Социально-утопические идеи
и миф о «золотом веке» в древнем Риме

Часть I
ДО УСТАНОВЛЕНИЯ ПРИНЦИПАТА

с.21

ГЛАВА I. УТОПИЗМ И МИФ: ПРЕДЫСТОРИЯ

1. О ран­них про­яв­ле­ни­ях уто­пиз­ма

Исто­ри­че­ский путь рим­ско­го обще­ства и государ­ства до середи­ны II в. до н. э. в лите­ра­ту­ре обыч­но пред­став­ля­ет­ся как дли­тель­ный, до пре­де­ла насы­щен­ный внут­рен­ни­ми, внеш­ни­ми столк­но­ве­ни­я­ми и про­ти­во­ре­чи­вы­ми тен­ден­ци­я­ми, но тем не менее в целом доста­точ­но после­до­ва­тель­но и неуклон­но раз­ви­вав­ший­ся про­цесс укреп­ле­ния мощи Рима и рас­ши­ре­ния его гра­ниц. Борь­ба за жиз­нен­ное про­стран­ство, бес­ко­неч­ные вой­ны с мно­го­чис­лен­ны­ми соседя­ми в Ита­лии и дале­ко за ее пре­де­ла­ми, а так­же пери­о­ди­че­ски вспы­хи­вав­шие во вре­мя корот­ких пере­ми­рий кон­флик­ты меж­ду пат­ри­ци­я­ми и пле­бе­я­ми, — тако­во в изо­бра­же­нии Тита Ливия основ­ное содер­жа­ние внеш­ней и внут­рен­ней исто­рии рим­ской граж­дан­ской общи­ны в пер­вые сто­ле­тия ее суще­ст­во­ва­ния¹. Эта посто­ян­ная борь­ба за выжи­ва­ние, кото­рую Рим вел с лати­на­ми и эква­ми, вольска­ми и этрус­ка­ми, гал­ла­ми и сам­ни­та­ми, с арми­я­ми Пир­ра и Ган­ни­ба­ла, не мог­ла, по заме­ча­нию Г. Дрексле­ра, не при­ве­сти к тому, что Рим «дол­жен был инсти­ту­ци­он­но и мораль­но орга­ни­зо­вать себя для этой борь­бы», огра­ни­чив внут­рен­ние про­ти­во­ре­чия опре­де­лен­ны­ми рам­ка­ми, посколь­ку ради­каль­ных соци­аль­ных рево­лю­ций в этих усло­ви­ях «нель­зя было себе поз­во­лить»². Эти же обсто­я­тель­ства опре­де­ли­ли, по мне­нию цити­ру­е­мо­го авто­ра, то, что глав­ным прин­ци­пом и целью жиз­ни для боль­шин­ства рим­лян ста­ло обще­ст­вен­ное бла­го роди­ны (sa­lus pub­li­ca sup­re­ma lex es­to), и поэто­му они, в отли­чие от гре­ков, нисколь­ко не увле­ка­лись абстракт­ны­ми тео­ри­я­ми о фор­мах иде­аль­ных государств³.

Дан­ный вывод, без сомне­ния, заслу­жи­ва­ет вни­ма­ния уже пото­му, что он постро­ен не на бес­поч­вен­ных утвер­жде­ни­ях об изна­чаль­но раз­ных уров­нях «мыс­ли­тель­ных спо­соб­но­стей» гре­ков и рим­лян, но на уче­те реаль­ных осо­бен­но­стей исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия, опре­де­лив­ших спе­ци­фи­че­ские чер­ты с.22 духов­но­го мира соот­вет­ст­ву­ю­щих наро­дов. Впро­чем, «дис­ци­пли­ни­ру­ю­щее» вли­я­ние посто­ян­ной внеш­ней опас­но­сти было важ­ным, но дале­ко не един­ст­вен­ным (и, кста­ти, харак­тер­ным не толь­ко для Рима) фак­то­ром, кото­рый сле­до­ва­ло бы при­нять во вни­ма­ние. Боль­шое зна­че­ние имел, напри­мер, и тот под­твер­ждае­мый мно­ги­ми источ­ни­ка­ми факт, что само воз­ник­но­ве­ние и фор­ми­ро­ва­ние рим­ской граж­дан­ской общи­ны было тес­но свя­за­но с про­цес­са­ми синой­киз­ма, объ­еди­нив­ши­ми в одно целое раз­лич­ные по уров­ню раз­ви­тия и этни­че­ско­му про­ис­хож­де­нию соци­аль­ные груп­пы. «Может быть, имен­но в том, что город Рим воз­ник в резуль­та­те синой­киз­ма древ­них посе­ле­ний с родо­вым стро­ем у их жите­лей с осев­ши­ми по сосед­ству воору­жен­ны­ми при­шель­ца­ми из латин­ских родов, и нуж­но искать при­чи­ны его воз­вы­ше­ния», — пред­по­ла­га­ет один из иссле­до­ва­те­лей⁴. Одна­ко поми­мо при­чин воз­вы­ше­ния ран­не­го Рима этот факт спо­со­бен в какой-то мере про­яс­нить и такой важ­ный для нас вопрос: об осо­бой «откры­то­сти» рим­ской куль­ту­ры, во все после­дую­щие века срав­ни­тель­но быст­ро и сво­бод­но впи­ты­вав­шей в себя эле­мен­ты мно­гих дру­гих куль­тур, но неиз­мен­но под­чи­няв­шей эти эле­мен­ты глав­ной и выс­шей цели — «обще­ст­вен­но­му бла­гу», «бла­гу наро­да», т. е. сохра­не­нию и укреп­ле­нию рим­ской граж­дан­ской общи­ны.

К чис­лу фак­то­ров пер­во­сте­пен­ной важ­но­сти сле­ду­ет отне­сти и то, что эта общи­на носи­ла пре­иму­ще­ст­вен­но аграр­ный харак­тер, опре­де­ляв­ший в тече­ние несколь­ких сто­ле­тий и тра­ди­ци­он­ный стиль жиз­ни, и систе­му цен­но­стей, и образ мыс­лей боль­шин­ства чле­нов этой общи­ны, — кре­стьян. Во мно­гих гре­че­ских поли­сах, как извест­но, в силу ряда объ­ек­тив­ных при­чин⁵ соци­аль­но-поли­ти­че­ское раз­ви­тие уже в арха­и­че­скую эпо­ху (VIII—VI вв. до н. э.) было рез­ко уско­ре­но появ­ле­ни­ем ради­каль­но настро­ен­ных тор­го­во-ремес­лен­ных сло­ев демо­са, бур­ным раз­ви­ти­ем Вели­кой коло­ни­за­ции, воз­ник­но­ве­ни­ем стар­шей тира­нии и под­ры­вом гос­под­ства родо­вой ари­сто­кра­тии с после­дую­щим утвер­жде­ни­ем демо­кра­ти­че­ской фор­мы прав­ле­ния⁶. Несколь­ко иным, более мед­лен­ным, ско­рее эво­лю­ци­он­ным, чем рево­лю­ци­он­ным, путем шло соци­аль­но-эко­но­ми­че­ское и поли­ти­че­ское раз­ви­тие «аграр­но­го» рим­ско­го обще­ства, в тече­ние дол­го­го вре­ме­ни сохра­няв­ше­го отно­си­тель­ную спло­чен­ность граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва (осо­бен­но — после завер­ше­ния борь­бы пат­ри­ци­ев и пле­бе­ев)⁷. Напом­ним, что это­му спо­соб­ст­во­ва­ло не толь­ко суще­ст­во­ва­ние опас­но­сти со сто­ро­ны внеш­них вра­гов, но и необ­хо­ди­мость удер­жи­вать в под­чи­не­нии «союз­ни­ков», жите­лей заво­е­ван­ных терри­то­рий и все более мно­го­чис­лен­ных рабов-чуже­зем­цев. Не слу­чай­но тот же Ливий с гор­до­стью отме­чал, что ни в каком с.23 дру­гом государ­стве (nec in quam ci­vi­ta­tem) алч­ность и рос­кошь не рас­про­стра­ня­лись столь позд­но, нигде в таком поче­те и так дол­го не нахо­ди­лись бед­ность и береж­ли­вость (I Praef., 11). Эта осо­бен­ность рим­ско­го обще­ст­вен­но­го раз­ви­тия недав­но ста­ла пово­дом для дис­кус­сии о том, была ли вооб­ще у рим­лян государ­ст­вен­ность в цар­ский и рес­пуб­ли­кан­ский пери­о­ды, когда еще не было чет­ко­го деле­ния на клас­сы-сосло­вия, когда еще не суще­ст­во­ва­ло раз­ви­то­го аппа­ра­та наси­лия, отде­лен­но­го от самих граж­дан.

Соглас­но гипо­те­зе Е. М. Шта­ер­ман, открыв­шей эту дис­кус­сию, речь в дан­ном слу­чае сле­ду­ет вести толь­ко о «без­го­судар­ст­вен­ной общине граж­дан», а государ­ство как «спе­ци­аль­ный аппа­рат при­нуж­де­ния, сто­я­щий над обще­ст­вом и защи­щаю­щий инте­ре­сы одно­го клас­са», скла­ды­ва­ет­ся окон­ча­тель­но толь­ко во вре­ме­на Авгу­ста⁸. Дан­ная точ­ка зре­ния встре­ти­ла доволь­но кри­ти­че­ский при­ем у боль­шин­ства участ­ни­ков дис­кус­сии⁹, мно­гие аргу­мен­ты кото­рых пред­став­ля­ют­ся нам вполне убеди­тель­ны­ми. К выска­зан­ным заме­ча­ни­ям сле­ду­ет доба­вить, что функ­ции орга­ни­за­ции управ­ле­ния, жиз­не­обес­пе­че­ния и обо­ро­ны в ран­не­го­судар­ст­вен­ных обра­зо­ва­ни­ях игра­ли более важ­ную роль, чем функ­ции пря­мо­го «подав­ле­ния сограж­дан», выхо­дя­щие на пер­вое место уже на более позд­них (но отнюдь не на всех) эта­пах раз­ви­тия государ­ст­вен­но­сти. Уни­каль­ность антич­ной государ­ст­вен­но­сти в ее ран­ней, «полис­ной» фор­ме заклю­ча­лась как раз в том, что, под­няв на новый уро­вень общин­но-кол­лек­ти­вист­ские тра­ди­ции ушед­ше­го родо­во­го строя, она осно­вы­ва­лась на обес­пе­че­нии «обще­ст­вен­но­го бла­га» для замкну­то­го кру­га граж­дан за счет экс­плуа­та­ции и огра­ни­че­ния в пра­вах всех неграж­дан (рабов, чуже­стран­цев, зави­си­мых «союз­ни­ков» и т. д.). Заво­е­ван­ное в резуль­та­те внут­рен­ней борь­бы при­бли­зи­тель­ное («гео­мет­ри­че­ское») равен­ство поли­ти­че­ских прав всех граж­дан созда­ва­ло бла­го­при­ят­ные усло­вия для суще­ст­во­ва­ния рес­пуб­ли­кан­ской фор­мы прав­ле­ния, не нуж­дав­шей­ся в спе­ци­аль­ном аппа­ра­те подав­ле­ния самих граж­дан и исполь­зо­вав­шей мощь граж­дан­ско­го опол­че­ния при необ­хо­ди­мо­сти подав­ле­ния сопро­тив­ле­ния неграж­дан. Эффек­тив­ность такой ран­не­го­судар­ст­вен­ной фор­мы прав­ле­ния ста­ла рез­ко умень­шать­ся лишь тогда, когда в силу объ­ек­тив­ных при­чин была утра­че­на преж­няя спло­чен­ность граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва, раз­ло­же­ние кото­ро­го при­ве­ло к необ­хо­ди­мо­сти созда­ния воен­но-монар­хи­че­ско­го режи­ма, все более отры­вав­ше­го­ся от преж­них, «кон­сти­ту­ци­он­ных» прин­ци­пов вла­сти.

Суще­ст­во­ва­ли ли до нача­ла тако­го рез­ко­го углуб­ле­ния кри­зи­са граж­дан­ской общи­ны (т. е. до середи­ны II в. до н. э.) с.24 какие-либо пред­по­сыл­ки широ­ко­го рас­про­стра­не­ния соци­аль­но-уто­пи­че­ских настро­е­ний? Дан­ные совре­мен­ной «уто­пио­ло­гии» свиде­тель­ст­ву­ют, что бур­ные всплес­ки таких настро­е­ний харак­тер­ны лишь для кри­зис­ных, пере­лом­ных исто­ри­че­ских момен­тов, когда преж­ние обще­ст­вен­ные инсти­ту­ты, уже изжив себя, еще не усту­пи­ли места наме­тив­шим­ся новым тен­ден­ци­ям. Напро­тив, пери­о­ды, «когда налич­ные про­из­вод­ст­вен­ные отно­ше­ния еще соот­вет­ст­ву­ют харак­те­ру про­из­во­ди­тель­ных сил, когда тот или иной обще­ст­вен­ный класс, опре­де­ля­ю­щий глав­ное содер­жа­ние того или ино­го пери­о­да, и явля­ет­ся основ­ной пру­жи­ной исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия в его пре­де­лах, — срав­ни­тель­но бед­ны уто­пи­че­ски­ми иде­я­ми. Уто­пизм воз­ни­ка­ет тогда, когда отдель­ные лич­но­сти или обще­ст­вен­ные груп­пы осо­зна­ют неесте­ствен­ность суще­ст­ву­ю­щих отно­ше­ний, а так­же необ­хо­ди­мость выбо­ра ново­го пути раз­ви­тия обще­ства»¹⁰ Пожа­луй, ран­няя исто­рия рим­ской граж­дан­ской общи­ны в какой-то мере может слу­жить под­твер­жде­ни­ем этих наблюде­ний Ч. С. Кирве­ля, хотя у нас и нет воз­мож­но­сти делать совер­шен­но твер­дые одно­знач­ные выво­ды из-за пол­но­го или почти пол­но­го отсут­ст­вия пись­мен­ных источ­ни­ков соот­вет­ст­ву­ю­щей эпо­хи. Пери­о­ды обост­ре­ния соци­аль­ной напря­жен­но­сти во вре­ме­на реформ Сер­вия Тул­лия, борь­бы пат­ри­ци­ев и пле­бе­ев не при­во­ди­ли, насколь­ко мож­но судить по дошед­шим сведе­ни­ям, к появ­ле­нию каких-либо уто­пи­че­ских сочи­не­ний или раз­вер­ну­тых поли­ти­че­ских про­грамм, пря­мо про­ти­во­по­став­ля­ю­щих иде­ал суще­ст­ву­ю­щей реаль­но­сти и дале­ко выхо­дя­щих за пре­де­лы тре­бо­ва­ний тех или иных кон­крет­ных частич­ных изме­не­ний этой реаль­но­сти. Разу­ме­ет­ся, здесь сле­ду­ет учи­ты­вать и тот факт, что в назван­ные пери­о­ды в Риме еще не были широ­ко рас­про­стра­не­ны такие важ­ней­шие сред­ства выра­же­ния уто­пи­че­ских иде­а­лов, как лите­ра­ту­ра и фило­со­фия, полу­чив­шие актив­ное раз­ви­тие толь­ко после при­об­ще­ния Рима к богат­ствам гре­че­ской куль­ту­ры, т. е. при­бли­зи­тель­но с середи­ны III в. до н. э. Мож­но ли на этом осно­ва­нии сде­лать вывод, что весь пери­од исто­рии Рима VIII—III вв. до н. э. сле­ду­ет счи­тать сво­бод­ным от каких-либо про­яв­ле­ний уто­пиз­ма, а самих рим­лян в соот­вет­ст­вии с рас­смат­ри­вав­ши­ми­ся во «Введе­нии» оцен­ка­ми опре­де­лять как после­до­ва­тель­ных «анти­уто­пи­стов»?

На наш взгляд, подоб­ные выво­ды будут неиз­беж­но про­ти­во­ре­чить исто­ри­че­ской реаль­но­сти, посколь­ку они не учи­ты­ва­ют содер­жа­ние основ­ных сфер ран­не­рим­ской духов­ной жиз­ни — рели­гии, мифо­ло­гии и мора­ли, несу­щих в себе следы мно­гих свое­об­раз­ных, латент­ных и нераз­ви­тых про­яв­ле­ний уто­пиз­ма. Наи­бо­лее харак­тер­ной чер­той этих про­яв­ле­ний с.25 была, как нам кажет­ся, тен­ден­ция к иде­а­ли­за­ции про­шло­го, при­чем не како­го-то абстракт­но­го про­шло­го, но име­ю­ще­го непо­сред­ст­вен­ное отно­ше­ние к исто­рии или предыс­то­рии само­го Рима. Види­мо, нахо­дясь под впе­чат­ле­ни­ем от такой «зазем­лен­ной» фан­та­зии, мно­гие иссле­до­ва­те­ли гово­рят о «сухо­сти», «фор­маль­но­сти» рим­ской рели­гии, о нераз­ви­то­сти или даже отсут­ст­вии рим­ской мифо­ло­гии, при­чем эти выво­ды, как пра­ви­ло, полу­ча­ют мето­дом пря­мо­го про­ти­во­по­став­ле­ния «высо­ко­фан­та­стич­ной» мифо­ло­гии и рели­гии Древ­ней Гре­ции. Дан­ный метод, одна­ко, отнюдь не явля­ет­ся луч­шим сред­ст­вом для того, чтобы выявить и вер­но понять спе­ци­фи­ку рим­ско­го мен­та­ли­те­та: преж­де все­го необ­хо­ди­мо выяс­нить, поче­му рели­гия и мифо­ло­гия в Риме сло­жи­лись имен­но в таком виде, поче­му, несмот­ря на кажу­щи­е­ся «сухость» и «нераз­ви­тость», они в тече­ние дол­го­го вре­ме­ни вполне удо­вле­тво­ря­ли духов­ные запро­сы чле­нов рим­ской граж­дан­ской общи­ны. Доста­точ­но подроб­ные и убеди­тель­ные отве­ты на эти вопро­сы мож­но най­ти в уже име­ю­щих­ся работах (в част­но­сти, в недав­но вышед­шей моно­гра­фии Е. М. Шта­ер­ман)¹¹, поэто­му нам оста­ет­ся обра­тить вни­ма­ние лишь на неко­то­рые узло­вые, наи­бо­лее важ­ные для нашей темы момен­ты.

Во-пер­вых, необ­хо­ди­мо отме­тить, что иде­а­ли­за­ция про­шло­го вооб­ще харак­тер­на для боль­шин­ства древ­них (в том чис­ле и для древ­не­гре­че­ской) куль­тур. Это было обу­слов­ле­но низ­ким уров­нем раз­ви­тия про­из­вод­ства (пре­иму­ще­ст­вен­но нату­раль­но-аграр­но­го) и пря­мой зави­си­мо­стью древ­них зем­ледель­цев от веч­но­го кру­го­во­рота при­род­ных про­цес­сов, сто­ле­ти­я­ми и тыся­че­ле­ти­я­ми фор­ми­ро­вав­ших архе­тип цик­ли­че­ско­го вос­при­я­тия вре­ме­ни. При этом вос­при­я­тии иде­ал и обра­зец для под­ра­жа­ния пере­но­си­лись, как пра­ви­ло, на уже прой­ден­ный, освя­щен­ный авто­ри­те­том пред­ков этап цик­ла — этап ушед­ше­го родо­во­го обще­ства, когда еще не было поро­ков циви­ли­за­ции, когда чело­век не чув­ст­во­вал себя ото­рван­ным от гар­мо­нии кос­мо­са и сооб­ще­ства себе подоб­ных. В «кре­стьян­ских» обще­ствах (каким, соб­ст­вен­но, и явля­лась рим­ская граж­дан­ская общи­на) иде­а­ли­за­ция про­шло­го, по спра­вед­ли­во­му заме­ча­нию И. В. Печу­ри­на, нахо­ди­ла объ­ек­тив­ную осно­ву даже в про­из­вод­ст­вен­ной дея­тель­но­сти зем­ледель­цев: «Их дея­тель­ность опи­ра­лась на опыт пред­ков и совер­ша­лась как посто­ян­ное повто­ре­ние того, что когда-то дела­лось пред­ше­ст­ву­ю­щи­ми поко­ле­ни­я­ми. Кре­стья­нин успех сво­их трудов свя­зы­вал с про­шлым. Залог хоро­ше­го уро­жая — в сле­до­ва­нии тра­ди­ци­ям, про­из­вод­ст­вен­но­му опы­ту, сло­жив­ше­му­ся в про­шлом. В конеч­ном ито­ге, дея­тель­ность кре­стьян выст­ра­и­ва­лась как повто­ре­ние про­шло­му, сле­до­ва­ние ему»¹². К это­му непре­мен­но с.26 сле­ду­ет доба­вить, что сами прин­ци­пы орга­ни­за­ции антич­ной граж­дан­ской общи­ны, заве­до­мо огра­ни­чен­ной, по заме­ча­нию К. Марк­са, в сво­ем раз­ви­тии¹³, пре­вра­ща­ли кон­сер­ва­тизм и вер­ность «заве­там пред­ков» в важ­ней­шие сред­ства выжи­ва­ния и само­со­хра­не­ния этой общи­ны. Толь­ко спло­чен­ность граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва, толь­ко бла­го­го­вей­ное сле­до­ва­ние тра­ди­ци­ям, сохра­не­ние пат­ри­ар­халь­ных усто­ев и под­дер­жа­ние хотя бы види­мо­сти согла­сия граж­дан, толь­ко соче­та­ние кол­лек­тив­ной и част­ной соб­ст­вен­но­сти поз­во­ля­ли граж­дан­ской общине дол­гое вре­мя с успе­хом про­ти­во­сто­ять и внеш­ним, и внут­рен­ним вра­гам, сопро­тив­лять­ся раз­лич­ным раз­ла­гаю­щим ее «новым гнус­но­стям».

Посто­ян­ная оже­сто­чен­ная борь­ба Рима за выжи­ва­ние и гос­под­ство, веро­ят­но, во мно­гом объ­яс­ня­ет тот отме­чае­мый мно­ги­ми иссле­до­ва­те­ля­ми факт, что иде­а­ли­за­ция про­шло­го при­об­ре­та­ла здесь, как пра­ви­ло, не «абстракт­ный», а ярко выра­жен­ный пат­рио­ти­че­ский харак­тер. Вся тра­ди­ци­он­ная систе­ма цен­но­стей рим­ско­го граж­да­ни­на была под­чи­не­на идее его пря­мой и нераз­рыв­ной свя­зи со мно­ги­ми пред­ше­ст­ву­ю­щи­ми поко­ле­ни­я­ми рим­лян, отдав­ших свои силы и жиз­ни вели­чию и про­цве­та­нию Рима. Зри­мым вопло­ще­ни­ем и посто­ян­ным напо­ми­на­ни­ем это­го были, напри­мер, хра­нив­ши­е­ся во мно­гих (осо­бен­но — в знат­ных) семей­ствах изо­бра­же­ния пред­ков, сопро­вож­дав­шие рим­лян даже в их послед­нем пути, во вре­мя погре­баль­ных шест­вий. Укра­сить собою эту длин­ную цепь поко­ле­ний, прой­дя достой­ный сво­их пред­ков почет­ный путь обще­ст­вен­ной карье­ры (cur­sus ho­no­rum), — такая цель мог­ла казать­ся мно­гим рим­ля­нам глав­ной и един­ст­вен­но достой­ной целью жиз­ни. Пре­крас­ной иллю­ст­ра­ци­ей это­му слу­жит харак­тер­ная над­пись из гроб­ни­цы Сци­пи­о­нов в Риме, отно­ся­ща­я­ся ко вто­рой поло­вине II в. до н. э. После дол­го­го пере­чис­ле­ния сво­их долж­но­стей один из пред­ста­ви­те­лей это­го зна­ме­ни­то­го рода с глу­бо­чай­шим удо­вле­тво­ре­ни­ем сооб­ща­ет: «Сво­и­ми нра­ва­ми я попол­нил доб­ле­сти рода, дал жизнь потом­ству, при­бли­зил­ся к подви­гам отца, заслу­жил похва­лу пред­ков, кото­рые будут радо­вать­ся, что они меня поро­ди­ли, ибо почет укра­ша­ет весь род»¹⁴. Это пред­став­ле­ние о том, что пред­ки вни­ма­тель­но и стро­го следят за дея­ни­я­ми сво­их потом­ков, за тем, как они сле­ду­ют тра­ди­ци­он­ным рим­ским доб­ро­де­те­лям (vir­tus — граж­дан­ское муже­ство, pie­tas — бла­го­че­стие, fi­des — вер­ность дол­гу, li­ber­tas — сво­бо­да и т. д.), полу­чи­ло отра­же­ние и в таких важ­ных для рим­лян куль­тах, как куль­ты гени­ев, манов, ларов и пена­тов, свя­зан­ных с загроб­ным миром покро­ви­те­лей фамиль­ной, сосед­ской и граж­дан­ской общин. Бла­го­че­сти­вое почи­та­ние этих и дру­гих оте­че­ских божеств, с.27 вера в их посто­ян­ное вме­ша­тель­ство в ход исто­ри­че­ских собы­тий, при­вед­ших к воз­вы­ше­нию Рима, так­же явля­лись, как извест­но, харак­тер­ны­ми чер­та­ми ран­не­рим­ско­го мен­та­ли­те­та; не слу­чай­но Цице­рон, обра­ща­ясь к сена­ту, уве­рен­но заклю­чал: «Мы не пре­взо­шли ни испан­цев сво­ей чис­лен­но­стью, ни гал­лов силой, ни пуний­цев хит­ро­стью, ни гре­ков искус­ства­ми, ни, нако­нец, даже ита­лий­цев и лати­нян внут­рен­ним и врож­ден­ным чув­ст­вом люб­ви к родине, свой­ст­вен­ным наше­му пле­ме­ни и стране; но бла­го­че­сти­ем, почи­та­ни­ем богов и муд­рой уве­рен­но­стью в том, что всем руко­во­дит и управ­ля­ет воля богов, мы пре­взо­шли все пле­ме­на и наро­ды» (De resp. har., IX, 19. Пер. В. О. Горен­штей­на).

Ука­зан­ные осо­бен­но­сти рим­ско­го миро­вос­при­я­тия отра­зи­лись и в свое­об­раз­ной мифо­ло­гии, едва ли не основ­ное содер­жа­ние кото­рой соста­ви­ли «exempla do­mes­ti­ca» — при­ме­ры из соб­ст­вен­ной исто­рии, при­зван­ные под­черк­нуть про­виден­ци­аль­ный харак­тер рим­ской исто­рии, направ­лен­ной на неуклон­ное воз­рас­та­ние вели­чия Рима бла­го­да­ря покро­ви­тель­ству богов, а так­же муже­ству, бла­го­че­стию и дру­гим тра­ди­ци­он­ным доб­ро­де­те­лям самих граж­дан. Гово­ря об этой осо­бен­но­сти, одни иссле­до­ва­те­ли употреб­ля­ют тер­мин «исто­ри­за­ция мифо­ло­гии»¹⁵, дру­гие, напро­тив, пред­по­чи­та­ют видеть здесь «мифо­ло­ги­за­цию исто­рии», посколь­ку «для рим­лян образ­цом реаль­но­го мира явля­лась леген­дар­ная исто­рия, под­ня­тая на пьеде­стал мифа»¹⁶. Какое бы из этих опре­де­ле­ний мы ни при­ня­ли, глав­ным оста­нет­ся тот факт, что древ­не­рим­ская мифо­ло­гия содер­жа­ла в себе осно­ва­тель­ный заряд уже извест­ной нам иде­а­ли­за­ции пред­ков и про­шло­го, нося­щей ярко выра­жен­ный кон­сер­ва­тив­но-пат­рио­ти­че­ский харак­тер. Соглас­но гипо­те­зе Ж. Дюме­зи­ля, нераз­ви­тая пер­во­на­чаль­ная «боже­ст­вен­ная мифо­ло­гия» была доволь­но рано вытес­не­на у рим­лян исто­ри­че­ски­ми пре­да­ни­я­ми, после чего «рим­ская исто­рия от осно­ва­ния горо­да заме­ни­ла мифо­ло­гию людям, для кото­рых все цен­но­сти опре­де­ля­лись их горо­дом, и ни окру­жаю­щий его мир, ни вре­ме­на, кото­рые ему пред­ше­ст­во­ва­ли, не пред­став­ля­ли осо­бо­го инте­ре­са»¹⁷. Пожа­луй, мож­но было бы воз­ра­зить лишь по пово­ду отсут­ст­вия инте­ре­са к «пред­ше­ст­во­вав­шим вре­ме­нам»: леген­ды не толь­ко о «Сатур­но­вом цар­стве», но и о Яну­се, Гер­ку­ле­се, Энее, Турне и др., явно свиде­тель­ст­ву­ют об обрат­ном, т. е. об инте­ре­се не толь­ко к исто­рии, но и к отда­лен­ной предыс­то­рии Горо­да.

Образ заве­щан­но­го пред­ка­ми «иде­аль­но­го Рима» пред­став­лял собой, как мы видим, один из важ­ней­ших ком­по­нен­тов древ­не­рим­ско­го мен­та­ли­те­та. Мож­но ли счи­тать этот образ уто­пи­ей (вер­нее, одним из про­яв­ле­ний уто­пиз­ма), или в нем с.28 полу­чи­ли отра­же­ние лишь какие-то дей­ст­ви­тель­но имев­шие место осо­бен­но­сти обще­ст­вен­но­го строя реаль­но­го Рима? Этот дале­ко не празд­ный вопрос уже при­вле­кал вни­ма­ние круп­ней­ших спе­ци­а­ли­стов по рим­ской исто­рии. «Обще­ство, осно­ван­ное на антич­ной фор­ме соб­ст­вен­но­сти, — отме­ча­ла еще в 1968 г. Е. М. Шта­ер­ман, — мож­но тео­ре­ти­че­ски пред­ста­вить себе без вся­кой экс­плуа­та­ции, как обще­ство живу­щих сво­им трудом мел­ких зем­ледель­цев, чье бытие как тако­вых опре­де­ля­ет­ся един­ст­вом част­но­го вла­де­ния и кол­лек­тив­ной, государ­ст­вен­ной соб­ст­вен­но­сти. Такое обще­ство на прак­ти­ке нико­гда не суще­ст­во­ва­ло, но, по сло­вам Марк­са, луч­ши­ми вре­ме­на­ми клас­си­че­ской древ­но­сти были имен­но те пери­о­ды, когда раб­ство еще не овла­де­ло про­из­вод­ст­вом, т. е. извест­ное при­бли­же­ние к тако­му тео­ре­ти­че­ски мыс­ли­мо­му строю име­ло место» (раз­ряд­ка моя. — Ю. Ч.)¹⁸. В какой-то мере сход­ные, но более кон­кре­ти­зи­ро­ван­ные выво­ды, осно­ван­ные на углуб­лен­ном ана­ли­зе осо­бен­но­стей рим­ско­го мен­та­ли­те­та, выска­зы­ва­ют­ся в работах Г. С. Кна­бе. Учи­ты­вая важ­ность этих выво­дов, поз­во­лим себе еще две цита­ты. Свое­об­ра­зие рим­ско­го вос­при­я­тия исто­ри­че­ско­го вре­ме­ни заклю­ча­лось, по оцен­ке это­го иссле­до­ва­те­ля, в том, что «про­шлое не есть нечто отдель­ное от насто­я­ще­го и про­ти­во­сто­я­щее ему либо как вожде­лен­ный иде­ал, либо как пре­одо­лен­ный при­ми­тив, а вхо­дит в насто­я­щее как его состав­ная часть и посто­ян­но живет в нем. Вся­кое исто­ри­че­ское дей­ст­вие при­ни­ма­ет­ся ради буду­ще­го, но само это буду­щее есть вос­по­ми­на­ние о про­шлом и реа­ли­за­ция зало­жен­ных в нем начал»¹⁹. Для чле­нов рим­ской зем­ледель­че­ской граж­дан­ской общи­ны их общи­на пред­став­ля­лась как мик­ро­кос­мос, модель все­лен­ной, един­ст­вен­ное место на зем­ле, где чело­век вклю­чен в объ­еди­нен­ное пра­вом сооб­ще­ство ему подоб­ных, в непре­рыв­ный про­цесс сме­ны поко­ле­ний, где реа­ли­зу­ют­ся выс­шие цен­но­сти, состав­ля­ю­щие смысл отдель­ных жиз­ней. «Чем был этот вели­че­ст­вен­ный образ поли­са, граж­дан­ской общи­ны, Рима — реаль­но­стью или уто­пи­ей, дей­ст­ви­тель­но­стью или иде­а­лом? И тем и дру­гим. <…> Этот строй жиз­ни был задан объ­ек­тив­но, скудо­стью про­из­во­ди­тель­ных сил, и поэто­му кон­сер­ва­тив­ная мораль, бла­го­го­вей­ное ува­же­ние к заве­там пред­ков, вос­при­я­тие род­ной исто­рии как энцик­ло­пе­дии общин­ных доб­ро­де­те­лей были не реак­ци­он­ной уто­пи­ей, а зало­гом выжи­ва­ния полис­но­го мира в целом и Рима в первую оче­редь, так как здесь связь наро­да с зем­лей была еще креп­че и еще уни­вер­саль­нее, чем в Гре­ции»²⁰.

Одной из свое­об­раз­ных черт вос­при­я­тия исто­рии мно­ги­ми рим­ля­на­ми было соче­та­ние идеи про­виден­ци­а­лиз­ма с убеж­де­ни­ем в том, что ход исто­рии Рима зави­сит от нра­вов и с.29 поступ­ков его граж­дан, от того, как каж­дое новое поко­ле­ние почи­та­ет богов и соблюда­ет заве­ты пред­ков. В этих усло­ви­ях упо­ми­нав­ша­я­ся нами цик­ли­че­ская кон­цеп­ция исто­рии допол­ня­лась неко­то­ры­ми ори­ги­наль­ны­ми эле­мен­та­ми куль­ту­ры, посте­пен­но под­гото­вив­ши­ми ко вре­ме­нам Импе­рии пере­ход от цик­лич­но­сти к линей­ной кон­цеп­ции исто­рии, к идее «веч­но­го Рима», кото­рый не под­вер­жен обыч­ным зако­нам бес­ко­неч­но­го кру­го­во­рота, но про­ти­во­сто­ит им бла­го­да­ря кон­ти­ну­и­те­ту, пре­ем­ст­вен­но­сти поко­ле­ний, вза­им­но ответ­ст­вен­ных друг перед дру­гом и перед лицом «иде­аль­но­го Рима», незри­мо при­сут­ст­ву­ю­ще­го в созна­нии ухо­дя­щих и при­хо­дя­щих наслед­ни­ков Рому­ла. Важ­ным эле­мен­том рим­ской куль­ту­ры ста­ли, напри­мер, секу­ляр­ные игры, во мно­гом осно­вы­вав­ши­е­ся на рас­про­стра­нен­ных еще у этрус­ков пред­став­ле­ни­ях о sae­cu­lum как о «чело­ве­че­ском веке», соот­вет­ст­ву­ю­щем наи­боль­шей про­дол­жи­тель­но­сти жиз­ни одно­го поко­ле­ния. Рим­ский исто­рик III в. н. э. Цен­зо­рин, ссы­ла­ясь на риту­аль­ные этрус­ские кни­ги, так харак­те­ри­зу­ет содер­жа­ние этих пред­став­ле­ний: «В кото­рый день осно­вы­ва­ет­ся город или государ­ство, — про­жив­ший доль­ше всех из рож­ден­ных в этот день опре­де­ля­ет днем сво­ей смер­ти раз­мер пер­во­го века; а из тех, кто в этот день оста­ет­ся в государ­стве, опять же смерть про­вед­ше­го самую дол­гую жизнь есть конец вто­ро­го века. И затем так же раз­ме­ча­ют­ся сро­ки осталь­ных. Но посколь­ку люди о том в неведе­нии, посы­ла­ют­ся боже­ст­вен­ные зна­ме­ния, ука­зы­ваю­щие, что каж­дый из веков окон­чен». (Cens., De die nat., XVII. Пер. В. Л. Цым­бур­ско­го).

О мощ­ном воздей­ст­вии подоб­ных «боже­ст­вен­ных зна­ме­ний», про­ди­гий, на про­буж­де­ние уто­пи­че­ских настро­е­ний в Риме нам еще пред­сто­ит подроб­но гово­рить в сле­дую­щей гла­ве²¹. Здесь же хоте­лось бы в первую оче­редь отме­тить ту свое­об­раз­ную роль, кото­рую при­об­ре­та­ют «веко­вые» празд­не­ства в Риме. Во-пер­вых, пер­во­на­чаль­ное поня­тие о чело­ве­че­ском веке было фор­ма­ли­зо­ва­но и уни­фи­ци­ро­ва­но, пре­вра­тив­шись, как гово­рит Цен­зо­рин, в государ­ст­вен­ный век с посто­ян­ной вели­чи­ной в 100 (по дру­гой вер­сии — в 110) лет. Во-вто­рых, на осно­ве кон­цеп­ции «государ­ст­вен­но­го века» не позд­нее 249 г. до н. э.²² были введе­ны обще­рим­ские «веко­вые» игры, посвя­щен­ные под­зем­ным богам Диту и Про­зер­пине (веро­ят­но, из-за того, что в под­зем­ное цар­ство схо­ди­ли уми­рав­шие поко­ле­ния). Совер­шая раз в сто­ле­тие пред­пи­сан­ные Сивил­ли­ны­ми кни­га­ми жерт­во­при­но­ше­ния чер­но­го скота (Ibid., Aug., De civ. Dei, III, 18 etc.), рим­ляне как бы «хоро­ни­ли» про­шед­ший век, а вме­сте с ним, по точ­но­му заме­ча­нию О. Бази­не­ра, «сим­во­ли­че­ски хоро­ни­ли и жив­шее в нем чело­ве­че­ское поко­ле­ние и заклю­че­ни­ем его в моги­лу вызы­ва­ли, так ска­зать, или с.30 при­вет­ст­во­ва­ли и освя­ща­ли новое поко­ле­ние или “сто­ле­тие”. Все соблюдае­мые при этом обряды име­ли имен­но такой смысл и обна­ру­жи­ва­ли, с одной сто­ро­ны, харак­тер заклю­чаю­щих и иску­паю­щих ста­рое sae­cu­lum, а с дру­гой сто­ро­ны, харак­тер вво­дя­щих и освя­щаю­щих новое sae­cu­lum дей­ст­вий»²³. Эти обряды с жерт­ва­ми под­зем­ным богам как бы обнов­ля­ли и воз­рож­да­ли весь Рим после смер­ти преж­них поко­ле­ний, очи­ща­ли его для новой жиз­ни, слу­жи­ли зало­гом даль­ней­ше­го про­цве­та­ния. Сход­ные по зна­че­нию функ­ции, види­мо, отво­ди­лись и введен­но­му еще Сер­ви­ем Тул­ли­ем обы­чаю отме­чать через каж­дые пять лет «боль­шой год»: свя­зан­ное с ним пери­о­ди­че­ское «очи­ще­ние» (lustrum) долж­но было про­из­во­дить­ся после пере­пи­си живу­щих граж­дан (Cens., De die nat., XVIII). Таким обра­зом, эти раз­лич­ной про­тя­жен­но­сти цик­лы как бы состав­ля­ли осно­ву суще­ст­во­ва­ния веч­но обнов­ляв­ше­го­ся рим­ско­го наро­да, и конец како­го-либо цик­ла зна­ме­но­вал конец не само­го Рима, но лишь того в нем, чему над­ле­жа­ло уме­реть, дав доро­гу сво­е­му обнов­лен­но­му про­дол­же­нию. В раз­ные вре­ме­на кон­цеп­ция сме­ны веков и поко­ле­ний полу­ча­ла, разу­ме­ет­ся, раз­лич­ные тол­ко­ва­ния, но в гла­зах тех, кто сохра­нял опти­ми­сти­че­скую веру в истин­ность «рим­ско­го мифа», опре­де­лен­ное бога­ми осо­бое пред­на­зна­че­ние «иде­аль­но­го Рима» как бы ста­ви­ло Рим выше обыч­ных зако­нов цик­ли­че­ско­го раз­ви­тия, кото­рым были под­вер­же­ны дру­гие государ­ства. Рим слов­но бы «под­ми­нал под себя» эти цик­лы, рас­тя­ги­вал их в еди­ную спи­раль, соеди­няя бес­ко­неч­ную нераз­рыв­ную цепь сме­ня­ю­щих­ся поко­ле­ний, отдаю­щих себя слу­же­нию еди­ной вели­кой мис­сии. Окон­ча­тель­ный пере­ход к такой линей­ной кон­цеп­ции исто­рии, как было ска­за­но, совер­шил­ся толь­ко во вре­ме­на Импе­рии, но, веро­ят­но, он не был бы воз­мо­жен без под­гото­вив­ших его выше­на­зван­ных осо­бен­но­стей вос­при­я­тия исто­рии, кото­рые про­яви­лись в более ран­ние эпо­хи.

Итак, образ «иде­аль­но­го Рима» был одно­вре­мен­но и одним из ран­них про­яв­ле­ний уто­пиз­ма, и отра­же­ни­ем неко­то­рых сущ­ност­ных при­зна­ков граж­дан­ской общи­ны, и тем фак­то­ром, кото­рый ока­зы­вал реаль­ное обрат­ное воздей­ст­вие на про­цес­сы эво­лю­ции этой общи­ны, — хотя бы пото­му, что мно­гие чле­ны этой общи­ны не мог­ли не сооб­ра­зо­вы­вать свои дей­ст­вия с гос­под­ст­ву­ю­щим соци­аль­ным иде­а­лом, пыта­ясь мак­си­маль­но при­бли­зить к нему (или, по край­ней мере, не слиш­ком рез­ко отда­лить от него) суще­ст­ву­ю­щие обще­ст­вен­ные отно­ше­ния. Было бы невер­ным, одна­ко, утвер­ждать, что до рас­про­стра­не­ния фило­со­фии и лите­ра­ту­ры в Риме все ран­ние про­яв­ле­ния уто­пиз­ма были свя­за­ны исклю­чи­тель­но с обра­зом «иде­аль­но­го Рима». Суще­ст­во­ва­ла и еще одна широ­ко рас­про­стра­нен­ная и с.31 не менее важ­ная по сво­ей роли фор­ма иде­а­ли­за­ции про­шло­го и пат­ри­ар­халь­ных отно­ше­ний, в кото­рой вооб­ще не оста­ва­лось места для «новых гнус­но­стей», появив­ших­ся в эпо­ху государ­ст­вен­но­сти и циви­ли­за­ции. Мы име­ем в виду ту иде­а­ли­за­цию доклас­со­вых, пер­во­быт­но­об­щин­ных отно­ше­ний, кото­рая на ран­них эта­пах исто­рии Рима нашла про­яв­ле­ние в неко­то­рых «воль­ных» рели­ги­оз­ных обрядах и празд­ни­ках (напри­мер, в Сатур­на­ли­ях и Ком­пи­та­ли­ях, в обы­чае уста­нав­ли­вать fe­riae — дни досу­га, в кото­рые были запре­ще­ны судеб­ные тяж­бы, воен­ные дей­ст­вия и какие-либо насиль­ст­вен­ные пре­об­ра­зо­ва­ния при­ро­ды)²⁴.

Такие обы­чаи, как бы апел­ли­ру­ю­щие к «вос­по­ми­на­ни­ям» об утра­чен­ном состо­я­нии един­ства чело­ве­ка и при­ро­ды, состо­я­нии все­об­щей «без­гре­хов­но­сти» (т. е. незна­ния «гре­ха» как нару­ше­ния соци­аль­ных запре­тов), состо­я­нии все­об­ще­го согла­сия и равен­ства, были рас­про­стра­не­ны у мно­гих наро­дов мира, нахо­див­ших­ся на ста­дии ран­не­клас­со­вых отно­ше­ний²⁵. В совре­мен­ной лите­ра­ту­ре встре­ча­ет­ся нема­ло попы­ток с помо­щью раз­лич­ных тео­рий — архе­ти­па «веч­но­го воз­вра­ще­ния», «кар­на­валь­ной куль­ту­ры», «легаль­ной анар­хии», «царя Сатур­на­лий» и т. п.²⁶ — дать какое-либо уни­вер­саль­ное объ­яс­не­ние все­му ком­плек­су наи­бо­лее харак­тер­ных при­зна­ков этих празд­неств («пере­вер­ну­тые» обще­ст­вен­ные отно­ше­ния, при­слу­жи­ва­ние гос­под рабам, общедо­ступ­ность и изоби­лие еды и питья, все­доз­во­лен­ность, непри­стой­ные шут­ки и др.). Авто­ры таких тео­рий, одна­ко, неред­ко забы­ва­ют, что дан­ные рели­ги­оз­ные обряды и празд­ни­ки отнюдь не были совер­шен­но неиз­мен­ны­ми и тем более тож­де­ст­вен­ны­ми друг дру­гу; прой­дя дли­тель­ный путь раз­ви­тия, они мог­ли полу­чать раз­ное соци­аль­ное зву­ча­ние в раз­лич­ных исто­ри­че­ских обсто­я­тель­ствах. Учи­ты­вая это, мы воз­дер­жим­ся пока от апри­ор­ных «уни­вер­саль­ных» оце­нок идей­но­го содер­жа­ния Сатур­на­лий и близ­ких к ним празд­неств, отме­тив лишь наи­бо­лее важ­ный для нас момент — их засвиде­тель­ст­во­ван­ную мно­ги­ми источ­ни­ка­ми связь с пред­став­ле­ни­я­ми об остав­шей­ся в про­шлом эпо­хе отсут­ст­вия труда и запре­тов, эпо­хе воль­но­сти и изоби­лия. При этом было бы, пожа­луй, явным нару­ше­ни­ем исто­ри­че­ской реаль­но­сти гово­рить об изна­чаль­ной «ком­му­ни­стич­но­сти» таких сатур­ни­че­ских идей: при­ме­ни­тель­но к ран­ним пери­о­дам их раз­ви­тия ско­рее мож­но было бы вести речь о «при­ми­ти­виз­ме», об идео­ло­ги­че­ских сред­ствах само­за­щи­ты пат­ри­ар­халь­ных струк­тур, об инстинк­тив­ном стрем­ле­нии обще­ства хотя бы изред­ка сни­мать накап­ли­ваю­щу­ю­ся соци­аль­ную напря­жен­ность, «при­тор­ма­жи­вать» дина­мич­но раз­ви­вав­ши­е­ся про­цес­сы рас­сло­е­ния граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва и раз­мы­ва­ния его с.32 тра­ди­ций, состав­ляв­ших в силу объ­ек­тив­ных при­чин одну из глав­ных опор суще­ст­ву­ю­щих обще­ст­вен­ных уста­нов­ле­ний (в нашем слу­чае — уста­нов­ле­ний рим­ской граж­дан­ской общи­ны).

«При­ми­ти­визм» и «про­грес­сизм» в рим­ском миро­вос­при­я­тии нахо­ди­лись в посто­ян­ном рез­ком про­ти­во­ре­чии и одно­вре­мен­но в нераз­рыв­ной свя­зи: их соот­но­ше­ние во мно­гом опре­де­ля­лось диа­лек­ти­че­ски про­ти­во­ре­чи­вы­ми тен­ден­ци­я­ми в раз­ви­тии само­го обще­ства. Если тра­ди­ци­он­ная «полис­ная» мораль была устой­чи­во ори­ен­ти­ро­ва­на на кон­сер­ва­тизм, иде­а­ли­за­цию про­шло­го и осуж­де­ние всех «новых гнус­но­стей», то реаль­ные потреб­но­сти эко­но­ми­че­ско­го жиз­не­обес­пе­че­ния и рост могу­ще­ства граж­дан­ской общи­ны неиз­беж­но долж­ны были при­во­дить к отхо­ду от этих уста­но­вок, к вос­при­я­тию исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия не как абсо­лют­но­го «ухуд­ше­ния» и «пор­чи», а как зако­но­мер­но­го про­цес­са пере­хо­да к ново­му каче­ству, име­ю­ще­му нема­лые пре­иму­ще­ства перед преж­ним при­ми­тив­но-пат­ри­ар­халь­ным состо­я­ни­ем. Сле­ду­ет, одна­ко, заме­тить, что антич­ность, достиг­нув отно­си­тель­но скром­ных успе­хов в науч­но-тех­ни­че­ском про­грес­се, почти не зна­ла сколь­ко-нибудь после­до­ва­тель­ных «про­грес­сист­ских» кон­цеп­ций²⁷, и в тече­ние мно­гих веков (осо­бен­но — на ран­них эта­пах раз­ви­тия граж­дан­ских общин) без­услов­ным пре­об­ла­да­ни­ем в обще­ст­вен­ном созна­нии поль­зо­ва­лись раз­лич­ные вари­ан­ты «при­ми­ти­вист­ских» взглядов. Разу­ме­ет­ся, в усло­ви­ях, когда про­шед­шие эпо­хи пред­став­ля­лись луч­шей, «эта­лон­ной», частью вели­ко­го вре­мен­но­го цик­ла, одним из вари­ан­тов «при­ми­ти­виз­ма», наряду с иде­а­ли­за­ци­ей ран­не­го­судар­ст­вен­ных отно­ше­ний, неиз­беж­но долж­на была стать иде­а­ли­за­ция родо­во­го строя, имев­шая, как уже отча­сти отме­ча­лось выше, доста­точ­но серь­ез­ные соци­аль­ные и соци­аль­но-пси­хо­ло­ги­че­ские осно­ва­ния.

В рим­ском обще­ст­вен­ном созна­нии рас­смат­ри­вае­мо­го пери­о­да такая уста­нов­ка на мораль­ное осуж­де­ние мно­гих ново­введе­ний циви­ли­за­ции как «гре­ха», «извра­ще­ния», отхо­да от уста­нов­лен­ных самой при­ро­дой норм жиз­ни, про­сле­жи­ва­ет­ся осо­бен­но отчет­ли­во, напри­мер, в отно­ше­нии к море­пла­ва­нию²⁸. Ран­ний Рим, как извест­но, был граж­дан­ской общи­ной зем­ледель­цев, гораздо менее тес­но свя­зан­ной с морем и мор­ски­ми пла­ва­ни­я­ми, чем боль­шин­ство совре­мен­ных ему гре­че­ских поли­сов, вынуж­ден­ных актив­но раз­ви­вать море­пла­ва­ние из-за осо­бен­но­стей гео­гра­фи­че­ско­го поло­же­ния, недо­стат­ка мест­ных ресур­сов, из-за потреб­но­стей соци­аль­но-эко­но­ми­че­ско­го и поли­ти­че­ско­го раз­ви­тия. Одна­ко даже и у гре­ков, сам харак­тер рас­се­ле­ния кото­рых давал повод к с.33 шут­ли­вым срав­не­ни­ям их с лягуш­ка­ми, сидя­щи­ми по бере­гам сре­ди­зем­но­мор­ско­го пруда (Pla­to, Phae­do, 109, 6; Cic., De re publ., II, 4, 9), — даже у них через мно­гие века их исто­рии про­хо­дит пред­став­ле­ние о том, что в «иде­аль­ной» граж­дан­ской общине нет и не долж­но быть места море­пла­ва­нию, при­но­ся­ще­му с собой лишь опас­но­сти, рос­кошь и раз­вра­ще­ние нра­вов²⁹. Тем более рельеф­но такое отри­ца­тель­ное отно­ше­ние к море­пла­ва­нию про­сле­жи­ва­лось в тра­ди­ци­он­ной обще­ст­вен­ной мора­ли Рима, пред­став­ляв­шей «иде­аль­ный Рим» как пат­ри­ар­халь­ную аграр­ную общи­ну, совер­шен­но не осквер­нен­ную ника­ки­ми раз­вра­щаю­щи­ми замор­ски­ми вли­я­ни­я­ми (см., напри­мер: Ca­to, De agr., pr., 2; Verg., Georg., II, 458—474; Sen., Ep., 86 etc.). Весь­ма харак­тер­но, что при­чи­ной бед­ст­вий и пере­во­ротов (ma­lo­rum com­mu­ta­tio­num­que), постиг­ших Гре­цию, Цице­рон счи­тал имен­но быст­рое раз­ви­тие море­пла­ва­ния, кото­рое пор­тит и изме­ня­ет нра­вы, раз­вра­щая граж­дан соблаз­на­ми и рос­ко­шью, лишая их при­вя­зан­но­сти к родине, делая нево­ин­ст­вен­ны­ми и чуж­ды­ми зем­ледель­че­ско­му тру­ду (De re publ., II, 3, 5 — II, 5, 10). По авто­ри­тет­ной оцен­ке Л. Кас­со­на, рим­ляне вооб­ще пред­став­ля­ли собой ано­маль­ное явле­ние в мор­ской исто­рии: это сухо­пут­ное пле­мя ста­ло вла­ды­кой морей вопре­ки само­му себе³⁰. Толь­ко смер­тель­но опас­ная схват­ка с гос­под­ст­во­вав­шим в Запад­ном Сре­ди­зем­но­мо­рье Кар­фа­ге­ном заста­ви­ла рим­лян в 260 г. до н. э. в сроч­ном поряд­ке, исполь­зуя опыт союз­ни­ков, созда­вать соб­ст­вен­ный мощ­ный флот (Po­lyb., I, 20, 9; Flor., I, 18, 2, 7), даль­ней­ше­го роста и уси­ле­ния кото­ро­го неиз­беж­но ста­ли тре­бо­вать зада­чи раз­ви­тия тор­го­вых свя­зей и рас­ши­ре­ния замор­ских заво­е­ва­ний. Так уси­лив­ша­я­ся граж­дан­ская общи­на «вопре­ки самой себе», вопре­ки гос­под­ст­ву­ю­щим мораль­ным нор­мам и обще­ст­вен­ным иде­а­лам, ста­ла круп­ной мор­ской дер­жа­вой, сде­лав тем самым один из наи­бо­лее серь­ез­ных шагов на пути к само­раз­ру­ше­нию³¹. Но чем даль­ше захо­дил этот про­цесс само­раз­ру­ше­ния, тем ост­рее осо­зна­ва­лась и «гре­хов­ность» подоб­ных нов­шеств циви­ли­за­ции, веду­щих «дерз­ких» и «само­на­де­ян­ных» людей по неиз­ведан­но­му и опас­но­му пути вопре­ки воле при­ро­ды, вопре­ки воле богов и вопре­ки всем заве­там доб­лест­ных и чистых нра­ва­ми пред­ков.

Это почти инстинк­тив­ное насто­ро­жен­ное, недо­вер­чи­вое отно­ше­ние не толь­ко к явным про­яв­ле­ни­ям чело­ве­че­ской свое­воль­ной дер­зо­сти (hyb­ris, auda­cia), но даже и к тем ново­введе­ни­ям в пре­об­ра­зу­ю­щей дея­тель­но­сти чело­ве­ка, поль­за и необ­хо­ди­мость кото­рых каза­лись совер­шен­но оче­вид­ны­ми (зем­ле­па­ше­ство, копа­ние колод­цев, устрой­ство водо­про­во­дов и т. п.), осно­вы­ва­лось на пред­став­ле­ни­ях о един­ст­вен­но с.34 пра­виль­ной древ­ней нор­ме, любое, даже вынуж­ден­ное нару­ше­ние кото­рой явля­лось пре­ступ­ле­ни­ем перед нра­ва­ми пред­ков. Конеч­но, вооб­ра­же­нию древ­них рим­лян вряд ли мог­ли пред­ста­вить­ся во всех извест­ных нам дета­лях мно­гие отда­лен­ные отри­ца­тель­ные послед­ст­вия тогда еще толь­ко начи­нав­ше­го­ся тех­ни­че­ско­го «про­грес­са», — такие, напри­мер, как реаль­ная угро­за гло­баль­ной ядер­ной или эко­ло­ги­че­ской ката­стро­фы, — но смут­ное пред­чув­ст­вие подоб­ных «дур­ных» и гибель­ных послед­ст­вий, ощу­ще­ние того, что неиз­беж­ное исто­ри­че­ское раз­ви­тие несет в себе момен­ты извра­ще­ния и зла, пред­став­ля­ло собой один из важ­ней­ших эле­мен­тов миро­вос­при­я­тия чле­нов рим­ской граж­дан­ской общи­ны. Инстинкт само­со­хра­не­ния этой общи­ны, нашед­ший идео­ло­ги­че­ское отра­же­ние в «при­ми­ти­виз­ме», в почи­та­нии «нра­вов пред­ков», посто­ян­но и все более часто стал­ки­вал­ся с реаль­ны­ми спо­со­ба­ми удо­вле­тво­ре­ния воз­рас­тав­ших повсе­днев­ных потреб­но­стей, что при­во­ди­ло к «рас­ко­ло­то­сти», двой­ст­вен­но­сти созна­ния. «Жизнь и раз­ви­тие, соот­не­сен­ные с арха­и­че­ской нор­мой, — отме­ча­ет Г. С. Кна­бе, — пред­по­ла­га­ли либо посто­ян­ное ее нару­ше­ние и пото­му нес­ли в себе нечто кри­зис­ное и амо­раль­ное, либо тре­бо­ва­ли внеш­не­го соот­вет­ст­вия ей вопре­ки есте­ствен­но­му ходу самой дей­ст­ви­тель­но­сти и пото­му содер­жа­ли нечто хит­рое и лице­мер­ное»³². И в том, и в дру­гом слу­чае такая двой­ст­вен­ность порож­да­ла чув­ства дис­ком­фор­та, дис­гар­мо­нии, раз­об­щен­но­сти и ото­рван­но­сти от «долж­но­го» обра­за жиз­ни, стрем­ле­ние хотя бы в вооб­ра­же­нии (или хотя бы во вре­мя празд­нич­но­го весе­лья Сатур­на­лий), на корот­кое вре­мя, вер­нуть­ся, «влить­ся» в то состо­я­ние един­ства с при­ро­дой и пред­ка­ми, кото­рое было свой­ст­вен­но людям в дале­ком, «доци­ви­ли­зо­ван­ном» про­шлом.

Итак, при­ми­ти­визм в обще­ст­вен­ной мора­ли был вполне зако­но­мер­но свя­зан с кон­сер­ва­тив­ным харак­те­ром этой мора­ли, соот­вет­ст­во­вал дол­гое вре­мя гос­под­ст­во­вав­шим пат­ри­ар­халь­ным струк­ту­рам рим­ской граж­дан­ской общи­ны. Это доста­точ­но оче­вид­ное наблюде­ние при­ведет нас к неожи­дан­но­му пара­док­су, если мы вспом­ним извест­ные рас­суж­де­ния о том, что рим­ля­нам были совер­шен­но чуж­ды любые про­яв­ле­ния уто­пиз­ма, посколь­ку они-де отста­ва­ли от гре­ков в сво­ем духов­ном раз­ви­тии, были слиш­ком прак­тич­ны, не име­ли раз­ви­той фило­со­фии и т. п. Пре­сло­ву­тые прак­ти­цизм и «зазем­лен­ность» рим­лян осо­знан­но или неосо­знан­но свя­зы­ва­ют­ся в таких рас­суж­де­ни­ях имен­но с пат­ри­ар­халь­но­стью их обще­ст­вен­ных укла­дов, с тем, что они не столь дале­ко, как мно­гие из гре­ков, «ото­рва­лись» от зем­ли и от нра­вов зем­ледель­цев-пред­ков. Одна­ко имен­но эта необы­чай­но устой­чи­вая пат­ри­ар­халь­ность с.35 укла­дов и мораль­ных норм, сохра­няв­ша­я­ся дол­гое вре­мя даже вопре­ки раз­ру­шав­шим ее про­цес­сам рез­ко­го рас­ши­ре­ния гра­ниц, раз­ви­тия тор­гов­ли, актив­но­го внед­ре­ния раб­ства, — имен­но она и слу­жи­ла, как мы виде­ли, одной из важ­ней­ших пред­по­сы­лок рас­про­стра­не­ния в обще­стве «при­ми­ти­вист­ских» взглядов, иде­а­ли­за­ции «доци­ви­ли­зо­ван­но­го» про­шло­го. Таким обра­зом, ока­зы­ва­ет­ся, что неко­то­рые харак­тер­ные пред­по­сыл­ки рас­про­стра­не­ния уто­пиз­ма в рим­ском обще­стве име­ли место не вопре­ки, а как раз бла­го­да­ря этой мед­лен­но изжи­вав­шей­ся пат­ри­ар­халь­но­сти, и имен­но в этом заклю­ча­ет­ся одно из важ­ней­ших объ­яс­не­ний спе­ци­фи­ки тех спо­со­бов постро­е­ния уто­пи­че­ских иде­а­лов, кото­рые впо­след­ст­вии нашли широ­кое рас­про­стра­не­ние в Риме.

Наи­бо­лее харак­тер­ным для ран­не­го Рима, как уже отме­ча­лось выше, было пере­не­се­ние таких иде­а­лов в про­шлое. Один из вари­ан­тов, отра­жав­ший пат­рио­ти­че­ски-тра­ди­цио­на­лист­ские настро­е­ния, делал объ­ек­том иде­а­ли­за­ции остав­ший­ся в леген­дар­ных про­шед­ших вре­ме­нах и в то же вре­мя веч­но живой и обнов­ля­ю­щий­ся при смене поко­ле­ний рим­ских граж­дан «иде­аль­ный Рим», соот­вет­ст­ву­ю­щий кано­нам «нра­вов пред­ков». Вто­рой и отнюдь не менее важ­ный вари­ант пред­по­ла­гал пере­не­се­ние иде­а­ла на еще более отда­лен­ное, «доци­ви­ли­зо­ван­ное» про­шлое, не запят­нан­ное теми поро­ка­ми циви­ли­за­ции, кото­рые неиз­беж­но под­ры­ва­ют осно­вы «есте­ствен­но­го», «долж­но­го» состо­я­ния обще­ства. Воз­ни­ка­ют вопро­сы: при­об­ре­тал ли этот вто­рой вари­ант столь харак­тер­ную для рим­ско­го обще­ст­вен­но­го созна­ния пат­рио­ти­че­скую окрас­ку, все­гда ли он имел неиз­мен­ную фор­му, нахо­дил ли какую-либо проч­ную опо­ру в мифо­ло­ги­че­ских пре­да­ни­ях рим­лян? Отве­ты на эти и подоб­ные им вопро­сы мы смо­жем полу­чить, лишь попы­тав­шись про­ана­ли­зи­ро­вать дошед­шие отры­воч­ные сооб­ще­ния антич­ных авто­ров об этой древ­ней­шей счаст­ли­вой эпо­хе, ассо­ции­ро­вав­шей­ся обыч­но в созна­нии рим­лян с мифом о «Сатур­но­вом цар­стве».