Социально-утопические идеи
и миф о «золотом веке» в древнем Риме

Часть II
РАННИЙ ПРИНЦИПАТ

с.31

3. Почи­та­ние импе­ра­то­ров-«спа­си­те­лей»

Роль рели­ги­оз­но­го эле­мен­та в фор­ми­ро­ва­нии иде­аль­но­го обра­за прин­ци­па­та, в про­буж­де­нии уто­пи­че­ских надежд на спа­си­тель­ную и бла­го­де­тель­ную мис­сию импе­ра­то­ров вряд ли мож­но пере­оце­нить даже тогда, когда речь идет о ран­нем эта­пе раз­ви­тия импе­ра­тор­ско­го куль­та — напри­мер, о прав­ле­нии Авгу­ста. В пер­вой части кни­ги мы уже попы­та­лись пока­зать, что идеи «поли­ти­че­ско­го мес­си­а­низ­ма» полу­чи­ли широ­кое рас­про­стра­не­ние в Риме по край­ней мере с кон­ца II в. до н. э., и каж­дое новое поко­ле­ние поли­ти­че­ских лиде­ров эпо­хи граж­дан­ских войн все более после­до­ва­тель­но шло в этом направ­ле­нии. Заклю­чи­тель­ный этап граж­дан­ских войн — пери­од про­ти­во­бор­ства Анто­ния и Окта­ви­а­на — был озна­ме­но­ван сопер­ни­че­ст­вом двух вполне опре­де­лен­ных кон­цеп­ций гряду­ще­го бла­го­ден­ст­вия, кото­рое с помо­щью боже­ст­вен­ных сил дол­жен при­не­сти на зем­лю один из этих вождей. Не слу­чай­но воен­ная победа Окта­ви­а­на сопро­вож­да­лась победой его про­па­ган­ды, исполь­зо­вав­шей мно­гие эле­мен­ты рели­ги­оз­но-уто­пи­че­ских меч­та­ний рим­лян о «послан­це богов», кото­рый сни­мет с Рима закля­тие, поло­жит с.32 конец бед­ст­ви­ям и вой­нам, при­не­сет с собой спо­кой­ст­вие и про­цве­та­ние.

Еще в июле 44 г. до н. э., во вре­мя игр, посвя­щен­ных обо­жест­вле­нию Цеза­ря, Окта­виан по-сво­е­му истол­ко­вал появ­ле­ние на небе коме­ты, кото­рую в наро­де ста­ли назы­вать «Звездой Юлия». В то вре­мя как все счи­та­ли коме­ту воз­не­сен­ной на небе­са душой Юлия Цеза­ря, Окта­виан, по его соб­ст­вен­но­му позд­ней­ше­му при­зна­нию, вос­при­нял это как спа­си­тель­ное для мира зна­ме­ние, адре­со­ван­ное ему само­му (Plin., HN, II, 93, 94)¹. В такой интер­пре­та­ции «Звезда Юлия» начи­на­ет напо­ми­нать ту «Звезду Мес­сии», кото­рая, соглас­но еван­ге­лию от Мат­фея (II, 2—12), ука­за­ла волх­вам вре­мя и место рож­де­ния Царя Иудей­ско­го². Дан­ное сход­ство допол­ня­ет­ся еще целым рядом сов­па­де­ний. Так, опи­сан­ная в этом еван­ге­лии (II, 13—18) сце­на изби­е­ния виф­ле­ем­ских мла­ден­цев по при­ка­зу царя Иро­да нахо­дит неожи­дан­ную парал­лель в не очень прав­до­по­доб­ном сооб­ще­нии Юлия Мара­та, пере­да­вае­мом Све­то­ни­ем: полу­чив зна­ме­ние о том, что при­ро­да гото­вит рим­ско­му наро­ду царя, сенат запре­тил выкарм­ли­вать детей, кото­рым над­ле­жа­ло родить­ся в этом году, но запрет не обрел силу зако­на (D. Aug., 94, 3). Даже извест­ная еван­гель­ская леген­да о чудес­ном зача­тии Иису­са в несколь­ко ином виде тоже при­сут­ст­ву­ет в био­гра­фии Авгу­ста: Аскле­пи­ад Мен­дет­ский писал, что буду­щий пове­ли­тель был зачат Ати­ей в хра­ме Апол­ло­на, когда ее посе­тил сам бог в виде змея (Ibid., 94, 4). Не уди­ви­тель­но, что уже пер­вые хри­сти­ан­ские исто­ри­ки обра­ща­ли вни­ма­ние на сход­ство двух явив­ших­ся миру почти одно­вре­мен­но «спа­си­те­лей» — Авгу­ста и Хри­ста (Euseb., Hist. eccl., IV, 26, 7 sq.).

Появив­шись на свет более чем на пол­ве­ка рань­ше осно­ва­те­ля новой рели­гии, Окта­виан Август как бы при­влек на себя часть тех мес­си­ан­ских ожи­да­ний, кото­рые уже «вита­ли в возду­хе» и кото­рые немно­го позд­нее послу­жи­ли пита­тель­ной поч­вой для раз­ви­тия хри­сти­ан­ства. Отно­ся­ща­я­ся к 9 г. до н. э. над­пись из При­е­ны объ­яв­ля­ла день рож­де­ния бога и спа­си­те­ля Авгу­ста нача­лом бла­го­ве­стий («еван­ге­лий») для все­го мира (SEG, IV, 490; ср.: XV, 815). Над­пись из дру­го­го мало­азий­ско­го горо­да — Гали­кар­на­са — назы­ва­ет Авгу­ста спа­си­те­лем все­го рода чело­ве­че­ско­го («Sōtēra tou koi­nou tōn anthrōpōn ge­nous» — CIG, 3957), ибо при нем уми­ротво­ре­ны море и зем­ля, горо­да же про­цве­та­ют бла­го­за­ко­ни­ем, согла­си­ем и бла­го­ден­ст­ви­ем. Не ску­пи­лись на эпи­те­ты и авто­ры мно­гих дру­гих гре­че­ских над­пи­сей: Август в них фигу­ри­ру­ет как Евер­гет с.33 (Бла­го­де­тель), Ктист (Осно­ва­тель), Елев­те­рий (Осво­бо­ди­тель), Сотер (Спа­си­тель) и т. д.³ И хотя на Запа­де прак­ти­ко­ва­лись более сдер­жан­ные и более тра­ди­ци­он­ные фор­мы почи­та­ния импе­ра­то­ра, идея его «спа­си­тель­ной» и «уми­ротво­ри­тель­ной» мис­сии, мис­сии посред­ни­ка меж­ду бога­ми и людь­ми вполне отчет­ли­во про­сле­жи­ва­ет­ся в посвя­ще­ни­ях ему и богине Роме, Веч­но­му Миру, Авгу­стов­ско­му Согла­сию и т. д.⁴

День рож­де­ния Авгу­ста, так же как и мно­гие дру­гие зна­ме­на­тель­ные даты в его жиз­ни, был объ­яв­лен празд­нич­ным днем. Кален­дарь из Кум, напри­мер, пред­пи­сы­вал обра­щать молит­вы к Сча­стью импе­ра­тор­ской вла­сти («fe­li­ci­ta­ti im­pe­ri» — ILS, 108, 13) в тот день, когда Август впер­вые был про­воз­гла­шен импе­ра­то­ром. Появ­ля­ют­ся и авгу­стов­ские «эры», в соот­вет­ст­вии с кото­ры­ми отсчет лет вел­ся от пер­во­го кон­суль­ства Окта­ви­а­на, от бит­вы при Акции, от пер­во­го посе­ще­ния Окта­виа­ном Алек­сан­дрии⁵. Идея осо­бой «счаст­ли­во­сти» вождя, ярко про­явив­ша­я­ся еще при Сул­ле, напол­ня­ет­ся теперь, по наблюде­ни­ям неко­то­рых иссле­до­ва­те­лей, новым содер­жа­ни­ем и несет в себе одно­вре­мен­но как бы два смыс­ла — «воен­ный» (свя­зан­ный с dies im­pe­rii) и «мес­си­ан­ский» (свя­зан­ный с днем рож­де­ния Авгу­ста)⁶. «Счаст­ли­вость» прин­цеп­са при этом пере­но­сит­ся на бла­го­ден­ст­вие все­го государ­ства и даже отож­дествля­ет­ся с ним: Вале­рий Мес­са­ла, напри­мер, высту­пая по пово­ду при­суж­де­ния Авгу­сту титу­ла «отца оте­че­ства» (2 г. до н. э.), ска­зал, что сенат и рим­ский народ молят­ся за бла­го­ден­ст­вие и про­цве­та­ние Авгу­ста и его дома, желая таким обра­зом веч­но­го сча­стья государ­ству («per­pe­tuam fe­li­ci­ta­tem rei pub­li­cae» — Suet., D. Aug., 58). Вско­ре появ­ля­ет­ся даже новое боже­ство — Spes Augus­ta, свя­зан­ное с Опс и Фор­ту­ной, сим­во­ли­зи­ру­ю­щее все­об­щую надеж­ду на веч­ность Авгу­стов­ско­го Мира, на сохра­не­ние моло­до­сти рим­ско­го наро­да⁷.

Упо­мя­ну­тый выше титул «отца оте­че­ства» исто­ри­че­ская тра­ди­ция воз­во­ди­ла через Цеза­ря и Цице­ро­на к «отцу горо­да» Рому­лу⁸, и уже ко вре­ме­ни позд­ней Рес­пуб­ли­ки, как было пока­за­но в пер­вой части кни­ги, мно­гие рим­ские поли­ти­че­ские дея­те­ли пре­тен­до­ва­ли на роль «новых Рому­лов», «новых осно­ва­те­лей», воз­ро­див­ших рим­ское государ­ство. В окру­же­нии Окта­ви­а­на тоже были люди, пред­ла­гав­шие это­му «вто­ро­му осно­ва­те­лю» взять ког­но­мен «Ромул», одна­ко осто­рож­ный прин­цепс не стал испы­ты­вать судь­бу и повто­рять ошиб­ки Юлия Цеза­ря, вызвав­ше­го неже­ла­тель­ные в то вре­мя пря­мые ассо­ци­а­ции импе­ра­тор­ско­го с.34 прав­ле­ния с цар­ской вла­стью. Назвав­шись не «Рому­лом», а «Авгу­стом», Окта­виан сумел тем не менее сохра­нить саму идею вто­ро­го осно­ва­ния: он вос­ста­нав­ли­ва­ет свя­зан­ные с име­нем Рому­ла-Кви­ри­на зда­ния и хра­мы, посе­ля­ет­ся на том месте, где когда-то жил Ромул, окру­жа­ет осо­бым поче­том место осно­ва­ния горо­да на Пала­тине, счи­тав­ше­е­ся как бы цен­тром все­го мира⁹. Не про­ти­во­дей­ст­ву­ет он и рас­про­стра­не­нию легенд, лите­ра­тур­ных про­из­веде­ний и памят­ни­ков искус­ства, срав­ни­вав­ших его с Рому­лом, сулив­ших ему такой же апо­фе­оз, ука­зы­вав­ших на сов­па­де­ния в горо­ско­пах, в зна­ме­ни­ях о 12-ти кор­шу­нах и т. д.¹⁰

Само про­зви­ще «Август» тоже кос­вен­но ука­зы­ва­ло на мис­сию ново­го осно­ва­те­ля, ибо еще Энний писал, что Ромул осно­вал Рим после совер­ше­ния «авгу­стей­ше­го гада­ния» («augus­to augu­rio» — Suet., D. Aug., 7, 2). Суще­ст­ву­ют раз­лич­ные точ­ки зре­ния на про­ис­хож­де­ние и зна­че­ние это­го про­зви­ща, при­ня­то­го Окта­виа­ном 16 янва­ря 27 г. до н. э. Латин­ские писа­те­ли отме­ча­ют семан­ти­че­скую связь с гла­го­лом auge­re («умно­жать», «воз­ве­ли­чи­вать»), со жре­че­ским титу­лом «авгур», а у гре­че­ских авто­ров это сло­во пере­да­ет­ся сло­вом Se­bas­tos — «Свя­щен­ный». По-види­мо­му, заслу­жи­ва­ет вни­ма­ния и мне­ние о том, что про­зви­ще «Август» ассо­ции­ро­ва­лось с поня­ти­ем auc­to­ri­tas, играв­шим столь важ­ную роль в идео­ло­ги­че­ском оправ­да­нии прин­ци­па­та¹¹. И хотя Окта­виан оста­но­вил свой выбор на том про­зви­ще, кото­рое каза­лось скром­нее, это не ста­ло пре­пят­ст­ви­ем для льсте­цов, стре­мив­ших­ся под­черк­нуть боже­ст­вен­ную исклю­чи­тель­ность прин­цеп­са. Про­зви­ща дру­гих зна­ме­ни­тых рим­ских геро­ев, рас­суж­дал, напри­мер, Овидий, были слав­ны («Афри­кан­ский», «Вели­кий» и т. д.), но это — чело­ве­че­ские поче­сти, в то вре­мя как про­зви­ще «Август» свя­за­но с самим Юпи­те­ром, со свя­щен­ны­ми пред­ме­та­ми и хра­ма­ми, с авгу­ри­я­ми и с «умно­же­ни­ем» силы рим­ской дер­жа­вы (Fast., I, 590—616).

Стрем­ле­ние под­черк­нуть боже­ст­вен­ность сво­его про­ис­хож­де­ния, как мы пом­ним, про­яви­лось у Окта­ви­а­на не толь­ко в воз­веде­нии его рода (через Юлия Цеза­ря) к Вене­ре, но и в попыт­ках высту­пить в каче­стве само­го Апол­ло­на или его сына¹². Отка­зав­шись после 27 г. до н. э. от слиш­ком откро­вен­ных «апол­ли­нист­ских» при­тя­за­ний, Август и в этом слу­чае сохра­ня­ет и нена­вяз­чи­во про­дол­жа­ет про­па­ган­ди­ро­вать мысль о сво­ей осо­бой бли­зо­сти к Апол­ло­ну, кото­ро­го он дела­ет фак­ти­че­ски глав­ным боже­ст­вом государ­ства. Имен­но в храм Апол­ло­на Пала­тин­ско­го — лич­но­го патро­на Авгу­ста — в 12 г. до н. э. были пере­не­се­ны с.35 Сивил­ли­ны кни­ги из хра­ма Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го, и имен­но к Апол­ло­ну, а так­же к его сест­ре Диане, были обра­ще­ны в «Секу­ляр­ном гимне» моль­бы рим­ско­го наро­да о бла­го­ден­ст­вии и про­цве­та­нии, о воз­вра­ще­нии Риму благ «золо­то­го века». Апол­лон вме­сте с Диа­ной, как мы пом­ним, был изо­бра­жен на пан­ци­ре ста­туи Авгу­ста из При­ма Пор­та, и эти изо­бра­же­ния тоже были свя­за­ны с иде­ей насту­паю­ще­го «золо­то­го века». При Авгу­сте, таким обра­зом, как бы испол­ни­лись зна­ме­ни­тые зага­доч­ные сло­ва IV экло­ги Вер­ги­лия о том, что с нача­лом ново­го цик­ла поко­ле­ний «пра­вит уже Апол­лон» («jam reg­nat Apol­lo» — Buc., IV, 10). «Апол­ли­низм» Авгу­ста, несо­мнен­но, при­зван был спо­соб­ст­во­вать рас­про­стра­не­нию идеи ново­го «золо­то­го века», при­чем сам прин­цепс стре­мил­ся высту­пать в роли зем­но­го намест­ни­ка это­го боже­ства, в роли гаран­та тор­же­ства счаст­ли­во­го «апол­ло­нов­ско­го» века. По-види­мо­му, мож­но в какой-то мере при­знать спра­вед­ли­вым суж­де­ние Р. Гюн­те­ра о том, что Август сумел напра­вить в нуж­ное ему рус­ло издав­на суще­ст­во­вав­шие и осо­бен­но широ­ко рас­про­стра­нив­ши­е­ся в эпо­ху граж­дан­ских войн меч­та­ния масс об эпо­хе гос­под­ства спра­вед­ли­во­го и бла­го­де­тель­но­го сол­неч­но­го боже­ства¹³.

Апол­лон, если мож­но так ска­зать, был «люби­мым», избран­ным боже­ст­вом для Авгу­ста, одна­ко шед­шие сни­зу попыт­ки под­черк­нуть боже­ст­вен­ность спа­си­те­ля-прин­цеп­са неред­ко выли­ва­лись и в иные, офи­ци­аль­но не санк­ци­о­ни­ро­ван­ные, фор­мы. Так, Гора­ций в Оде I, 2 после опи­са­ния страш­ных зна­ме­ний и бед­ст­вий эпо­хи граж­дан­ских войн зада­ет­ся вопро­сом, каких богов сле­ду­ет молить, чтобы спа­сти Рим от гибе­ли: Апол­ло­на, Вене­ру или, может быть, Мар­са? А может, про­дол­жа­ет он, спа­си­тель­ную мис­сию при­зван выпол­нить при­няв­ший на зем­ле облик юно­ши кры­ла­тый сын бла­го­дат­ной Майи («al­mae fi­lius Ma­iae» — I, 2, 42 sq.), назы­вае­мый «мсти­те­лем Цеза­ря»? Пре­ем­ник Цеза­ря для Гора­ция — это зем­ная инкар­на­ция Мер­ку­рия, и в дру­гих одах поэт как бы разъ­яс­ня­ет, поче­му он оста­но­вил­ся на Мер­ку­рии: имен­но этот бог смяг­чил дикие нра­вы пер­вых людей, при­учив их к куль­ту­ре, имен­но он явля­ет­ся послан­ни­ком богов, имен­но он поме­ща­ет бла­го­че­сти­вые души в оби­та­ли­щах бла­жен­ных (I, 10), имен­но он, Мер­ку­рий, кро­ме того, спас Гора­ция в бит­ве при Филип­пах (II, 7, 13), имен­но его, нако­нец, поэт стал счи­тать лич­ным сво­им покро­ви­те­лем (Serm., II, 6, 5 sqq.). Совре­мен­ные иссле­до­ва­ния пока­зы­ва­ют, что Гора­ций был отнюдь не оди­нок в почи­та­нии Авгу­ста как Мер­ку­рия¹⁴. Дан­ный при­мер еще раз дока­зы­ва­ет, что Авгу­сту не тре­бо­ва­лось «навя­зы­вать с.36 свер­ху» мно­гие свя­зан­ные с его име­нем хариз­ма­ти­че­ские и соте­рио­ло­ги­че­ские идеи: напро­тив, в усло­ви­ях энту­зи­аз­ма, рож­ден­но­го насту­пив­шим миром, ему зача­стую даже при­хо­ди­лось сдер­жи­вать не в меру пыл­ких почи­та­те­лей, настро­ен­ных на офи­ци­аль­ное при­жиз­нен­ное обо­жест­вле­ние прин­цеп­са, на отож­дест­вле­ние его не толь­ко с Апол­ло­ном или Мер­ку­ри­ем, но и с Неп­ту­ном, Юпи­те­ром, Мар­сом, Гер­ку­ле­сом и т. д.

Бли­жай­шие пре­ем­ни­ки Авгу­ста в гораздо мень­шей сте­пе­ни мог­ли рас­счи­ты­вать на подоб­ный энту­зи­азм, одна­ко на их сто­роне была уже зало­жен­ная Авгу­стом тра­ди­ция, и они пыта­лись мак­си­маль­но исполь­зо­вать идею дина­сти­че­ской пре­ем­ст­вен­но­сти импе­ра­тор­ской вла­сти как той вла­сти, кото­рая пред­на­зна­че­на сами­ми бога­ми и боже­ст­вен­ным Авгу­стом для веч­но­го про­цве­та­ния и укреп­ле­ния могу­ще­ства Рима. Импе­ра­тор­ский дом изо­бра­жа­ет­ся как носи­тель бла­готвор­ной для государ­ства хариз­ма­ти­че­ской силы, и имен­но поэто­му на его про­цве­та­ние обра­ще­ны молит­вы всех вер­но­под­дан­ных жите­лей Импе­рии¹⁵. Напом­ним, что имен­но в это вре­мя начи­на­ет­ся актив­ное про­па­ган­ди­ро­ва­ние дина­сти­че­ской идеи в соче­та­нии с иде­я­ми веч­но­сти Рима и наступ­ле­ния «золо­то­го века», имен­но тогда для про­па­ган­ды этих идей исполь­зу­ют­ся даже такие пово­ды, как, ска­жем, рож­де­ние в семье импе­ра­то­ра близ­не­цов или слу­хи об оче­ред­ном появ­ле­нии ска­зоч­ной пти­цы Феникс. Про­дол­жа­ет­ся и раз­ви­тие идей о «счаст­ли­во­сти» импе­ра­то­ров и о «сча­стье» их веков: при Клав­дии «сча­стье гряду­ще­го века» было про­воз­гла­ше­но в поста­нов­ле­нии сена­та, вышед­шем нака­нуне секу­ляр­ных игр (CIL, X, 1401); при Галь­бе леген­да «FE­LI­CI­TAS» впер­вые появ­ля­ет­ся на моне­тах, а затем ее исполь­зу­ют Вес­па­си­ан, Тра­ян и т. д.¹⁶ При Клав­дии на моне­тах впер­вые появ­ля­ет­ся над­пись «SPES AUGUS­TA», а при Вес­па­си­ане она была повто­ре­на на ревер­се сестер­ция, на кото­ром име­лось так­же изо­бра­же­ние Авгу­стов­ской Надеж­ды, вру­чаю­щей цве­ток импе­ра­то­ру и двум его сыно­вьям — Титу и Доми­ци­а­ну.

Неко­то­рые импе­ра­то­ры, види­мо, тоже не прочь были высту­пить в роли «новых осно­ва­те­лей» Рима. Так, при Кали­гу­ле сенат в чис­ле дру­гих поче­стей поста­но­вил празд­но­вать «Пари­лии» — день при­хо­да импе­ра­то­ра к вла­сти, озна­чав­ший как бы вто­рое осно­ва­ние Рима (Suet., Cal., 16, 4). Этот день счи­тал­ся нача­лом «бла­жен­ней­ше­го века» (Ditt. Syll.³, 797), и Филон Алек­сан­дрий­ский, опи­сы­вая эйфо­ри­че­ские настро­е­ния в нача­ле прав­ле­ния Кали­гу­лы, гово­рил о даро­ва­нии наро­ду «исо­но­мии» — равен­ства, при с.37 кото­ром сти­ра­ют­ся раз­ли­чия меж­ду бед­ны­ми и бога­ты­ми, гос­по­ди­ном и рабом (Leg., 13). Воз­мож­но, эти сло­ва нахо­дят­ся в какой-то свя­зи с сооб­ще­ни­я­ми источ­ни­ков о том, что имен­но Кали­гу­ла, желав­ший умно­жить народ­ное весе­лье, про­длил празд­но­ва­ние Сатур­на­лий до пяти дней (Suet., Cal., 17, 2; Dio Cass., 59, 6). Почти к это­му же вре­ме­ни отно­сят­ся и рас­суж­де­ния Сене­ки о том, что с раба­ми нуж­но быть пока­за­тель­но мило­серд­ны­ми, сле­дуя при­ме­ру пред­ков, кото­рые не толь­ко в дни Сатур­на­лий, но и в обыч­ные дни не брез­го­ва­ли обедать за одним сто­лом со сво­и­ми слу­га­ми-домо­чад­ца­ми (Ep., 47, 14). По-види­мо­му, сатур­ни­че­ские идеи, сохра­няв­шие свою попу­ляр­ность в низах, рим­ские вла­сти ста­ра­лись в это вре­мя напра­вить в без­опас­ное рус­ло и древ­не­му рели­ги­оз­но­му празд­ни­ку Сатур­на­лий пыта­лись при­дать «при­ми­ри­тель­ную» смяг­чаю­щую соци­аль­ные анта­го­низ­мы окрас­ку¹⁷.

Осо­бый инте­рес вызы­ва­ет пери­од прав­ле­ния Неро­на, разде­ля­е­мый обыч­но на две части. Пер­вая из них — так назы­вае­мое «пяти­ле­тие» (54—59 г.)¹⁸ — харак­тер­на тем, что нахо­див­ший­ся еще под вли­я­ни­ем Сене­ки и Бур­ра моло­дой прин­цепс обе­щал «мило­серд­но» пра­вить по пред­на­чер­та­ни­ям Авгу­ста, вос­ста­но­вить пра­ва кон­су­лов и сена­та, отде­лить свой дом от государ­ства и т. д. (Suet., Ne­ro, 10; Tac., Ann., XIII, 4—5; 11). Вто­рая часть прав­ле­ния, нача­тая убий­ст­вом Агрип­пи­ны, дру­ги­ми пре­ступ­ле­ни­я­ми и раз­ры­вом с сена­том, поз­во­ли­ла Неро­ну, по его соб­ст­вен­но­му при­зна­нию, испы­тать, сколь вели­ка сила сосре­дото­чен­ной в его руках вла­сти (Suet., Ne­ro, 37, 3). И если в пер­вые годы прав­ле­ния иде­аль­ный образ неро­нов­ско­го прин­ци­па­та рисо­вал­ся в вооб­ра­же­нии Сене­ки, Лука­на и дру­гих авто­ров как свое­об­раз­ная поли­ти­че­ская уто­пия о «наи­луч­шем прин­цеп­се», то в после­дую­щие годы иные почи­та­те­ли Неро­на все боль­ше пере­ме­ща­ют этот иде­аль­ный образ из сфе­ры поли­ти­че­ской тео­рии в сфе­ру рели­ги­оз­но­го ирра­цио­на­лиз­ма, пре­воз­не­се­ния импе­ра­то­ра как все­мо­гу­ще­го бла­го­де­тель­но­го боже­ства. Разу­ме­ет­ся, здесь нель­зя про­во­дить совер­шен­но чет­кие гра­ни, одна­ко мож­но все же отме­тить, что в пери­од неро­нов­ско­го прав­ле­ния полу­чи­ли раз­ви­тие сра­зу две раз­лич­ные кон­цеп­ции гряду­щей эпо­хи бла­го­ден­ст­вия — кон­цеп­ции, вос­хо­див­шие по край­ней мере еще ко вре­ме­нам про­ти­во­бор­ства Анто­ния и Окта­ви­а­на.

Уже в «Отык­в­ле­нии», как мы пом­ним, отчет­ли­во про­во­ди­лась мысль о внеш­нем сход­стве Неро­на с Апол­ло­ном и об осо­бом покро­ви­тель­стве ему это­го боже­ства. Пер­во­на­чаль­ные срав­не­ния впо­след­ст­вии все чаще пере­хо­дят в с.38 отож­дест­вле­ния: Неро­ну ста­но­вит­ся недо­ста­точ­но уве­ре­ний льсте­цов в том, что он равен Апол­ло­ну в пении и Гелио­су в риста­нии, он доби­ва­ет­ся, чтобы его назы­ва­ли Неро­ном-Апол­ло­ном, и Ани­ций Цери­ал в таких усло­ви­ях счи­та­ет умест­ным пред­ло­жить сена­ту соорудить на государ­ст­вен­ный счет храм боже­ст­вен­но­му Неро­ну, неиз­ме­ри­мо воз­вы­сив­ше­му­ся над жре­би­ем смерт­ных (Suet., Ne­ro, 53; Dio Cass., 61, 20; Tac., Ann., XV, 74). Мно­гие иссле­до­ва­те­ли (в част­но­сти, О. Я. Неве­ров в спе­ци­аль­ной ста­тье) нагляд­но пока­зы­ва­ют, сколь широ­кие мас­шта­бы при­ни­ма­ет при Нероне изо­бра­же­ние его на каме­ях, в ста­ту­ях и дру­гих про­из­веде­ни­ях искус­ства в виде Апол­ло­на, а так­же в виде Зев­са, Мар­са, Трип­то­ле­ма, Рому­ла-Кви­ри­на и Гелиоса¹⁹.

Отож­дест­вле­ние Неро­на с Гелио­сом, несо­мнен­но, заслу­жи­ва­ет более подроб­но­го рас­смот­ре­ния в кон­тек­сте уже зна­ко­мых нам соци­аль­но-уто­пи­че­ских идей о Спра­вед­ли­вом Солн­це. В этом слу­чае, види­мо, сле­ду­ет гово­рить о свое­об­раз­ной попыт­ке уси­лить роль «поли­ти­че­ско­го мес­си­а­низ­ма», при­зван­но­го объ­еди­нить жите­лей огром­ной импе­рии с помо­щью исполь­зо­ва­ния не тра­ди­ци­он­ных для Рима, но уже испы­тан­ных на элли­ни­сти­че­ском Восто­ке более мисти­че­ских форм покло­не­ния боже­ст­вен­но­му пра­ви­те­лю. Не лиш­ним будет отме­тить, что Нерон одно вре­мя почи­тал Сирий­скую боги­ню (Suet., Ne­ro, 56) — т. е., по-види­мо­му, ту самую Атар­га­тис (Астар­ту), супру­гу сол­неч­но­го бога Хад­да­да, кото­рая отож­дествля­лась на Запа­де с Афро­ди­той Ура­ни­ей и кото­рая уже неод­но­крат­но встре­ча­лась нам в пер­вой части кни­ги при рас­смот­ре­нии соци­аль­но-уто­пи­че­ских сюже­тов. В дерз­кой попыт­ке навя­зать «сол­неч­ный моно­те­изм» Нерон как бы опе­ре­дил вре­мя, фак­ти­че­ски став пред­ше­ст­вен­ни­ком гораздо более позд­них импе­ра­то­ров и тет­рар­хов III—IV вв., стре­мив­ших­ся опе­реть­ся (кста­ти, тоже не слиш­ком удач­но) на ори­ен­та­ли­зи­ро­ван­ный обще­им­пер­ский культ еди­но­го сол­неч­но­го боже­ства²⁰.

Назо­вем лишь неко­то­рые извест­ные слу­чаи отож­дест­вле­ния Неро­на с Гелио­сом. Во-пер­вых, сохра­ни­лось несколь­ко посвя­щен­ных Неро­ну над­пи­сей, в кото­рых он назван новым Гелио­сом, спа­си­те­лем, бла­го­де­те­лем, вла­ды­кой всей все­лен­ной, новым Солн­цем, кото­рое осве­ти­ло элли­нов; во-вто­рых, на моне­тах, гем­мах и (пред­по­ло­жи­тель­но) на золо­той пла­стине из Ана­пы до нас дошли изо­бра­же­ния Неро­на, на кото­рых его голо­ву окру­жа­ет сол­неч­ный венец Гелиоса²¹. Нако­нец, под­твер­жде­ни­ем это­му слу­жат и свиде­тель­ства лите­ра­тур­ных источ­ни­ков. Извест­но, напри­мер, что в «золо­той» день коро­на­ции Тирида­та (66 г.) над с.39 теат­ром был натя­нут огром­ный полог с золотым изо­бра­же­ни­ем Неро­на, мча­ще­го­ся на квад­ри­ге сре­ди звезд; извест­но так­же, что импе­ра­тор вер­нул­ся из «гаст­ро­лей» по Гре­ции в пур­пур­ном пла­ще, рас­ши­том золоты­ми звезда­ми (Dio Cass., 63, 6; Suet., Ne­ro, 25, 1). Из брон­зы, сереб­ра и золота была изготов­ле­на огром­ная (более чем 30-мет­ро­вая) ста­туя Неро­на-Гелиоса, свое­об­раз­ный «рим­ский Колосс», по сво­им раз­ме­рам сопо­ста­ви­мый с одним из семи чудес све­та — зна­ме­ни­той брон­зо­вой ста­ту­ей Гелиоса, облом­ки кото­рой еще лежа­ли в то вре­мя на ост­ро­ве Родос. Не слу­чай­но Анти­фил Визан­тий­ский, а за ним Мар­ци­ал отме­ча­ли, что неро­нов­ский Колосс затмил сво­им блес­ком родос­ско­го Гелиоса (Anth. Pal., IX, 178; Mart., I, 70, 7—8). Сле­ду­ет под­черк­нуть, что эта ста­туя Неро­на-Гелиоса была поме­ще­на в вести­бю­ле рос­кош­но­го «Золо­то­го двор­ца» (do­mus Aurea), выстро­ен­но­го в цен­тре Рима после пожа­ра 64 г., и весь этот отде­лан­ный золо­том двор­цо­вый ком­плекс, по пред­по­ло­же­нию неко­то­рых уче­ных, был заду­ман как «дво­рец Солн­ца», оби­та­ли­ще кос­ми­че­ско­го боже­ства, дару­ю­ще­го Риму и миру «золотые сто­ле­тия»²².

Навяз­чи­вое под­чер­ки­ва­ние про­па­ган­дой Неро­на ассо­ци­а­тив­ной свя­зи меж­ду Солн­цем, импе­ра­то­ром и золо­том настоль­ко оче­вид­но, что нам оста­ет­ся лишь ука­зать на вполне тра­ди­ци­он­ный харак­тер такой свя­зи: золо­то из-за его высо­кой цен­но­сти и харак­тер­но­го жел­то­го блес­ка мно­гие наро­ды счи­та­ли «сол­неч­ным метал­лом», сим­во­лом жиз­ни, вла­сти и све­та, эма­на­ци­ей боже­ства²³. При Нероне исполь­зо­ва­ние этих пред­став­ле­ний было доведе­но до офи­ци­оз­но­го абсур­да: ста­ло рас­про­стра­нять­ся мне­ние, что импе­ра­тор одним сво­им при­сут­ст­ви­ем, как леген­дар­ный Мидас при­кос­но­ве­ни­ем, созда­ет повсюду золо­тое изоби­лие. Весь­ма пока­за­те­лен в этом отно­ше­нии рас­сказ Таци­та об аван­тю­ре одно­го взбал­мош­но­го пуний­ца, кото­ро­му при­сни­лось, что он обна­ру­жил на сво­ем поле пеще­ру со спря­тан­ны­ми в ней еще цари­цей Дидо­ной огром­ней­ши­ми золоты­ми слит­ка­ми и сто­я­щи­ми рядом золоты­ми колон­на­ми. Всерь­ез пове­рив это­му сооб­ще­нию, Нерон отпра­вил экс­пе­ди­цию в Афри­ку и в ожи­да­нии ско­ро­го при­бы­тия несмет­ных богатств стал без­удерж­но рас­то­чать запа­сы каз­ны. При­двор­ные льсте­цы не замед­ли­ли обыг­рать эту тему: зем­ля теперь, при Нероне, гово­ри­ли ора­то­ры во вре­мя вто­рых пяти­лет­них игр, рож­да­ет не толь­ко обыч­но про­из­во­ди­мые ею пло­ды и золо­то в сме­ше­нии с дру­ги­ми метал­ла­ми, но явля­ет необы­чай­ное изоби­лие²⁴, и боги пред­став­ля­ют лежа­щие нагото­ве с.40 богат­ства («…sed no­va uber­ta­te pro­ve­ni­re ter­ram et ob­vias opes de­fer­re deos» — Ann., XVI, 1—3; ср.: Suet., Ne­ro, 31, 4).

Эта «озо­ло­ти­тель­ная» функ­ция Неро­на-Гелиоса, воз­мож­но, име­ет какое-то отно­ше­ние и к рас­ска­зу о том, что импе­ра­тор при­ка­зал позо­ло­тить изготов­лен­ную Лисип­пом ста­тую Алек­сандра, повы­сив тем самым сто­и­мость, но сни­зив ее худо­же­ст­вен­ные досто­ин­ства (Plin., HN, XXXIV, 46)²⁵. Впро­чем, для нас в дан­ном слу­чае более важ­ны не отдель­ные дета­ли, а то прин­ци­пи­аль­но новое, «непо­лис­ное» отно­ше­ние к золоту и богат­ствам, кото­рое про­яв­ля­ет­ся во всех этих сюже­тах. Разу­ме­ет­ся, увле­че­ние рос­ко­шью и огром­ный при­ток богатств начи­на­ют­ся в Риме задол­го до Неро­на: доста­точ­но вспом­нить опи­сы­вае­мые Титом Ливи­ем пыш­ные три­ум­фы рим­ских пол­ко­вод­цев II в. до н. э., демон­стри­ро­вав­шие сот­ни захва­чен­ных в запад­ных и восточ­ных похо­дах золотых вен­ков, десят­ки и сот­ни тысяч золотых монет, золотые, сереб­ря­ные сосуды, про­из­веде­ния искус­ства и т. д. (см., напри­мер: XXXIII, 37; XXXIV, 46; 52; XXXVII, 59; XXXIX, 6—7). Тем не менее, гос­под­ст­ву­ю­щая полис­ная мораль про­дол­жа­ла и тогда, и мно­го лет спу­стя давать рез­ко отри­ца­тель­ную оцен­ку столь стре­ми­тель­но­му накоп­ле­нию богатств, осо­бен­но если эти богат­ства посту­па­ли не в государ­ст­вен­ную, а в част­ную соб­ст­вен­ность: по сути, все рас­суж­де­ния об «упад­ке нра­вов» начи­на­лись с этой темы, и даже Август счел нуж­ным ори­ен­ти­ро­вать­ся в сво­ей про­грам­ме на подоб­ные настро­е­ния. Тра­ди­ци­он­ный взгляд на золо­то, сокро­ви­ща и день­ги как на раз­ру­ши­те­лей спра­вед­ли­во­го пат­ри­ар­халь­но­го укла­да сохра­нял, как мы увидим во вто­рой гла­ве, боль­шое чис­ло сто­рон­ни­ков и на про­тя­же­нии всей исто­рии ран­не­го прин­ци­па­та. Тем боль­ше­го вни­ма­ния заслу­жи­ва­ют отме­чен­ные выше откро­вен­ные попыт­ки пере­смот­реть этот взгляд, изме­нить его на пря­мо про­ти­во­по­лож­ный.

Неро­нов­ский «золо­той век» назы­ва­ет­ся так не из-за отсут­ст­вия в нем рос­ко­ши и богатств, а имен­но из-за их изоби­лия, из-за того, что все вокруг Неро­на-Гелиоса ста­но­вит­ся золотым. Полис­ной мора­ли здесь про­ти­во­по­став­ля­ет­ся иная мораль, иде­а­ли­за­цию про­шло­го сме­ня­ет пре­зен­тизм, суро­вые и аске­тич­ные «нра­вы пред­ков» отсту­па­ют перед гедо­низ­мом, стрем­ле­ни­ем к чув­ст­вен­ным удо­воль­ст­ви­ям, к наслаж­де­нию все­ми зем­ны­ми бла­га­ми в этой жиз­ни. Вели­ко­леп­ная сати­ра на носи­те­лей этой «новой мора­ли» была дана у Пет­ро­ния, соч­ны­ми крас­ка­ми нари­со­вав­ше­го образ купаю­ще­го­ся в рос­ко­ши вуль­гар­но­го «выскоч­ки», бога­ча-воль­ноот­пу­щен­ни­ка Три­мал­хи­о­на. Харак­тер­но, что с.41 и Три­мал­хи­он, и его жена Фор­ту­на­та, и пиру­ю­щие с ними гости-«соот­пу­щен­ни­ки» с ног до голо­вы уве­ша­ны золоты­ми коль­ца­ми, брас­ле­та­ми и запя­стья­ми, и вся утварь их дома свер­ка­ет золо­том и сереб­ром (Petr., Sat., 32; 67 etc.). При этом сам хозя­ин счи­та­ет, что сво­им чудес­ным успе­хом («был лягуш­кой, стал царем» — 77) он обя­зан осо­бо­му покро­ви­тель­ству богов — Минер­вы, Мер­ку­рия и Фор­ту­ны. На сте­нах его дома изо­бра­же­ны иллю­ст­ри­ру­ю­щие эту мысль сце­ны жиз­ни Три­мал­хи­о­на: как он, будучи еще рабом, ведо­мый Минер­вой, всту­па­ет в Рим с каду­це­ем в руках, как он затем дела­ет карье­ру воль­ноот­пу­щен­ни­ка; рядом изо­бра­же­на Фор­ту­на с рогом изоби­лия и три Пар­ки, пряду­щие золотую нить жиз­ни Три­мал­хи­о­на (29). Несо­мнен­ная связь это­го паро­дий­но­го сюже­та с той лестью в адрес Неро­на, кото­рая содер­жа­лась в «Отык­в­ле­нии» Сене­ки, поз­во­ля­ет луч­ше понять, кто, кро­ме все­власт­ных воль­ноот­пу­щен­ни­ков, кос­вен­ным обра­зом ока­зы­вал­ся объ­ек­том язви­тель­ных насме­шек Пет­ро­ния²⁶.

Про­ти­во­сто­я­ние Неро­на и его окру­же­ния тем при­вер­жен­цам ста­ро­рим­ской мора­ли, кото­рые при­мы­ка­ли к сенат­ской оппо­зи­ции, не может быть объ­яс­не­но, по спра­вед­ли­во­му заме­ча­нию Я. Ю. Меже­риц­ко­го, лишь инди­виду­аль­ны­ми наклон­но­стя­ми прин­цеп­са, «вне тен­ден­ций мораль­но­го пере­рож­де­ния обще­ства, свя­зан­ных с кри­зи­сом полис­ных цен­но­стей»²⁷. Не слу­чай­но и рели­ги­оз­ное оформ­ле­ние идеи при­но­си­мо­го Неро­ном бла­го­ден­ст­вия при­об­ре­та­ет все более нетра­ди­ци­он­ный для Рима, «ори­ен­та­ли­зи­ро­ван­ный» харак­тер. Рас­про­стра­ня­ют­ся, напри­мер, «еван­ге­ли­че­ские» леген­ды об обсто­я­тель­ствах рож­де­ния буду­ще­го пра­ви­те­ля (Dio Cass., 61, 2; ср.: Tac., Ann., XI, 11). Кро­ме того, извест­но, что Тиридат пуб­лич­но заяв­лял о сво­ем покло­не­нии Неро­ну-Гелио­су как Мит­ре (Dio Cass., 63, 5); суще­ст­ву­ют даже пред­по­ло­же­ния, что импе­ра­тор был посвя­щен Тирида­том в мит­ра­ист­ский культ, и это рез­ко повы­си­ло авто­ри­тет Неро­на сре­ди почи­та­те­лей Мит­ры как в самой Импе­рии, так и за ее пре­де­ла­ми²⁸. Слу­чаи срав­не­ния и отож­дест­вле­ния Гелиоса с иран­ским сол­неч­ным богом, несу­щим уми­ротво­ре­ние, согла­сие и богат­ство, дей­ст­ви­тель­но про­сле­жи­ва­ют­ся и в памят­ни­ках искус­ства, и в посвя­ти­тель­ных над­пи­сях, где Мит­ра-Гелиос объ­еди­ня­ет­ся с Зев­сом и с орфи­че­ским пер­во­бо­же­ст­вом «золо­то­го рода» Фане­сом, ассо­ци­и­ру­ет­ся с богом вре­ме­ни и судь­бы Зер­ва­ном²⁹. По сооб­ще­нию Цель­са, в мисте­ри­ях Мит­ры золо­то и Солн­це выпол­ня­ли очень важ­ную функ­цию: они сим­во­ли­зи­ро­ва­ли седь­мые небес­ные ворота, кото­рые про­хо­дит душа в сво­ем с.42 вос­хож­де­нии (ap. Orig., Contra Cels., VI, 21). Воз­мож­но, что на Восто­ке, где попу­ляр­ность Неро­на в послед­ние годы его прав­ле­ния была намно­го выше, чем на Запа­де³⁰, импе­ра­тор дей­ст­ви­тель­но почи­тал­ся мно­ги­ми мит­ра­и­ста­ми как вопло­тив­ший­ся Мит­ра, и имен­но поэто­му пар­фян­ский царь Воло­гез после гибе­ли прин­цеп­са обра­тил­ся к рим­ско­му сена­ту с настой­чи­вой прось­бой, «чтобы память Неро­на почи­та­лась» (Suet., Ne­ro, 57).

Пред­став­ле­ния о Мит­ре, как извест­но, были про­ни­за­ны верой в его гряду­щее воз­вра­ще­ние, в тор­же­ство добра над злом, наступ­ле­ние все­об­ще­го бла­го­ден­ст­вия, и эта вера, воз­мож­но, ста­ла одной из пред­по­сы­лок появ­ле­ния на Восто­ке по мень­шей мере трех³¹ само­зван­цев, назы­вав­ших себя Неро­на­ми уже после гибе­ли послед­не­го пред­ста­ви­те­ля дина­стии Юли­ев-Клав­ди­ев. Во вся­ком слу­чае, имен­но так Е. М. Сан­форд объ­яс­ня­ет попу­ляр­ность лже-Неро­нов, исполь­зо­вав­ших мес­си­ан­ские надеж­ды на вопло­тив­ше­го­ся Мит­ру или на ново­го Алек­сандра — послан­но­го небом царя-спа­си­те­ля, кото­рый вос­ста­но­вит могу­ще­ство Азии, окон­чив все вой­ны на зем­ле и обра­зо­вав веч­ную дер­жа­ву. Имен­но к это­му вре­ме­ни антич­ные авто­ры отно­сят рас­про­стра­не­ние про­ро­честв о появ­ле­нии с Восто­ка вели­ко­го царя, кото­ро­го неред­ко отож­дествля­ли с Неро­ном (Suet., Ne­ro, 40, 2; 57; ср.: Tac., Hist., V, 13; Jos. Fl., Bell. Jud., II, 18—19 etc.). В каче­стве допол­ни­тель­но­го, срав­ни­тель­но ред­ко исполь­зу­е­мо­го источ­ни­ка Е. М. Сан­форд при­вле­ка­ет отрыв­ки из «Сивил­ли­ных ора­ку­лов», пред­ска­зав­ших бег­ство Неро­на в Пар­фию и его три­ум­фаль­ное воз­вра­ще­ние (IV, 119—127; 137—139; 145—148; V, 28—34; VIII, 71—72)³². Образ воз­вра­щаю­ще­го­ся Неро­на, по-види­мо­му, зани­мал доволь­но боль­шое место в про­ро­че­ской лите­ра­ту­ре того вре­ме­ни: не слу­чай­но даже в «Откро­ве­нии Иоан­на» гово­рит­ся о «зве­ре», одном из царей «Вави­ло­на» (т. е. Рима. — Ю. Ч.), «кото­рый был и кото­ро­го нет», кото­рый одно­вре­мен­но явля­ет­ся вось­мым, «из чис­ла семи, и пой­дет в поги­бель» (XVII, 11). Осо­бая нена­висть к Неро­ну хри­сти­ан объ­яс­ня­лась, воз­мож­но, не толь­ко каз­ня­ми 64 г. (Tac., Ann., XV, 44), но и тем, что имен­но этот импе­ра­тор высту­пал в их пред­став­ле­нии как зна­ме­ну­ю­щий наступ­ле­ние кон­ца мира, наде­лен­ный «сата­нин­ской силой» лже-Мес­сия, живое вопло­ще­ние Анти­хри­ста³³.

Нерон был дале­ко не един­ст­вен­ным импе­ра­то­ром I в., пытав­шим­ся играть роль «гос­по­ди­на и бога» (ср., напри­мер, дан­ные Све­то­ния о Кали­гу­ле и Доми­ци­ане — Cal., 22; Dom., 13 etc.), одна­ко имен­но при Нероне, на наш взгляд, с.43 ори­ен­та­ли­зи­ро­ван­ный вари­ант «поли­ти­че­ско­го мес­си­а­низ­ма» про­явил­ся в наи­бо­лее после­до­ва­тель­ной фор­ме. По сути, на про­тя­же­нии все­го I в. про­дол­жа­лось то сосу­ще­ст­во­ва­ние и сопер­ни­че­ство двух раз­лич­ных вер­сий гряду­щей эпо­хи бла­го­ден­ст­вия, кото­рое мы наблюда­ли еще на заклю­чи­тель­ном эта­пе граж­дан­ских войн. С неко­то­ры­ми суще­ст­вен­ны­ми ого­вор­ка­ми вполне мож­но ска­зать, что близ­кая к тео­кра­ти­че­ской «линия Анто­ния» пре­об­ла­да­ла в про­па­ган­де Кали­гу­лы, Неро­на, Доми­ци­а­на (т. е. так назы­вае­мых «дур­ных» прин­цеп­сов), а стрем­ле­ние сле­до­вать уме­рен­ной, «рим­ско-ита­лий­ской» линии Окта­ви­а­на Авгу­ста в боль­шей сте­пе­ни про­яви­лось у «хоро­ших» импе­ра­то­ров, кото­рых лишь после их смер­ти офи­ци­аль­но при­зна­ва­ли «боже­ст­вен­ны­ми» (после Авгу­ста — Клав­дий, Вес­па­си­ан и Тит). Вся исто­рия I в. как бы под­твер­жда­ла еще сохра­няв­ше­е­ся, хотя и посте­пен­но осла­бе­вав­шее, оттор­же­ние рим­ским обще­ст­вом попы­ток фор­си­ро­ван­но­го навя­зы­ва­ния ему восточ­но-монар­хи­че­ских моде­лей. Ни жесто­кие рас­пра­вы Кали­гу­лы, ни террор вто­рой поло­ви­ны прав­ле­ния Неро­на, ни репрес­сии Доми­ци­а­на не смог­ли пред­от­вра­тить свер­же­ния этих импе­ра­то­ров, и на сме­ну послед­не­му из них вновь при­шли «хоро­шие» пра­ви­те­ли Нер­ва и Тра­ян, вер­нув­ши­е­ся к «мило­сер­дию», к ува­же­нию зако­нов и тра­ди­ций, к авгу­стов­ским прин­ци­пам мир­но­го сотруд­ни­че­ства с сена­том. И подоб­но тому как Вер­ги­лий и Гора­ций при Авгу­сте, как Сене­ка и Лукан при моло­дом Нероне, так же и при Нер­ве и Тра­яне Тацит и Пли­ний Млад­ший вос­хва­ля­ют «наи­луч­ших прин­цеп­сов» за то, что они вер­ну­ли наро­ду сво­бо­ду и сча­стье, поло­жив нача­ло «бла­жен­ней­ше­му веку» («…bea­tis­si­mi sae­cu­li or­to Ner­va Cae­sar …mis­cue­rit… prin­ci­pa­tum ac li­ber­ta­tem, augeat­que quo­ti­die fe­li­ci­ta­tem tem­po­rum Ner­va Tra­ianus…» — Tac., Agr., 3; ср.: Plin. Min., Ep., X, 58, 7; Pa­neg., 1 sqq.).

Итак, идея воз­вра­щен­но­го импе­ра­то­ра­ми «золо­то­го века» с оди­на­ко­вым посто­ян­ст­вом исполь­зо­ва­лась в про­па­ган­де и «хоро­ших», и «дур­ных» прин­цеп­сов, вкла­ды­вав­ших в одну и ту же мифо­ло­ги­че­скую обо­лоч­ку не совсем оди­на­ко­вое содер­жа­ние. Пожа­луй, общим для всех этих про­па­ган­дист­ских акций было утвер­жде­ние о том, что с при­хо­дом ново­го пра­ви­те­ля «бла­жен­ней­ший век» насту­пил или насту­пит в бли­жай­шем буду­щем, что все бед­ст­вия пре­кра­ти­лись (пре­кра­тят­ся) и все народ­ные чая­ния испол­не­ны (будут испол­не­ны). В иссле­до­ва­нии Б. Гат­ца ука­зы­ва­ет­ся 16 слу­ча­ев, когда прав­ле­ние тех или иных импе­ра­то­ров пря­мо с.44 назы­ва­ет­ся в лите­ра­тур­ных памят­ни­ках «золотым веком»³⁴. Одна­ко пере­чень таких слу­ча­ев мож­но было бы зна­чи­тель­но рас­ши­рить путем при­вле­че­ния дру­гих видов источ­ни­ков (напри­мер, памят­ни­ков искус­ства), а так­же через исполь­зо­ва­ние таких свиде­тельств, кото­рые не гово­рят пря­мо о «золо­том веке», но тем не менее про­воз­гла­ша­ют наступ­ле­ние «бла­жен­ней­ше­го века» и т. п.³⁵ Нель­зя не при­знать, что подоб­ные про­воз­гла­ше­ния пре­вра­ща­ют­ся вско­ре в изби­тый штамп, вос­хва­ли­тель­ное кли­ше офи­ци­аль­ной фра­зео­ло­гии³⁶. Их пред­на­зна­че­ние, одна­ко, не исчер­пы­ва­лось одни­ми толь­ко «вос­хва­ли­тель­ны­ми» функ­ци­я­ми: они при­зва­ны были в какой-то мере санк­ци­о­ни­ро­вать новые поряд­ки, запол­нить тот «идео­ло­ги­че­ский ваку­ум», кото­рый обра­зо­вы­вал­ся по мере отми­ра­ния полис­ной идео­ло­гии и про­дол­жав­ше­го­ся углуб­ле­ния кри­зи­са кол­лек­тив­ных целей.

В усло­ви­ях раз­ви­тия это­го кри­зи­са импе­ра­то­рам ста­но­ви­лось все труд­нее нахо­дить те идеи и лозун­ги, кото­рые были бы дей­ст­вен­ны­ми в обще­го­судар­ст­вен­ном мас­шта­бе, кото­рые помо­га­ли бы спло­тить широ­кие слои насе­ле­ния рим­ской дер­жа­вы вокруг носи­те­лей цен­траль­ной вла­сти. «Нацио­наль­ная» рели­гия рим­ской граж­дан­ской общи­ны нахо­ди­лась в упад­ке и по ряду дру­гих при­чин не была спо­соб­на выпол­нять уни­вер­саль­ные «объ­еди­ни­тель­ные» функ­ции; недо­ста­точ­ным было и исполь­зо­ва­ние в этих целях одно­го толь­ко импе­ра­тор­ско­го куль­та. Свя­зан­ный с восточ­ны­ми монар­хи­че­ски­ми тра­ди­ци­я­ми культ пра­ви­те­ля сам по себе дол­жен был быть допол­нен и как бы «раз­бав­лен» дру­ги­ми иде­я­ми и цен­но­стя­ми, близ­ки­ми насе­ле­нию не толь­ко восточ­ных, но и запад­ных реги­о­нов Сре­ди­зем­но­мо­рья, в осо­бен­но­сти Ита­лии. Поэто­му офи­ци­аль­ная про­па­ган­да шла на широ­кое исполь­зо­ва­ние дей­ст­ви­тель­но уни­вер­саль­ных идей, свя­зан­ных с народ­ны­ми соци­аль­но-уто­пи­че­ски­ми меч­та­ни­я­ми о «жиз­ни при Кро­но­се», о «Сатур­но­вом цар­стве», о воз­вра­ще­нии ска­зоч­ной эпо­хи все­об­ще­го сча­стья, мира и про­цве­та­ния.

Эти меч­та­ния, имев­шие древ­ние кор­ни в мифо­ло­гии мно­гих наро­дов и осо­бен­но акту­а­ли­зи­ро­вав­ши­е­ся в эпо­ху граж­дан­ских войн, были со вре­ме­нем как бы «постав­ле­ны на голо­ву» Авгу­стом и его пре­ем­ни­ка­ми, впер­вые заявив­ши­ми о реаль­ном и пол­ном их осу­щест­вле­нии. При этом, как мы убеди­лись, для про­па­ган­ды дан­но­го взгляда был исполь­зо­ван весь арсе­нал имев­ших­ся в то вре­мя идео­ло­ги­че­ских средств: от офи­ци­аль­ных доку­мен­тов и фило­соф­ско-исто­ри­че­ских про­из­веде­ний до офи­ци­оз­ной поэ­зии, от с.45 государ­ст­вен­ных меро­при­я­тий до рели­ги­оз­но-соте­рио­ло­ги­че­ских легенд о боже­ст­вен­ных бла­го­де­те­лях-импе­ра­то­рах, от изо­бра­же­ний на офи­ци­аль­ных памят­ни­ках мону­мен­таль­но­го искус­ства до сим­во­ли­че­ских обра­зов, поме­щав­ших­ся на моне­тах, каме­ях и т. д. Все эти при­зна­ки «пере­вер­ну­той народ­ной уто­пии» застав­ля­ют нас вер­нуть­ся к вопро­су о том, не сле­ду­ет ли искать исто­ки «офи­ци­аль­ных уто­пий» ново­го и новей­ше­го вре­ме­ни в исто­рии древ­них циви­ли­за­ций и, в част­но­сти, в исто­рии прин­ци­па­та.

Срав­не­ние с харак­те­ри­сти­ка­ми совре­мен­ных «офи­ци­аль­ных уто­пий» (см. нача­ло дан­ной гла­вы) поз­во­ля­ет в основ­ном утвер­ди­тель­но отве­тить на этот вопрос, под­черк­нув одно­вре­мен­но, наряду со сход­ством, и неко­то­рые спе­ци­фи­че­ские отли­чия. Глав­ным из этих отли­чий, на наш взгляд, явля­ет­ся даже не тот вполне понят­ный факт, что антич­ные «офи­ци­аль­ные уто­пии» были гораздо менее деталь­но раз­ра­бота­ны и менее чет­ко отра­же­ны в офи­ци­аль­ных доку­мен­тах: важ­нее то, что они, как пра­ви­ло, гово­ри­ли не о лежа­щей в буду­щем иде­аль­ной цели, а о том, что такая цель уже достиг­ну­та. Ины­ми сло­ва­ми, если совре­мен­ные «офи­ци­аль­ные уто­пии» явля­ют­ся как пра­ви­ло «про­спек­тив­ны­ми», или футу­ро­на­прав­лен­ны­ми³⁷, то рим­ской импер­ской уто­пии в боль­шей сте­пе­ни был при­сущ пре­зен­тизм, при­шед­ший на сме­ну той отме­чав­шей­ся нами в пер­вой части кни­ги «ретро­спек­тив­ной» ори­ен­та­ции на про­шлое, кото­рая была свой­ст­вен­на полис­ной идео­ло­гии. Дей­ст­ви­тель­но, почти все рим­ские офи­ци­аль­ные и офи­ци­оз­ные кон­цеп­ции «бла­жен­ней­ше­го века» гово­рят об Уто­пии не как о том, чего сле­ду­ет достичь или что нуж­но «постро­ить», а как о том, что уже даро­ва­но импе­ра­то­ра­ми, что явля­ет­ся вер­ши­ной сча­стья и что зна­ме­ну­ет собой как бы уже насту­пив­ший итог все­го раз­ви­тия чело­ве­че­ства, насто­я­щий «конец исто­рии». Даль­ней­шее дви­же­ние и раз­ви­тие (если об этом вооб­ще идет речь) пред­став­ля­ют­ся лишь как «уси­ле­ние нынеш­не­го сча­стья» и окон­ча­тель­ное рас­про­стра­не­ние благ «Рим­ско­го Мира» на весь круг земель. При этом даже идея веч­но­сти Рима, имев­шая, каза­лось бы, направ­лен­ность в буду­щее, фак­ти­че­ски так­же нес­ла в себе зна­чи­тель­ную долю пре­зен­тиз­ма, посколь­ку в ее осно­ве лежа­ла мысль о том, что Рим будет суще­ст­во­вать веч­но, но в почти неиз­мен­ном, уже достиг­ну­том «иде­аль­ном» виде³⁸.

Учи­ты­вая это, мы воз­дер­жа­лись бы от без­ого­во­роч­но­го при­зна­ния «клас­си­че­ским при­ме­ром “офи­ци­аль­ной уто­пии” …экс­плуа­та­цию “пар­ти­ей” Окта­ви­а­на-Авгу­ста …эсха­то­ло­ги­че­ских и мес­си­ан­ских настро­е­ний рим­ско­го плеб­са»³⁹. с.46 С этим суж­де­ни­ем В. А. Гуто­ро­ва, по-види­мо­му, мож­но согла­шать­ся в основ­ном тогда, когда речь идет о пери­о­де до при­хо­да Окта­ви­а­на к вла­сти и до появ­ле­ния утвер­жде­ний, что обе­щан­ное IV экло­гой ско­рое воз­вра­ще­ние «Сатур­но­ва цар­ства» уже насту­пи­ло. При­ме­ни­тель­но же к более позд­не­му пери­о­ду речь сле­ду­ет вести ско­рее об «осу­щест­влен­ной уто­пии» или, точ­нее, о попыт­ках рас­про­стра­нить и под­дер­жать в обще­стве убеж­де­ние, что уто­пия уже осу­щест­вле­на. Фено­мен «осу­щест­влен­ной уто­пии» так­же рас­смат­ри­ва­ет­ся в спе­ци­аль­ной лите­ра­ту­ре, где неред­ко отме­ча­ет­ся его тес­ная связь с офи­ци­аль­ной уто­пи­ей, пере­рож­даю­щей­ся, как пра­ви­ло, в слу­чае ее «осу­щест­вле­ния» в апо­ло­ге­ти­ку. «В один пре­крас­ный день, — пишет, напри­мер, Ежи Шац­кий, — объ­яв­ля­ет­ся, что все уже достиг­ну­то и един­ст­вен­ной, во вся­ком слу­чае, важ­ней­шей зада­чей ста­но­вит­ся защи­та див­но­го ново­го мира. Тор­же­ство уто­пии обо­ра­чи­ва­ет­ся ее смер­тью, коль ско­ро устра­ня­ет­ся при­су­щий уто­пии раз­рыв меж­ду тем, что есть, и тем, что долж­но быть… Удо­вле­тво­рен­ные пре­вра­ща­ют­ся в апо­ло­ге­тов это­го поряд­ка, неудо­вле­тво­рен­ные ищут новой уто­пии»⁴⁰. Весь­ма сход­ный про­цесс пре­вра­ще­ния «офи­ци­аль­ной уто­пии» в апо­ло­ге­ти­ку мы как раз и наблюда­ли, гово­ря о фор­ма­ли­за­ции лозун­га наступ­ле­ния «золо­то­го века» при самых бли­жай­ших пре­ем­ни­ках Авгу­ста, об очень ско­ром исчез­но­ве­нии, отми­ра­нии того искрен­не­го энту­зи­аз­ма, на кото­рый еще мог опи­рать­ся Август вско­ре после завер­ше­ния граж­дан­ских войн. Неод­но­крат­ные попыт­ки после­дую­щих импе­ра­то­ров галь­ва­ни­зи­ро­вать эту уто­пи­че­скую веру масс дава­ли все мень­шие и мень­шие резуль­та­ты. Убеж­ден­ные сто­рон­ни­ки новых поряд­ков посте­пен­но пре­вра­ща­лись в апо­ло­ге­тов, впле­тав­ших свой голос в хор при­двор­ных льсте­цов, а разо­ча­ро­вав­ши­е­ся или нико­гда не сочув­ст­во­вав­шие «офи­ци­аль­ной уто­пии» пыта­лись, насколь­ко это было воз­мож­но, выра­ботать соб­ст­вен­ные уто­пи­че­ские иде­а­лы, не под­власт­ные навяз­чи­во­му вли­я­нию офи­ци­аль­ных про­па­ган­дист­ских штам­пов.