (Epist., I, 11, 27—30).

Пред­ста­ви­те­ли эле­ги­че­ской поэ­зии демон­стра­тив­но про­по­ве­ду­ют уход от реаль­ной дей­ст­ви­тель­но­сти в идил­ли­че­ский мир люб­ви, спо­кой­ной и счаст­ли­вой сель­ской жиз­ни, кото­рая ассо­ци­и­ру­ет­ся у них с ушед­шим «Сатур­но­вым цар­ст­вом». Скры­тая оппо­зи­ци­он­ность по отно­ше­нию к суще­ст­ву­ю­щим поряд­кам про­яв­ля­ет­ся у них не столь­ко в вос­хва­ле­нии благ этой жиз­ни (что вполне согла­со­вы­ва­лось с офи­ци­аль­ной идео­ло­ги­ей прин­ци­па­та), сколь­ко в про­ти­во­по­став­ле­нии ее совре­мен­но­му «желез­но­му веку», уже объ­яв­лен­но­му сто­рон­ни­ка­ми Авгу­ста «золотым». Тибулл, напри­мер, харак­те­ри­зу­ет бла­га «Сатур­но­ва цар­ства» имен­но через ука­за­ние на отсут­ст­во­вав­шие в нем совре­мен­ные поро­ки: тогда не было ни дорог, ни кораб­лей (а зна­чит, и свя­зан­ной с ними пого­ни за рос­ко­шью), тогда не запря­га­ли лоша­дей и быков, не разде­ля­ли межа­ми поля, не было ни ору­жия, ни войн, ни запо­ров, зато дубы сами исто­ча­ли мед, а овцы сами нес­ли людям напол­нен­ное моло­ком вымя; теперь же, при Юпи­те­ре, чело­ве­ка повсюду ожи­да­ют убий­ства и раны (I, 3, 36—50; ср.: I, 7; I, 10; II, 3; II, 4; II, 5 etc.). Харак­тер­но, что Тибулл нигде не назы­ва­ет Сатур­нов век «золотым», ибо золо­то ассо­ци­и­ру­ет­ся у него с поро­ка­ми совре­мен­но­го «желез­но­го века»; Сатур­нов же век из-за его скром­но­сти и про­стоты был ско­рее веком гли­ня­ным и с.70 дере­вян­ным¹⁸. Тибулл вооб­ще почти пол­но­стью игно­ри­ру­ет нова­тор­ские интер­пре­та­ции мифа, пред­ло­жен­ные Вер­ги­ли­ем, и миф у него изла­га­ет­ся ско­рее как топос, соеди­нен­ный с дру­гим топо­сом — «про­стой сель­ской жиз­ни» и допол­ня­е­мый лишь неко­то­ры­ми соб­ст­вен­ны­ми акцен­та­ми и дета­ля­ми¹⁹.

Несколь­ко менее после­до­ва­тель­ным в сво­ей скры­той оппо­зи­ци­он­но­сти был Про­пер­ций, вошед­ший, в отли­чие от Тибул­ла, в кру­жок Меце­на­та и поз­во­ляв­ший себе вре­мя от вре­ме­ни вос­хва­лять Авгу­ста, но так и не став­ший, по выра­же­нию одно­го лите­ра­ту­ро­веда, «апо­сто­лом авгу­стов­ско­го режи­ма»²⁰. Рос­кошь и раз­вра­щен­ность совре­мен­ных ему рим­лян Про­пер­ций, как и Тибулл, про­ти­во­по­став­ля­ет про­стой и цело­муд­рен­ной жиз­ни при Сатурне (II, 32, 52), а так­же жиз­ни пред­ков и дале­ких вар­ва­ров; ныне же, по его мне­нию, все почи­та­ют толь­ко золо­то: золоту усту­пи­ли и честь, и пра­во­судие, и закон, и стыд (III, 13, 15—50). Про­пер­ций, бес­спор­но, явля­ет­ся одним из самых ярост­ных обли­чи­те­лей море­пла­ва­ния: его эле­гия, посвя­щен­ная уто­нув­ше­му дру­гу, цели­ком осно­ва­на на мыс­ли о пре­ступ­ной дер­зо­сти людей, кото­рые, пре­зрев зако­ны при­ро­ды и не доволь­ст­ву­ясь отцов­ским полем, в погоне за нажи­вой опро­мет­чи­во дове­ря­ют свою жизнь ковар­ной и враж­деб­ной мор­ской сти­хии (III, 7, 29—46; ср.: I, 17, 13—14).

Несколь­ко более подроб­но­го рас­смот­ре­ния заслу­жи­ва­ют неофи­ци­оз­ные трак­тов­ки мифа, встре­чаю­щи­е­ся у Овидия (см., напри­мер: Am., III, 8, 35—66; Met., I, 89—113; XV, 75—142; Fast., I, 191—226 etc.). Во вто­ром разде­ле пер­вой гла­вы мы уже отме­ча­ли, что такие трак­тов­ки в про­из­веде­ни­ях Овидия при­сут­ст­ву­ют наряду с офи­ци­оз­ны­ми моти­ва­ми. Осо­бен­но важ­ным нам пред­став­ля­ет­ся подроб­ное изло­же­ние мифа в пер­вой кни­ге «Мета­мор­фоз»: имен­но этот антич­ный вари­ант, как отме­ча­ют мно­гие иссле­до­ва­те­ли, ока­зал наи­боль­шее вли­я­ние на всех после­дую­щих вос­хва­ли­те­лей «золо­то­го века», и «отзву­ки его в позд­ней­шей лите­ра­ту­ре неис­чис­ли­мы»²¹. Вме­сте с тем, на наш взгляд, в исто­рио­гра­фии неред­ко недо­оце­ни­ва­ет­ся сте­пень ори­ги­наль­но­сти овиди­ев­ской вер­сии, изо­бра­жае­мой обыч­но как упро­щен­ный пере­сказ вер­сии Геси­о­да. Так, С. А. Тока­рев утвер­жда­ет, что Овидий «сход­но рису­ет кар­ти­ну золо­то­го века…, оче­вид­но, заим­ст­во­вав ее из гре­че­ско­го мифа»²²; в запад­ной лите­ра­ту­ре подоб­ное же мне­ние выра­жа­ет М. Клар­ке: Овидий берет мифы «таки­ми, каки­ми нахо­дит и ниче­го не при­бав­ля­ет на пути интер­пре­та­ции. Он при­ни­ма­ет тра­ди­ци­он­ный взгляд о после­до­ва­тель­ных ста­ди­ях упад­ка от золо­то­го через с.71 сереб­ря­ный и брон­зо­вый века к веку желе­за; его вер­сия явля­ет­ся хоро­шим обоб­ще­ни­ем гре­че­ской тра­ди­ции без попы­ток пере­и­стол­ко­ва­ния и при­да­ния ино­го зна­че­ния мифу»²³. Про­ве­рить обос­но­ван­ность этих суж­де­ний мы смо­жем через сопо­став­ле­ние геси­о­дов­ской и овиди­ев­ской вер­сий.

Преж­де все­го сле­ду­ет напом­нить, что тер­мин «золо­той век» в обо­их слу­ча­ях мож­но употреб­лять лишь весь­ма услов­но: у Геси­о­да в ори­ги­на­ле фигу­ри­ру­ет «золо­той род» (chry­seon ge­nos), а Овидий при­бе­га­ет к поня­тию «aurea aetas», кото­рое в дан­ном кон­тек­сте нуж­но пере­во­дить как «золо­тое поко­ле­ние»²⁴. С уче­том все­го уже ска­зан­но­го нами о прин­ци­пи­аль­ном раз­ли­чии «родо­вых» и «веко­вых» интер­пре­та­ций мифа дан­ный факт не может не заслу­жи­вать вни­ма­ния. Вто­рое «лежа­щее на поверх­но­сти» отли­чие заклю­ча­ет­ся в том, что у Овидия мы нахо­дим не пяти-, а четы­рех­член­ную схе­му, не име­ю­щую экви­ва­лен­та геси­о­дов­ско­му роду геро­ев. При­чи­ны отка­за Овидия от един­ст­вен­но­го «неме­тал­ли­че­ско­го» зве­на в этой схе­ме вполне объ­яс­ни­мы: ему, как и мно­гим дру­гим антич­ным авто­рам, это зве­но пред­став­ля­лось искус­ст­вен­но встав­лен­ным «из ува­же­ния» к геро­ям и явно не впи­сы­ваю­щим­ся в строй­ную схе­му клас­си­фи­ка­ции по метал­лам. Фак­ти­че­ски пяти­член­ная схе­ма Геси­о­да была повто­ре­на в антич­но­сти толь­ко один раз — у Баб­рия (Prooem., I sqq.), осталь­ные же авто­ры пред­по­чи­та­ли гово­рить толь­ко о четы­рех, трех или, чаще все­го, двух зве­ньях.

Опи­са­ние пер­во­го, «золо­то­го» зве­на при­зва­но было у обо­их авто­ров нари­со­вать кар­ти­ну счаст­ли­вой жиз­ни пер­вых людей при Кро­но­се или Сатурне. Имен­но здесь содер­жит­ся наи­боль­шее коли­че­ство уто­пи­че­ских моти­вов, сход­ства меж­ду кото­ры­ми, одна­ко, доволь­но ред­ки: мы можем назвать лишь ука­за­ния на то, что зем­ля само­про­из­воль­но (auto­ma­te), без обра­бот­ки при­но­си­ла свои пло­ды (Op., 118—119; ср.: Met., I, 101—102 — «ip­sa… per se da­bat om­nia tel­lus»), а люди жили тогда в счаст­ли­вом покое. Осталь­ные моти­вы уже не име­ют пря­мых ана­ло­гов, отра­жая свое­об­ра­зие взглядов авто­ров на эту эпо­ху. И если у Геси­о­да акцент сде­лан на «само­цен­ных» пози­тив­ных каче­ствах «жиз­ни при Кро­но­се», то Овидий рас­смат­ри­ва­ет иде­ал сквозь «нега­тив­ные» стек­ла, посто­ян­но гово­ря о тех поро­ках совре­мен­но­сти, кото­рых не было при Сатурне. Давая вдвое более про­стран­ное, чем у Геси­о­да, опи­са­ние этой эпо­хи (при зна­чи­тель­но мень­шем объ­е­ме изло­же­ния все­го мифа), Овидий для ука­за­ния на отсут­ст­вие чего-либо мно­го­крат­но употреб­ля­ет, поми­мо гла­го­лов типа abes­se, сло­ва nec, non, с.72 non­dum, nul­lus, si­ne. В резуль­та­те изо­бра­же­ние иде­а­ли­зи­ру­е­мой эпо­хи почти цели­ком несет в себе нега­тив­ный отпе­ча­ток совре­мен­но­сти.

Пере­чень этих совре­мен­ных поро­ков доволь­но зна­чи­те­лен: это зако­ны, суды и нака­за­ния, это море­пла­ва­ние, чуже­зем­ные стран­ст­во­ва­ния и вспаш­ка зем­ли, стро­и­тель­ство кре­по­стей, изготов­ле­ние ору­жия, вой­ны. При этом поэт упо­ми­на­ет чисто рим­ские дета­ли — напри­мер, мед­ные дос­ки, на кото­рых пуб­ли­ко­ва­лись зако­ны. Мож­но пред­по­ло­жить, что столь рез­ко отри­ца­тель­ное отно­ше­ние к юриди­че­ским актам объ­яс­ня­ет­ся не толь­ко «при­ми­ти­вист­ской» тра­ди­ци­ей, но и лич­ным отно­ше­ни­ем Овидия к неко­то­рым мало­при­вле­ка­тель­ным для «учи­те­ля люб­ви» авгу­стов­ским зако­нам (в част­но­сти, к зако­нам о пре­лю­бо­де­я­ни­ях и бра­ке). Точ­но такой же субъ­ек­тив­ный отте­нок, види­мо, име­ет и ука­за­ние на отсут­ст­вие море­пла­ва­ния как раз­ла­гаю­ще­го общи­ну заня­тия, к кото­ро­му был «осо­бый счет» имен­но у рим­ских мора­ли­стов. Нако­нец, в отно­ше­нии к вой­нам, види­мо, тоже отра­зи­лись не толь­ко уси­лив­ши­е­ся в рим­ском обще­стве кон­ца I в. до н. э. паци­фист­ские настро­е­ния, но и лич­ная откро­вен­ная непри­язнь Овидия к воен­ной служ­бе (см., напри­мер: Am., I, 9; I, 15 etc.).

Основ­ная «нега­тив­ная» часть опи­са­ния допол­ня­ет­ся, одна­ко, неко­то­ры­ми поло­жи­тель­ны­ми момен­та­ми, кото­рые так­же не име­ют ана­ло­гов у Геси­о­да. «Золо­тое поко­ле­ние» почи­та­ло fi­des, rec­tum (сугу­бо рим­ские поня­тия, обо­зна­чав­шие вер­ность, доб­ро­со­вест­ность и пра­виль­ность, спра­вед­ли­вость) доб­ро­воль­но, spon­te sua (Met., I, 90). Пита­ни­ем ему слу­жи­ли пло­ды, в изоби­лии про­из­во­ди­мые столь же доб­ро­воль­но зем­лей, при­чем Овидий назы­ва­ет и при­чи­ну тако­го сверх­пло­до­ро­дия: на зем­ле тогда была веч­ная вес­на («ver erat aeter­num» — I, 107), когда тек­ли молоч­ные реки и реки нек­та­ра, а из цве­ту­ще­го дуба сочи­лись золо­ти­стые кап­ли меда. Если «веч­ная вес­на» была, воз­мож­но, соб­ст­вен­ным ново­введе­ни­ем Овидия, то это­го явно нель­зя ска­зать о ска­зоч­ных моти­вах молоч­ных, вин­ных и нек­тар­ных рек, кото­рые уже мно­го­крат­но встре­ча­лись у таких, напри­мер, авто­ров, как Пла­тон, Еври­пид, Фео­крит, Вер­ги­лий и Гора­ций²⁵. Поми­мо выше­на­зван­ных авто­ров воз­мож­ны­ми источ­ни­ка­ми заим­ст­во­ва­ний для дан­но­го опи­са­ния вполне мог­ли послу­жить Геси­од, Демо­крит, Про­та­гор, авто­ры атти­че­ской комедии, Арат, Лукре­ций, Тибулл, Про­пер­ций и др. Одна­ко, види­мо, полез­нее было бы не идти по прото­рен­но­му пути рас­чле­не­ния это­го опи­са­ния на отдель­ные заим­ст­во­ва­ния, а попы­тать­ся понять, что ново­го хотел с.73 вне­сти автор, соеди­нив­ший вме­сте ранее не соеди­няв­ши­е­ся моти­вы. Глав­ное, види­мо, заклю­ча­ет­ся в том, что Овидий видит в «Сатур­но­вом цар­стве» не про­сто рай­скую «стра­ну изоби­лия» (подоб­ную той, кото­рую изо­бра­жа­ли атти­че­ские комедио­гра­фы и авто­ры сред­не­ве­ко­вых легенд о Бело­во­дье, Кокань, Кокейн, Кук­ка­нье, Шла­раф­фии и т. п.), но и обще­ство, сво­бод­ное от мно­гих совре­мен­ных ему нрав­ст­вен­ных поро­ков и раз­вра­щаю­щих «дости­же­ний» циви­ли­за­ции.

Опи­са­ния сле­дую­ще­го, сереб­ря­но­го «зве­на» у Геси­о­да и Овидия не име­ют почти ниче­го обще­го, за исклю­че­ни­ем лишь ука­за­ния на то, что оно было хуже преды­ду­ще­го и появи­лось уже не при Кро­но­се (Сатурне), а при Зев­се (Юпи­те­ре). У Геси­о­да новый, «сереб­ря­ный» род, отли­чав­ший­ся инфан­ти­лиз­мом и глу­по­стью, был скрыт по воле Зев­са под зем­лей, поче­му-то полу­чив при этом при­ви­ле­гию счи­тать­ся «бла­жен­ным». Совсем ина­че харак­те­ри­зу­ет «сереб­ря­ное поко­ле­ние» Овидий. Веч­ная вес­на по воле Юпи­те­ра сме­ня­ет­ся на четы­ре вре­ме­ни года, кли­мат пор­тит­ся, и из-за это­го людям при­хо­дит­ся стро­ить дома, рас­па­хи­вать на волах зем­лю. Таким обра­зом, если у Геси­о­да ухуд­ше­ние про­ис­хо­дит в самой «поро­де», во врож­ден­ных каче­ствах зано­во создан­ных людей, то у Овидия ухуд­ша­ют­ся лишь внеш­ние усло­вия суще­ст­во­ва­ния, толк­нув­шие чело­ве­ка на гибель­ный путь «изо­бре­та­тель­ства». В этом слу­чае миф у Овидия (опи­рав­ше­го­ся на Лукре­ция, Цице­ро­на и др.) ока­зы­ва­ет­ся гораздо более «она­учен­ным», чем у Геси­о­да, не пытаю­ще­го­ся пока­зать детер­ми­ни­ро­ван­ность про­ис­хо­дя­щих изме­не­ний. Совсем немно­го — непол­ные три стро­ки (у Геси­о­да — 12 строк) уде­ля­ет Овидий сле­дую­ще­му, «мед­но­му поко­ле­нию», кото­рое было, по его сло­вам, суро­вее и воин­ст­вен­нее, но еще не пре­ступ­ным. Поэт упо­ми­на­ет о нем слов­но бы лишь из ува­же­ния к тра­ди­ции, повест­во­вав­шей имен­но о четы­рех метал­лах, и торо­пит­ся перей­ти к опи­са­нию «желез­ной» совре­мен­но­сти.

Хотя оба поэта стре­ми­лись пока­зать край­нюю сте­пень упад­ка совре­мен­но­го им мира, они исполь­зо­ва­ли в сво­их опи­са­ни­ях раз­ные вре­мен­ные фор­мы: если Геси­од начи­на­ет с насто­я­ще­го вре­ме­ни и затем, нагне­тая пере­чис­ле­ние бед­ст­вий, пере­хо­дит к буду­ще­му, то у Овидия вна­ча­ле употреб­ля­ют­ся пер­фект и импер­фект, а затем дела­ет­ся пере­ход к насто­я­ще­му вре­ме­ни. Этим Овидий дости­га­ет очень важ­но­го эффек­та: те страш­ные беды, кото­рые Геси­од лишь пред­ре­кал в сво­ем эсха­то­ло­ги­че­ском про­ро­че­стве, теперь пере­чис­ля­ют­ся Овиди­ем как уже про­ис­хо­дя­щие на гла­зах у его совре­мен­ни­ков. Сре­ди этих бед — наси­лия, вой­ны, с.74 гра­бе­жи, ковар­ство, обма­ны, попра­ние бла­го­че­стия, раз­ру­ше­ние свя­зей меж­ду отца­ми, детьми и бра­тья­ми, пре­не­бре­же­ние зако­на­ми госте­при­им­ства. И если Геси­од закан­чи­ва­ет про­ро­че­ст­вом о том, что от смерт­ных на Олимп уда­лят­ся Стыд и Возда­я­ние (Op., 200), то у Овидия такой уход с зем­ли послед­них божеств явля­ет­ся уже свер­шив­шим­ся фак­том, при­чем вме­сто двух геси­о­дов­ских богинь Овидий, сле­дуя Ара­ту, назы­ва­ет толь­ко одну — Деву Аст­рею (т. е. Дику, боги­ню Спра­вед­ли­вость). Не нахо­дят у Овидия откли­ка и неко­то­рые фра­зы, свя­зан­ные имен­но с про­ро­че­ским харак­те­ром геси­о­дов­ской вер­сии: если у Геси­о­да ко всем бед­ст­ви­ям людей «желез­но­го рода» еще будут при­ме­ша­ны какие-то бла­га, пока их дети не нач­нут рож­дать­ся седы­ми (Op., 179—181), то в изо­бра­же­нии Овидия в жиз­ни послед­не­го поко­ле­ния уже совсем не оста­лось ника­ких «плю­сов», она цели­ком запол­не­на толь­ко «мину­са­ми».

Заслу­жи­ва­ют вни­ма­ния те допол­не­ния, кото­рые были вне­се­ны самим Овиди­ем в опи­са­ние «желез­ной» совре­мен­но­сти. Тех­ни­че­ский про­гресс у него без­ого­во­роч­но осуж­да­ет­ся уже пото­му, что его сти­му­лом и одно­вре­мен­но след­ст­ви­ем ста­ла пре­ступ­ная страсть к стя­жа­тель­ству («amor sce­le­ra­tus ha­ben­di» — I, 131)²⁶, в резуль­та­те чего зем­ле­мер разде­лил на участ­ки ту зем­лю, кото­рая преж­де явля­лась общей для всех, слов­но свет солн­ца и воздух («Com­mu­nem­que pri­us ceu lu­mi­na so­lis et auras / …hu­mum …sig­na­vit» — I, 135—136). Эта «ком­му­ни­сти­че­ская» тен­ден­ция в духе стои­че­ских и кини­че­ских поло­же­ний о «есте­ствен­ном состо­я­нии» выра­же­на в овиди­ев­ской вер­сии гораздо более чет­ко и ясно, чем в пред­ше­ст­ву­ю­щих вер­си­ях, что и спо­соб­ст­во­ва­ло ее попу­ляр­но­сти у мно­гих позд­ней­ших вос­хва­ли­те­лей при­ми­тив­но-ком­му­ни­сти­че­ских отно­ше­ний «золо­то­го века». Что же каса­ет­ся осталь­ных нов­шеств у Овидия, то они инте­рес­ны, глав­ным обра­зом, воз­мож­ны­ми реми­нис­цен­ци­я­ми совре­мен­ной поэту дей­ст­ви­тель­но­сти²⁷. Так, упо­ми­на­ние об ужас­ных маче­хах, при­ме­ши­ваю­щих пасын­кам смер­тель­ный яд, вполне мог­ло содер­жать намек на вла­сто­лю­би­вую жену Авгу­ста Ливию, кото­рую рим­ская мол­ва обви­ня­ла в безвре­мен­ной смер­ти пря­мых наслед­ни­ков прин­цеп­са (I, 147; ср., напри­мер: Tac., Ann., I, 3; I, 6 и осо­бен­но I, 10: «гово­ри­ли… о Ливии, мате­ри, опас­ной для государ­ства, дур­ной маче­хе для семьи Цеза­рей»). Нра­вы рим­ско­го обще­ства вре­мен ран­ней Импе­рии вполне отра­жа­ет и ука­за­ние на то, что сын теперь стре­мит­ся «пред­узнать» дату смер­ти отца (I, 148), — веро­ят­но, через аст­ро­ло­гов, без­успеш­ные меры про­тив кото­рых при­ни­ма­лись вла­стя­ми с.75 на про­тя­же­нии всей исто­рии ран­не­го прин­ци­па­та. Нако­нец, читая о зяте, небез­опас­ном для тестя (I, 145), вся­кий рим­ля­нин не мог не вспом­нить о Цеза­ре и Пом­пее, столк­но­ве­ние кото­рых повлек­ло за собой гибель «тестя» (ср.: Ca­tull., 29, 24; Verg., Aen., VI, 830 sq.; Lu­can., Phars., I, 118; Mart., IX, 70, 3)²⁸.

Итак, в сво­ей интер­пре­та­ции мифа Овидий кар­ди­наль­но пере­осмыс­лил его содер­жа­ние, отверг­нув геси­о­дов­скую «родо­вую» вер­сию и создав ясную, логи­че­ски детер­ми­ни­ро­ван­ную кар­ти­ну дегра­да­ции тес­но свя­зан­ных меж­ду собой четы­рех поко­ле­ний еди­но­го чело­ве­че­ско­го рода. Вме­сте с тем поэт не под­дер­жал здесь и ту «модер­ни­зи­ро­ван­ную» вер­сию мифа, кото­рая вво­ди­ла поня­тие «золо­той век» и кото­рая поз­во­ля­ла, в част­но­сти, счи­тать таким веком насту­пив­ший век Авгу­ста. Овидий одна­жды даже всту­па­ет в пря­мую поле­ми­ку с офи­ци­оз­ной трак­тов­кой мифа, пере­хо­дя при этом к «секу­ляр­ной» тер­ми­но­ло­гии: да, дей­ст­ви­тель­но, с издев­кой заме­ча­ет он, сей­час у нас золо­той век («aurea sunt ve­re nunc sae­cu­la» — Ars am., II, 277 sq.), но золо­той он пото­му, что золоту ока­зы­ва­ет­ся вели­чай­ший почет, золо­том при­об­ре­та­ет­ся даже любовь²⁹. Было бы, конеч­но, небла­го­дар­ным заня­ти­ем пытать­ся све­сти все мно­го­чис­лен­ные овиди­ев­ские вари­а­ции на эту тему к како­му-то еди­но­му зна­ме­на­те­лю³⁰: в каж­дом кон­крет­ном слу­чае поэт исполь­зо­вал извест­ные ему вер­сии мифа ad hoc, раз­ви­вая по всем пра­ви­лам рито­ри­ки «мод­ную» тему для обос­но­ва­ния самых раз­лич­ных поло­же­ний и почти не заботясь о том, насколь­ко эти экс­кур­сы согла­су­ют­ся меж­ду собой. Во вся­ком слу­чае, в пери­од напи­са­ния «Мета­мор­фоз» тра­ди­ци­он­ная, кри­ти­че­ски-пес­си­ми­сти­че­ская вер­сия ока­за­лась поэту бли­же по духу, чем офи­ци­оз­ный опти­мизм, и он мак­си­маль­но исполь­зо­вал эту вер­сию для кри­ти­ки совре­мен­но­сти. Что же каса­ет­ся «само­цен­ных» благ пер­во­быт­но-ком­му­ни­сти­че­ско­го состо­я­ния, то есть все осно­ва­ния усо­мнить­ся в том, что Овидий доб­ро­воль­но захо­тел бы сме­нить на них при­выч­ные и милые его серд­цу усло­вия «свет­ской» (куль­тур­ной, ком­форт­ной, циви­ли­зо­ван­ной) жиз­ни. Доста­точ­но вспом­нить реак­цию поэта на обста­нов­ку в Томах, где ему по злой иро­нии судь­бы при­шлось бли­же сопри­кос­нуть­ся с реаль­ны­ми бла­га­ми при­ми­тив­ной жиз­ни во вре­мя ссыл­ки в «дикие» края гетов.

При­мер Овидия пока­зы­ва­ет, что отнюдь не каж­дое вос­хва­ле­ние «золо­то­го века» было осно­ва­но на под­лин­ной уто­пи­че­ской мечте о бла­гах тако­го состо­я­ния. Явную баналь­ность рас­про­стра­нив­ших­ся опи­са­ний сыто­го изоби­лия — с.76 вина, бежав­ше­го река­ми, и меда, кото­рый тек с дере­вьев при «без­за­бот­ном» царе «золо­то­го века», — отме­ча­ет в это вре­мя автор «Этны», про­из­веде­ния, при­пи­сы­вав­ше­го­ся Вер­ги­лию («Aurea se­cu­ri quis nes­cit sae­cu­la re­gis» — Aet­na, 9 sqq.). По мне­нию неко­то­рых иссле­до­ва­те­лей, здесь выска­зы­ва­ет­ся совер­шен­но такое же отно­ше­ние к леген­де, кото­рое выра­зи­ли в свое вре­мя гре­че­ские комедио­гра­фы, паро­ди­ро­вав­шие рас­про­стра­нен­ные меч­та­ния о бла­жен­ной эпо­хе³¹. Во вре­ме­на Тибе­рия весь набор этих моти­вов был сно­ва при­веден в пере­во­де (точ­нее — в воль­ном пере­ло­же­нии) поэ­мы Ара­та, выпол­нен­ном Гер­ма­ни­ком (Ara­tea, 96—139). Гер­ма­ник допол­ня­ет ара­тов­скую вер­сию целым рядом попу­ляр­ных моти­вов, заим­ст­во­ван­ных пре­иму­ще­ст­вен­но у Овидия: это и осуж­де­ние море­пла­ва­ния как «дер­зо­сти», и ука­за­ния на «доб­ро­воль­ное» пло­до­ро­дие зем­ли, на отсут­ст­вие част­ной соб­ст­вен­но­сти и гос­под. При этом наряду с близ­ки­ми к овиди­ев­ским опре­де­ле­ни­я­ми «aurea pro­les» и «ar­gen­ti aetas» (133, 120) автор исполь­зу­ет и вос­хо­дя­щее к Вер­ги­лию поня­тие «aurea sae­cu­la» (103). И хотя в пер­вых стро­ках поэ­мы Гер­ма­ник обра­ща­ет­ся с вос­хва­ле­ни­ем к Тибе­рию, ста­ра­ясь избе­гать рез­кой кри­ти­ки «желез­но­го века», «золо­той век» у него оста­ет­ся в без­воз­врат­ном про­шлом, что сбли­жа­ет эту вер­сию с неофи­ци­оз­ны­ми трак­тов­ка­ми мифа³².

Во вре­ме­на Неро­на тема ушед­ше­го «золо­то­го века» широ­ко исполь­зу­ет­ся для рито­ри­че­ских тирад, обли­чаю­щих пороч­ность совре­мен­но­го Рима, погряз­ше­го в рос­ко­ши и пре­ступ­ле­ни­ях. Одну из таких тирад мы нахо­дим у Пет­ро­ния в так назы­вае­мой «Поэ­ме о граж­дан­ской войне», кото­рую с пафо­сом декла­ми­ру­ет перед сво­и­ми раз­врат­ны­ми дру­зья­ми не менее раз­врат­ный поэт Эвмолп (Sat., 119—124). В этой поэ­ме (воз­мож­но, паро­ди­ру­ю­щей лука­нов­скую «Фар­са­лию») нагро­мож­де­ны и сето­ва­ния на упа­док нра­вов, и про­кля­тия в адрес алч­ных людей, погу­бив­ших с помо­щью золота Рим, и опи­са­ние того, как с нача­лом вой­ны меж­ду Цеза­рем и Пом­пе­ем зем­лю покида­ют Мир, Вер­ность, Спра­вед­ли­вость и Согла­сие, а на их место устрем­ля­ют­ся злые Фурии, боги­ня вой­ны Бел­ло­на с Гне­вом, Коз­ня­ми, Убий­ст­вом и Смер­тью. Вкла­ды­вая эти уль­тра­мо­ра­ли­за­тор­ские тира­ды в уста заве­до­мо амо­раль­но­го пер­со­на­жа, Пет­ро­ний, види­мо, пытал­ся достичь того же сати­ри­че­ско­го эффек­та, кото­ро­го добил­ся в свое вре­мя Гора­ций, писав­ший о ростов­щи­ке Аль­фии с его дема­го­ги­че­ски­ми вос­хва­ле­ни­я­ми про­стой и бед­ной сель­ской жиз­ни (Epod., II, 1—70)³³.

с.77 Впро­чем, эта тема про­дол­жа­ла зани­мать важ­ное место и в лите­ра­ту­ре, дале­кой от паро­дий. Мно­гие пер­со­на­жи в тра­геди­ях Сене­ки сно­ва и сно­ва мыс­лен­но воз­вра­ща­ют­ся к счаст­ли­вым древним вре­ме­нам, когда каж­дый доволь­ст­во­вал­ся тем, что имел, когда не было судей, част­ной соб­ст­вен­но­сти на зем­лю, войн и море­пла­ва­ния (Med., 329—334; Phaedr., 526—539 etc.). Пожа­луй, новым здесь было толь­ко еще более рез­кое, более гнев­ное, чем у пред­ше­ст­ву­ю­щих авто­ров, осуж­де­ние море­пла­ва­ния, кото­рое пред­став­ле­но как глав­ный винов­ник утра­ты «рай­ско­го» состо­я­ния. В тра­гедии «Медея» Сене­ка обру­ши­ва­ет свои про­кля­тия на голо­вы пер­вых море­хо­дов-арго­нав­тов и их корм­че­го Тифи­са, кото­рый, нару­шив уста­нов­лен­ные самой при­ро­дой гра­ни­цы и зако­ны, про­явил себя как «чрез­мер­но дерз­кий» (Med., 301; ср.: 301—363; 606 sqq.; Phaedr., 475 sq., 530 sq., Ep., 90, 24 etc.). Тем не менее, когда речь захо­дит о совре­мен­ном море­пла­ва­нии, свя­зав­шем воеди­но мно­гие стра­ны и наро­ды, Сене­ка остав­ля­ет свой раз­об­ла­чи­тель­ный тон и даже про­ро­че­ски пред­ска­зы­ва­ет гряду­щие вели­кие гео­гра­фи­че­ские откры­тия чело­ве­че­ства. Оправ­да­ни­ем этой непо­сле­до­ва­тель­но­сти слу­жит для него то, что теперь, в отли­чие от мифо­ло­ги­че­ской древ­но­сти, море уже сми­ри­лось и тер­пит любые зако­ны («nunc jam ces­sit pon­tus et om­nes pa­ti­tur le­ges» — Med., 364 sqq.). Таким обра­зом, «вино­ва­тым» ока­зы­ва­ет­ся все-таки не море­пла­ва­ние как тако­вое, а пре­ступ­ное чело­ве­че­ское стрем­ле­ние к нару­ше­нию «есте­ствен­ной» нор­мы.

Итак, мы сно­ва убеж­да­ем­ся, что мно­гие неофи­ци­оз­ные вос­хва­ле­ния «золо­то­го века» име­ли сво­ей глав­ной целью не толь­ко обос­но­ва­ние кон­крет­но­го поло­жи­тель­но­го иде­а­ла, но и исполь­зо­ва­лись для раз­об­ла­че­ния поро­ков совре­мен­но­го обще­ства через про­ти­во­по­став­ле­ние это­го обще­ства абстракт­но­му иде­а­лу³⁴. В каче­стве послед­не­го при­ме­ра, под­твер­ждаю­ще­го это, мож­но назвать сати­ры Юве­на­ла. Юве­нал, по выра­же­нию В. С. Дуро­ва, это «само недо­воль­ство»; его сати­ры пред­став­ля­ют собой сплош­ную инвек­ти­ву про­тив совре­мен­ных ему испор­чен­ных нра­вов, и даже его вос­хва­ле­ние древ­не­рим­ской про­стоты и цело­муд­рен­но­сти «ско­рее выпол­ня­ет роль фона, пред­на­зна­чен­но­го еще рез­че отте­нить духов­ное убо­же­ство совре­мен­ной ему жиз­ни»³⁵. Не обхо­дит сто­ро­ной Юве­нал и тему «Сатур­но­ва цар­ства», кото­рое изо­бра­жа­ет­ся, одна­ко, в харак­тер­ной для него язви­тель­ной интер­пре­та­ции. Так, гово­ря, что при Сатурне сре­ди людей жила Спра­вед­ли­вость, поэт про­ти­во­по­став­ля­ет пер­вых жен­щин кур­ти­зан­кам рим­ско­го выс­ше­го све­та: «Эта с.78 жена не такая была, как ты, Цин­тия, или / Та, чьи бле­стя­щие взо­ры сму­тил воро­бей без­ды­хан­ный: / Эта нес­ла свою грудь для пита­ния рос­лых мла­ден­цев, / Вся взлох­ма­че­на, боль­ше чем муж, желудя­ми рыгав­ший…» (VI, 7—10. Пер. Д. Недо­ви­ча и Ф. Пет­ров­ско­го; ср.: XIII, 38—59).

Важ­но отме­тить то, что поэт не видит в буду­щем ника­ко­го выхо­да: вся­кий порок дошел уже до пре­де­ла и потом­кам даже не оста­ет­ся ниче­го доба­вить от себя (I, 147—149), — раз­ве толь­ко постро­ить хра­мы, посвя­щен­ные День­гам и покло­нять­ся им как Вер­но­сти, Миру, Доб­ле­сти, Победе или Согла­сию (I, 109—116). Про­дол­жая эту мысль, Юве­нал гово­рит в дру­гом месте, что поко­ле­ние и век, кото­рые насту­пи­ли теперь, хуже, чем желез­ные вре­ме­на («nunc aetas agi­tur peio­ra­que sae­cu­la fer­ri / tem­po­ri­bus»): их пре­ступ­ле­нию сама при­ро­да не нашла даже наиме­но­ва­ния по како­му-либо метал­лу (XII, 28—30). Неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли счи­та­ют более пра­во­мер­ным поме­щать вме­сто «nunc» чис­ли­тель­ное «no­na», и в этом слу­чае речь уже сле­ду­ет вести о неко­ем «девя­том поко­ле­нии». Вен­гер­ский уче­ный И. К. Хор­ват пред­ло­жил на этом осно­ва­нии гипо­те­зу о том, что Юве­нал имел в виду два четы­рех­ве­ко­вых цик­ла: один — от пер­во­быт­но­сти до граж­дан­ских войн, дру­гой — от «золо­то­го века» Авгу­ста до «желез­но­го века» Доми­ци­а­на³⁶. Эта гипо­те­за, на наш взгляд, не нахо­дит под­твер­жде­ния в источ­ни­ках: Юве­нал нигде не гово­рит о «золо­том веке» Авгу­ста и тем более о после­до­вав­ших за ним «сереб­ря­ном» и «брон­зо­вом» веках; напро­тив, целый ряд отрыв­ков свиде­тель­ст­ву­ет о бли­зо­сти его схе­мы к овиди­ев­ской, соглас­но кото­рой за «золотым веком» про­стоты и цело­муд­рия после­до­ва­ла неуклон­ная дегра­да­ция к «желез­но­му веку» рос­ко­ши и поро­ков (ср.: VI, 1—24; 287—313; XI, 77—129; XIII, 23—63; 160—189; XV, 165—174 etc.). Если даже и при­нять мало­прав­до­по­доб­ную вер­сию о «девя­том поко­ле­нии», то здесь, види­мо, более оправ­дан­ным было бы про­во­дить парал­лель с теми этрус­ски­ми про­ро­че­ства­ми о «вось­мом поко­ле­нии», кото­рые, как было пока­за­но в пер­вой части кни­ги, нашли рас­про­стра­не­ние в Риме в нача­ле I в. до н. э., а так­же с про­ро­че­ства­ми Сивилл о деся­ти пери­о­дах в исто­рии чело­ве­че­ства, после кото­рых долж­ны насту­пить испла­ме­не­ние и воз­рож­де­ние мира³⁷ (ср. сло­ва поэта о том, что он про­чи­тал про­ро­че­ский сви­ток Сивил­лы — VIII, 126).

Как бы то ни было, Юве­нал доста­точ­но ясно выра­зил мысль, что чаша поро­ков уже пере­пол­не­на, что Рим дошел до послед­ней край­но­сти. Завер­шая дан­ный раздел, мы долж­ны рас­смот­реть еще одно про­из­веде­ние — тра­гедию с.79 «Окта­вия», в кото­рой не толь­ко выра­же­на эта же самая мысль, но и дан свое­об­раз­ный вари­ант роко­вой «раз­вяз­ки». Неко­то­рые уче­ные счи­та­ют воз­мож­ным при­знать, что эта тра­гедия-пре­тек­ста была напи­са­на Сене­кой нака­нуне его гибе­ли и пред­на­зна­ча­лась для декла­ма­ции в среде заго­вор­щи­ков — участ­ни­ков заго­во­ра Пизо­на³⁸. Одна­ко тако­му пред­по­ло­же­нию про­ти­во­ре­чат наши сведе­ния о повы­шен­ной осто­рож­но­сти Сене­ки, о его под­черк­ну­то уеди­нен­ном обра­зе жиз­ни имен­но в этот опас­ный для него пери­од (Tac., Ann., XIV, 52—56; XV, 45; 56; 60—63). Кро­ме того, в тра­гедии упо­ми­на­ют­ся не толь­ко пожар Рима 64 г. (820—843), но и после­до­вав­шие за ним собы­тия: стро­и­тель­ство «Золо­то­го двор­ца», мис­сия Тирида­та (?) и даже гибель все­ми поки­ну­то­го бег­ле­ца Неро­на, пора­жен­но­го уда­ром меча в гор­ло (620—631; ср.: Suet., Ne­ro, 47—49). Поэто­му мно­гие иссле­до­ва­те­ли выска­зы­ва­ют пред­по­ло­же­ние, что авто­ром «Окта­вии» был какой-то еди­но­мыш­лен­ник Сене­ки, писав­ший вско­ре после гибе­ли Неро­на, когда перед гла­за­ми рим­лян еще сто­я­ли живые впе­чат­ле­ния об опи­сы­вае­мых собы­ти­ях³⁹. Мыс­ли, изла­гае­мые Сене­кой как пер­со­на­жем тра­гедии, настоль­ко близ­ки к извест­ным из дру­гих про­из­веде­ний рас­суж­де­ни­ям фило­со­фа⁴⁰, что это натал­ки­ва­ет на вывод о воз­мож­ном ком­про­мисс­ном вари­ан­те реше­ния про­бле­мы. Сене­ка мог дей­ст­ви­тель­но нака­нуне смер­ти про­дик­то­вать нечто вро­де мему­а­ров об исто­рии сво­их нелег­ких вза­и­моот­но­ше­ний с Неро­ном (ср.: Tac., Ann., XV, 62—63), и эти запи­си бла­го­да­ря одно­му из при­сут­ст­во­вав­ших при его смер­ти близ­ких дру­зей (ср.: Ibid., 60, 64) впо­след­ст­вии были исполь­зо­ва­ны при напи­са­нии тра­гедии.

В «Окта­вии» (391—435) уста­ми Сене­ки изла­га­ет­ся такая вер­сия мифа, кото­рая вполне соот­вет­ст­ву­ет уже рас­смот­рен­ной нами выше стои­че­ской по духу кон­цеп­ции фило­со­фа о пред­сто­я­щем уни­что­же­нии и воз­рож­де­нии мира. Глав­ная осо­бен­ность, пожа­луй, заклю­ча­ет­ся в том, что эта кон­цеп­ция при­об­ре­та­ет теперь ярко выра­жен­ную акту­аль­но-эсха­то­ло­ги­че­скую окрас­ку (ср. так­же сти­хи 830—844 в тра­гедии Сене­ки «Фиест»). Если мир ста­ре­ет и дол­жен впасть в сле­пой хаос, гово­рит Сене­ка после опи­са­ния край­них зло­де­я­ний импе­ра­то­ра-мате­ре­убий­цы, — то сей­час насту­па­ет послед­ний день мира («nunc adest mun­do dies sup­re­mus»), день, в кото­рый паде­ние небес­но­го сво­да разда­вит нече­сти­вый род (ge­nus im­pium), чтобы опять роди­лось новое, луч­шее поко­ле­ние (stirps) и воз­ро­ди­лось то, что было когда-то при цар­ст­во­вав­шем в юных небе­сах Сатурне. Даль­ней­шее опи­са­ние благ «Сатур­но­ва цар­ства» и с.80 после­дую­щей дегра­да­ции чело­ве­че­ства вплоть до «худ­ше­го поко­ле­ния» (de­te­rior aetas) не содер­жит почти ниче­го ново­го, за исклю­че­ни­ем несколь­ких дета­лей — в част­но­сти, ука­за­ния на то, что неко­то­рые «искус­ства» (охота, рыбо­лов­ство, зем­леде­лие) рас­про­стра­ни­лись при третьем поко­ле­нии, еще до ухо­да с зем­ли девы Аст­реи⁴¹. Автор прак­ти­че­ски не употреб­ля­ет «секу­ляр­ную» тер­ми­но­ло­гию, одна­ко само пере­не­се­ние «послед­не­го дня мира» из неопре­де­лен­но­го буду­ще­го в насто­я­щее вре­мя дела­ет эту вер­сию весь­ма отлич­ной от тра­ди­ци­он­ных «родо­вых» интер­пре­та­ций мифа. В соеди­не­нии с уче­ни­ем о миро­вых цик­лах этот миф ука­зы­ва­ет на уже насту­паю­щий кри­ти­че­ский момент исто­рии: чаша поро­ков уже до кра­ев пере­пол­не­на, пре­ступ­ле­ния тво­рят­ся без­на­ка­зан­но, мир одрях­лел и в нем уже не оста­лось ниче­го хоро­ше­го, поэто­му теперь дол­жен погиб­нуть и сам этот пороч­ный мир, чтобы на очи­щен­ной зем­ле воз­ро­дил­ся мир непо­роч­ный⁴².

Это ожи­да­ние все­об­ще­го очи­ще­ния, ожи­да­ние близ­ко­го кон­ца ста­ро­го мира пора­зи­тель­но напо­ми­на­ет дух «акту­аль­ной эсха­то­ло­гии», дух «Апо­ка­лип­си­са» и ряда дру­гих про­из­веде­ний, о кото­рых пой­дет речь в сле­дую­щем разде­ле. Исто­ри­че­ская тра­ди­ция донес­ла до нас неко­то­рые кос­вен­ные свиде­тель­ства о воз­мож­но­сти зна­ком­ства Сене­ки с ран­ним хри­сти­ан­ст­вом, одна­ко этих свиде­тельств явно недо­ста­точ­но для одно­знач­но­го выво­да⁴³. Впро­чем, это не име­ет для нас пер­во­сте­пен­но­го зна­че­ния, посколь­ку здесь сле­ду­ет вести речь об общей, объ­ек­тив­ной тен­ден­ции. Суть этой тен­ден­ции сво­дит­ся к тому, что в рим­ском обще­стве, в его мен­та­ли­те­те про­ис­хо­дят глу­бин­ные изме­не­ния, рацио­на­лизм все боль­ше усту­па­ет место рели­ги­оз­ным иска­ни­ям, и в сфе­ре соци­аль­ной уто­пии это при­во­дит к посте­пен­но­му при­бли­же­нию поли­ти­че­ских и лите­ра­тур­ных уто­пий к уто­пи­ям рели­ги­оз­ным. Пре­вра­тив­шись из граж­дан в под­дан­ных, рим­ляне испы­ты­ва­ют все боль­шую потреб­ность в вере и надеж­де на то, что с помо­щью боже­ст­вен­ных сил они смо­гут обре­сти спа­се­ние и луч­шую жизнь, даже если все это будет даро­ва­но после страш­но­го суда и гибе­ли преж­не­го мира. Рели­гия в новых усло­ви­ях дава­ла гораздо боль­шие надеж­ды и уте­ше­ние, чем лите­ра­ту­ра и фило­со­фия, поэто­му даже в так назы­вае­мом «язы­че­ском» мире про­ис­хо­ди­ло неуклон­ное пере­ме­ще­ние соци­аль­но-уто­пи­че­ских меч­та­ний в область рели­ги­оз­ных откро­ве­ний и про­ро­честв. Пред­при­ни­ма­лись и реаль­ные попыт­ки «под­гото­вить себя» к насту­паю­ще­му кон­цу све­та путем вступ­ле­ния в новые рели­ги­оз­ные сооб­ще­ства. Рим­ляне «пере­рос­ли» свою с.81 осно­ван­ную на иде­а­ли­за­ции про­шло­го «полис­ную» рели­гию и посте­пен­но при­бли­жа­лись к идее гряду­ще­го «тыся­че­лет­не­го цар­ства».