Дементьева В.В.

РИМСКОЕ РЕСПУБЛИКАНСКОЕ МЕЖДУЦАРСТВИЕ КАК ПОЛИТИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ

Монография подготовлена в рамках исследовательского проекта, разрабатываемого автором при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда
(РГНФ)
проект № 98-01-00344

Рецензенты:
доктор исторических наук, профессор И.Л. Маяк,
кандидат исторических наук В.Н. Токмаков.

Дементьева В.В. Римское республиканское междуцарствие как политический институт. М.: Инфо-Медиа, 1998. – 137 с.

    Монография посвящена всестороннему исследованию римского интеррегнума как элемента республиканской политической системы, применявшегося при чрезвычайных обстоятельствах. Изучаются правовые основы и политический механизм функционирования института междуцарствия, вопросы его происхождения, причины перехода к нему от ординарного правления. Анализируется характер полномочий интеррексов как должностных лиц и проведение ими консульских выборов.

    Книга предназначена для специалистов по античной истории и римскому государственному праву, студентов и всех, интересующихся Римской республикой.

(В монографии используется греческий шрифт)

[2] ОГЛАВЛЕНИЕ

[3] ПРЕДИСЛОВИЕ

Изучение государственного устройства Римской республики включает в себя широкий круг политико-правовых проблем, к числу которых относятся, в первую очередь, вопросы функционирования органов управления гражданской общиной (civitas). Политическая система civitas имела три основополагающих звена: народные собрания (комиции), сенат и магистратуры. Первое из них было связано с осуществлением законодательных и избирательных функций, второе – распорядительных и контролирующих. Третий же элемент – совокупность магистратур – представлял исполнительную власть. Формирование, деятельность и структура органов исполнительной власти республиканского Рима имели свою специфику. Выборные должностные лица в нем, в отличие от других полисов античного мира, не были просто исполнительным органом народного собрания. Римские высшие магистраты являлись носителями делегированного государственного суверенитета, предоставлявшегося им от имени граждан (cives) и "отцов" (patres). С этой особенностью, на наш взгляд, следует связать и неоплачиваемость должностей, и наличие cursus honorum (почетного должностного пути), и, конечно, своеобразные процедуры наделения полномочиями. В Риме именно магистраты, в которых персонифицировался принцип полисного самоуправления, и которые осуществляли право гражданской общины жить по собственным законам, обладали законодательной инициативой, тогда как, например, в классических Афинах она принадлежала всем членам гражданского коллектива. Специфика организации исполнительной власти у римлян проявилась еще и в том, что наряду с обычными, ординарными магистратурами, их конституция предполагала введение в критической ситуации экстраординарных должностей. Структуры чрезвычайной власти Римской республики заслуживают особого исследовательского внимания и специального анализа; одна из них – институт interregnum – является непосредственным объектом изучения в предлагаемой монографии.

Написание и издание этой книги оказались возможными при благоприятном сочетании необходимых факторов: научной заинтересованности коллег, финансовой поддержки фондов, организационной помощи, участия и внимания самых разных людей. В первую очередь, я выражаю глубокую благодарность всему коллективу кафедры истории древнего мира Московского государственного университета, особенно профессорам Ие Леонидовне Маяк и Василию Ивановичу Кузищину, за их содействие моему профессиональному росту, квалифицированные рекомендации и советы. Ие Леонидовне я адресую также слова искренней признательности за подробный анализ этой монографии в ходе ее рецензирования. За положительный отзыв приношу благодарность и второму рецензенту данной книги, Валерию Николаевичу Токмакову, которому близки и детально знакомы проблемы изучения политических отношений ранней Римской республики. Сердечно благодарю также преподавателей кафедры древних [4] языков исторического факультета МГУ, прежде всего Наталью Геннадьевну Майорову, за филологические консультации. Я очень признательна за сотрудничество и информационное обеспечение немецким коллегам: профессорам Йохену Бляйкену, Густаву Адольфу Леманну (Геттинген), Михаэлю Веррле (Мюнхен), доценту Лоретане де Либеро (Гамбург).

Подготовке монографии весьма способствовала научная стажировка в Германии, вторично, по итогам конкурса, организованная для меня в 1996/97 гг. Немецкой службой академических обменов (DAAD). Создание и публикация книги осуществлены во многом благодаря финансированию данного проекта Российским гуманитарным научным фондом (РГНФ) в рамках предоставленного мне исследовательского гранта.

В. Дементьева.
Май 1998 г.

[5] ВВЕДЕНИЕ

Междуцарствие как элемент республиканской политической системы, – казалось бы невозможное сочетание понятий, соединение несоединимого. Однако в этой противоречивой с точки зрения абстрактной государственно-правовой теории, но нисколько не противоречащей конкретным историческим реалиям развития римской конституции формулировке, как в фокусе отразилась специфика римской государственности. И дело не только в "смешанном" характере политического устройства Римской республики, но и в путях ее эволюции, и в том консерватизме, который был столь свойственен ее институтам. Междуцарствием античные авторы называют хронологический промежуток между двумя последовательно приходившими к власти царями архаического времени; междуцарствием был период вакантности высшей ординарной магистратуры в эпоху Республики; даже в III в. н.э. перерыв между правлениями принцепсов, на что обратил внимание А.В. Коптев¹, именовался междуцарствием. Вместе с тем, междуцарствие – это не только временной отрезок без обычных органов власти, это еще и способ их восстановления. Междуцарствие республиканского периода – это государственный институт для конкретных чрезвычайных обстоятельств. Было ли его сохранение простой формальной данью традиции, и, соответственно, роль его декоративна, или же, наоборот, был он реально значимой структурой, действенным политическим инструментом? Каков был характер полномочий междуцаря, объем его власти, порядок назначения, влияние на исход консульских выборов? Кто контролировал политическую ситуацию в период междуцарствия, в чьих руках находился в это время государственный механизм римской общины? Эти вопросы и стали центральными в предлагаемом исследовании.

Будучи своеобразным связующим звеном между царской и республиканской эпохами (отнюдь не переходной, на наш взгляд, ступенькой, а звеном, свидетельствующим о генетической связи римских государственных форм), институт interregnum должен рассматриваться также в контексте проблемы континуитета между ними. Оставляя пока в стороне вопрос о преемственности высшей власти республиканских магистратов от царской, представим точки зрения о названии, количестве и компетенции высших должностных лиц в первые шестьдесят лет существования Республики. Нам это необходимо сделать, так как к проблеме перехода от примитивных "монархических" государственно-правовых форм к республиканским имеют непосредственное отношение вопросы о происхождении интеррегнума, времени его появления и сущностных характеристиках.

Вопрос о титуле носителей высшей исполнительной власти в первые шестьдесят лет Республики оказался остро дискуссионным по причине противоречивости [6] сведений источников². От того же, какое название должности признается исходным, часто зависит понимание исследователями ее характера и числа одновременных носителей.

Согласно концепции Теодора Моммзена, в 509 г. до н.э., после упразднения царской власти, высшими должностными лицами римской общины стали два консула³. Что же касается понимания им титула praetor maximus, ставшего главным объектом дискуссий, то Т. Моммзен рассматривал его не как название отдельной самостоятельной должности, а как обозначение приоритетности функций любого высшего (ординарного или чрезвычайного) магистрата: консула, диктатора или интеррекса. На близких данной точке зрения позициях стояли в трактовке praetor maximus Пьетро Де Франчиши⁴, Арнальдо Момильяно⁵, Андре Магделен⁶, Жан-Клод Ришар⁷ и некоторые другие авторы. При этом А. Магделен и Ж.-К. Ришар отмечали, что титулом praetor maximus именовался ведущий должность консул до того, как консульская власть была ограничена правом провокации, а А. Момильяно обращал внимание на то, что греческое обозначение должности римского консула – strathgos upato" – является естественным переводом термина praetor maximus. В целом, гипотеза Т. Моммзена признавала содержательную преемственность властных полномочий республиканских магистратов от царского империя, но не оставляла места для переходного периода, поскольку консулат появлялся изначально практически в "готовом виде".

В противоположность этому, Вильгельм Ине усматривал фазу "среднего положения" между царской и республиканской формами правления, во время которой, по его мнению, руководство общиной осуществлял диктатор как ординарный магистрат. Иначе говоря, переходный период понимался как сочетание уходившего и зарождавшегося принципов высшего управления: единоличности и годичности. В соответствии с его теорией, в 449 г. до н.э. по законам Валерия – Горация эта единоличная должность была заменена двойным консулатом⁸. Видел диктатуру первой годичной республиканской должностью Д.У. Швеглер⁹. Разделял точку зрения В. Ине и Д.У. Швеглера [7] Карл-Юлиус Белох, подчеркивая, что должность диктатора называлась magister populi¹⁰.

Франческо Де Мартино полагал, что диктатор был единоличным носителем высшей магистратской власти до 450 г. до н.э.¹¹ Затем, по его трактовке, власть magister populi была ограничена правом провокации, должность стала называться praetor maximus и просуществовала до 367 г. до н.э., когда на основе законов Лициния – Секстия была заменена двумя консулами. Предвосхищая изложение концепции Ф. Де Мартино о возникновении института interregnum, обратим внимание на то, что этот исследователь рассматривал первый республиканский год как время существования ординарной магистратуры интеррекса, занимаемой сменяемыми каждые пять дней патрициями. Следовательно, Ф. Де Мартино не просто выделял переходную фазу от царского периода к Республике, но усматривал на ее протяжении отдельные этапы становления высшей должности (наполняя их своеобразным содержанием), то есть понимал характер перехода как ступенчатый.

Хотя теория ординарной диктатуры как переходной формы от царского периода к республиканскому вызвала критическое отношение подавляющего большинства специалистов¹², довольно живучей оказалась та ее разновидность, в соответствии с которой годичный диктатор отождествлялся с praetor maximus. Даже в работах 90-х гг. XX в. она иногда принимается без всяких сомнений. Так, Дитер Флах, разделяя данную точку зрения, считает, что римляне раннего времени называли своего верховного командующего как praetor maximus, так и magister populi¹³. В представлении Д. Флаха, в первый раз на один год полководца с такими титулами избрали после изгнания Тарквиния. В сущности, в длительном сохранении этой теории в историографии не трудно усмотреть устойчивое стремление исследователей интерпретировать переходный период от царской архаики к ранней Республике как постепенную деградацию царской власти¹⁴. Проявлением той же тенденции является и гипотеза о коллегии как минимум трех преторов на начальном этапе Республики, идущая от Гаэтано Де Санктиса¹⁵, который рассматривал praetor maximus как руководителя этой коллегии¹⁶. Соглашавшиеся с таким выводом исследователи находили параллели этому в республиканских жреческих коллегиях, чей [8] руководитель также именовался maximus¹⁷. Многие сторонники этой теории подчеркивали, что создание преторской коллегии было не следствием, а предпосылкой ликвидации царской власти.

Этим объясняется, что представление о преторской коллегии как переходной властной структуре было активно поддержано теми исследователями, которые предлагали изменить датировку начала Республики, полагая, что царское управление римской общиной сохранялось и в V в. до н.э. При этом преторы рассматривались как должностные лица, появившиеся в царскую эпоху. Так, К. Ханель, хронологически определяя переход к Республике, называл 449 г. до н.э.¹⁸ В период от 509 по 449 г. до н.э. военное руководство, по его мнению, осуществлялось коллегией, состоявшей из praetor maximus и не менее чем трех praetores minores. После 449 г. до н.э. был ликвидирован древний куриатный порядок, упразднена царская власть, введена центуриатная организация и создана новая трехместная коллегия (следы которой К. Ханель усмотрел в консулярном военном трибунате), замененная в 367 г. до н.э. двойным консулатом. Подобной же логике анализа переходной фазы от царского периода к Республике следовал и Э. Гьерстад¹⁹. Идея о появлении praetor maximus уже в царскую эпоху была близка и Р. Вернеру, который однако доводил существование царской власти не до 449 г. до н.э., а до 471 г. до н.э.²⁰ Именно в этом году, на его взгляд, был введен консулат, и тем самым создана республиканская государственная организация.

Попытки хронологически сместить начало Республики имеют в основе глубокое недоверие к античной традиции и потому на данном этапе развития науки не могут быть нами приняты. Другое дело, – признание praetores как коллегии из двух человек высшими должностными лицами первых шестидесяти лет существования Республики при отсчете ее начала в соответствии с античной традицией²¹. Согласно такой точке зрения (а она находит опору в сочинениях Цицерона, Авла Геллия, Плиния Старшего и Феста), роль praetor maximus может быть определена, как это делает В.Н. Токмаков, в качестве обладателя инсигний в каждый конкретный момент²². Развивая точку зрения об изменении названия высшей должности (вместо претуры – консулат) в середине V в. до н.э. после децемвирата и второй сецессии плебеев, В. Н. Токмаков аргументированно рассматривает претуру "как первый этап складывания [9] выборной магистратуры в условиях становления гражданского общества"²³.

Поддерживая данную точку зрения и признавая первое шестидесятилетие существования республиканского устройства переходной фазой, мы полагаем, что сущностной характеристикой этого периода была не деградация царской власти, понимаемая как трансформация собственно царской должности в республиканскую магистратуру (сохранение единоличности верховной власти при сочетании с таким новшеством как годичность полномочий), а изначальное введение республиканского принципа коллегиальности и развитие его, как и самой, базировавшейся на нем, должности. Мы имеем в виду, что высшая магистратура не только совершенствовалась в направлении утверждения равноправия занимавших ее лиц, но и постепенно формировала свой статус по отношению к комициям, сенату и гражданскому коллективу. Преемственность магистратской власти от царской, бесспорно, существовала, но она, на наш взгляд, не должна пониматься как сохранение институционального ее оформления в виде наличия постоянного в течение административного года единственного должностного лица, осуществлявшего верховное управление общиной. Связь эта была более глубокой, заключалась, прежде всего, в сохранении представлений об imperium, но введение Республики, – это, в первую очередь, именно отказ от единоличной власти. Исходя из такого видения переходного периода, мы не можем вписать в его реконструкцию в качестве ординарной магистратуры единоличную должность интеррекса. Поэтому попытку Ф. Де Мартино и У. фон Любтова (о ней речь подробно пойдет в первом параграфе главы I) рассмотреть интеррегнум как переходную ступень между царской и республиканской эпохами мы не относим к числу аналитических удач этих, безусловно, выдающихся антиковедов. Политический институт междуцарствия действовал и на протяжении этой переходной фазы, но действовал как экстраординарная структура. В течение первого шестидесятилетнего отрезка становления Республики, по 449 г. до н.э. включительно, как свидетельствуют античные авторы, к междуцарствию прибегали пять раз, и каждый раз интеррексы были чрезвычайными магистратами. Серьезных оснований переносить годичный интеррегнум после смерти Ромула на период после изгнания последнего Тарквиния в аргументации уважаемых авторов мы не находим. Поэтому в предлагаемой монографии рассматриваем interregnum только и исключительно как чрезвычайный политический институт на протяжении всей длительной истории его существования.

Выводя interregnum как структуру экстраординарной власти из царского периода и прослеживая его применение на протяжении всей республиканской [10] эпохи, мы должны уточнить, какое хронологическое содержание мы вкладываем в понятия "ранняя Республика", "классическая Республика", "поздняя Республика". Нашим взглядам соответствует периодизация, традиционно принимаемая в отечественной историографии и нередко встречающаяся в трудах зарубежных исследователей. Наиболее четко она сформулирована Карлом Христом²⁴. Первый период – от конца VI в. до н.э. до 287 г. до н.э., – эпоха ранней Республики и сословной борьбы. Второй этап – классической Республики – ограничивается рамками 287 г. до н.э. – 133 г. до н.э. Третий этап – время, по определению К. Христа, "римской революции" – от 133 г. до н.э. до 30 г. до н.э. Соглашаясь с таким хронологическим делением республиканского времени, мы отметим, что период ранней Республики должен ограничиваться завершением сословной борьбы потому, что именно оно привело к оформлению гражданского коллектива классической римской civitas. Следовательно, это рубежная веха социально-политической истории, открывшая новый ее этап. К тому же, как отмечают исследователи-юристы, в частности В.А. Савельев, в III в. до н.э. начинается особый, самостоятельный период развития римского права²⁵.

Таким образом, отрезок по начальное десятилетие III в. до н.э. мы относим к Республике ранней. При этом, как уже отмечалось, мы согласны с теми исследователями, которые выделяют первые шестьдесят лет ранней Республики в особый этап формирования римской государственности²⁶. Время с последней трети II в. до н.э. до принципата мы называем Республикой поздней. На классическую Республику, следовательно, приходятся полтора столетия между ними.

Конечно, говоря о республиканском Риме, историки вынуждены оперировать большими хронологическими отрезками; материал не позволяет нам детально прослеживать эволюцию государственных структур во времени и отмечать все рубежные точки. При реконструкции же системы для нескольких столетий, одного века или даже его половины неизбежно возрастает роль моделирования на основе обобщающих категорий, что, в свою очередь, стимулирует использование правовых подходов к описанию политических реалий. Разумеется, главные наши помощники в осмыслении римских форм общественной жизни сами римляне; мы пользуемся понятиями, выработанными их политико-юридической мыслью. При этом мы должны учитывать, что для римлян вопросы жизненных форм их коллектива были, как отметил Раймар Мюллер, "еще меньшей чисто теоретической проблемой, чем для греков эллинистического времени"²⁷. Это были вопросы "непосредственной практической [11] морали, полемики с неписаными законами mos maiorum или сословной этики". С одной стороны, данное обстоятельство позволяет исторически более рельефно воссоздавать элементы государственной практики римлян, но, с другой стороны, привносит некоторые затруднения в определении адекватности применения тех или иных категорий к весьма значительным промежуткам времени и выявлении изменений их содержания.

Вслед за римлянами историки привыкли определять характер организации их социальных связей на уровне всей общины как res publica, переводя этот термин словом "государство", но одновременно уточняя его смысловые оттенки. Действительно, res publica – публичное дело, своеобразная антитеза res privata, делам частным, семейным²⁸. Res publica – не только государство, но вся совокупность общих интересов, отношений, состояний, прав²⁹; это совместное существование, конституция и политика³⁰. Цицерон определял res publica как res populi (Resp. I. 25. 39), понимая под populus множество людей, связанных согласием в вопросах права и общностью интересов. Августин Блаженный не принимал такое определение по причине несправедливости res publica³¹. Для историков же куда важнее понять, кого включал в себя римский populus, и изменялся ли его состав с течением времени. Эта проблема подвергнута подробному анализу в работах И.Л. Маяк³², делающей вывод, что "плебеи первоначально, включая раннюю Республику, не входили в populus"³³; Цицерон же, отражая представления своего времени, использовал "слово populus для обозначения народа в целом, без выделения патрициев и плебеев"³⁴. Отмечая эволюцию смыслового содержания populus, И.Л. Маяк видит лежавший в ее основе "длительный процесс борьбы плебса за экономическое и политическое равноправие с патрициями, т.е. за фактическое и полное включение в populus Romanus, что можно датировать начальными десятилетиями III в. до н.э."³⁵. Исследователи, не разделяющие трактовку состава раннереспубликанского populus как чисто патрицианского, указывают обычно на этимологическое родство этого понятия с греческим polemo", усматривая основную смысловую нагрузку термина в значении "военный народ", "вооруженный народ", а, следовательно, понимая под ним всех граждан, [12] патрицианского и плебейского происхождения³⁶. При этом иногда подчеркивается, что популюс и патриции, будучи соответственно военной организацией и социальным коллективом, совпадали до эпохи Сервия Туллия, а со времени его центуриатной реформы понятие populus стало постепенно распространяться и на плебеев³⁷.

Больше единодушия у антиковедов в определении понятия cives, которое воспринимается как граждане римской общины в целом, включая оба архаических сословия. Соответственно, нет сомнений и в том, что гражданская община римлян – civitas – вариант античной полисной организации, при всей неоднозначности употребления данного термина в латинских текстах и сложностях дефиниции полиса как феномена греко-римской цивилизации³⁸. Количество квиритов возрастало, хотя из-за кровопролитных войн изменение их численности не всегда шло по восходящей. По данным Ливия, граждан при Сервии Туллии насчитывалось 80 тыс. (Liv. I. 44.2), в 219 г. до н.э. – 270 тыс. (Liv. Per. 20), в 208 г. до н.э. – 137 тыс. (Liv. XXVII. 36. 7), в 204 г. до н.э. – 214 тыс. (Liv. XXIX. 37. 6), в 69 г. до н.э. – 450 тыс. (Liv. Per. 98). Cives, объединенные в три вида комиций, выступали как законодатели римской общины и избирательные коллегии, то есть были важной политической силой. Но на протяжении всей республиканской эпохи значение самостоятельной политической силы сохраняли влиятельные и знатные граждане, так называемые "отцы", patres, роль которых была особенно велика в первые два ее века. Это сохранение существенных государственных функций patres наглядно видно именно при изучении интеррегнума, поэтому мы уделим в нашей работе пристальное внимание как проблеме содержания понятия patres, так и проявлениям определяющего влияния данной группы в конкретных обстоятельствах междуцарствия.

Независимо от того, как характеризовать patres (все патриции, главы патрицианских семей, весь сенат или сенаторы-патриции), любой дефиниции не будет противоречить утверждение, что они своим авторитетом определяли политическую позицию и решения такого важного государственного органа римской civitas как сенат. Auctoritas patrum, авторитет "отцов", незыблемо покоился на традициях обычая предков, mos maiorum, и воздействие его на практике означало меньше, чем принуждение, но больше, чем принятие обществом [13] мнения patres в силу их популярности³⁹. Это был весьма гибкий способ политического решения вопросов, имевший, впрочем, в том числе и правовое оформление в виде сенатских постановлений. В сенате, благодаря тому, что там преемственно находились бывшие магистраты, полководцы, умудренные жизнью и познавшие груз ответственности в критические моменты государственные мужи, "кумулировались опыт, способности, знания", являвшиеся предпосылкой для того, что сенат должен был стать "центральным органом политического, военного, стратегического планирования, принятия решений и управления"⁴⁰.

Сенат оказывал огромное влияние на деятельность римских магистратур, особенно чрезвычайных. Представляя в Риме исполнительную власть, должностные лица не были в нем лишь исполнительным органом народного собрания, как это было в Афинах; они всегда являлись носителями делегированного суверенитета, государственного верховенства, переданного им на определенный срок от лица cives и patres. Причем, роль patres как суверенного обладателя государственной компетенции была наиболее ощутима в V-IV вв. до н.э., но не сошла на нет и в период классической Республики, когда на первый план в этом отношении выдвинулся populus Romanus. До конца Республики patres оставались той инстанцией, которая обеспечивала непрерывность, законность и преемственность государственного порядка, в том числе и путем санкционирования своим авторитетом деятельности магистратов.

Олицетворяя и персонифицируя принцип самоуправления римской гражданской общины (и, в конечном счете, res publica в целом), магистрат являлся как политическим руководителем, наделенным специфическими правами, так и харизматическим вождем коллектива. Он был, по выражению Александра Демандта, "больше, чем гражданин"⁴¹, поскольку magister, по его мнению, происходит от magis – "больше", тогда как, например, minister – от minus ("меньше"), т.е. "меньше, чем правитель". Не вдаваясь в проблемы этимологии термина (по поводу происхождения которого существуют различные мнения), согласимся с данным автором, что в Римской республике была создана в виде магистратуры и cursus honorum весьма совершенная по сравнению с другими античными примерами система осуществления властных полномочий и наделения ими⁴².

Краеугольным понятием, отражавшим функции высших магистратов в области верховного управления, был imperium, распространявшийся на гражданскую сферу (domi) и военную (militiae). На протяжении предлагаемого исследования [14] мы многократно будем анализировать эту категорию, ибо нам необходимо определить, характеризуются ли через нее полномочия интеррекса; сейчас же обратим внимание только на тенденцию изживания в современной историографии некоторых стереотипов, связанных с трактовкой империя, и приведем хотя бы один, иллюстрирующий этот процесс, пример. Так, начиная с историко-правовых исследований XIX в., в научной литературе долго существовало представление, что своеобразной территориальной границей сферы domi был pomerium. Однако в начале 80-х гг. XX в. Адальберто Джованнини сделал вывод, что pomerium нигде в источниках не упоминается в качестве разделительной линии для объема полномочий магистрата, а термин domi связан не с собственно городской территорией, а с мирным положением государства и представлениями о родине⁴³. Хотя в ряде обобщающих монографий, изданных после опубликования названных положений А. Джованнини, по-прежнему разделение сфер domi и militiae понимается как внутреннее и внешнее по отношению к померию⁴⁴, его выводы находят поддержку в трудах, посвященных формам государственной организации раннего Рима⁴⁵. Еще важнее в принципиальном плане новые взгляды на соотношение магистратского империя и компетенции patres, на правовые основы функционирования империя и др., но о них речь будет идти в основной части нашего исследования.

В последнее десятилетие в романистике явно усилился также интерес к изучению внешних атрибутов и символов власти должностных лиц. Поскольку с инсигниями были неразрывно связаны, в первую очередь, представления об империи, то при определении характера полномочий должностного лица (в нашем случае – интеррекса) привлечение подобного материала необходимо, и новые историографические наблюдения, безусловно, помогают нам использовать его более эффективно. Например, начиная с Т. Моммзена, было принято считать, что появление sella curulis в Риме связано с конституированием Республики: с ликвидацией царской власти отказались от царского трона (solium). Однако Томас Шефер, детально исследовав этот вопрос, убедительно показывает, что источники относят введение sella curulis к царскому времени, сообщая о заимствовании этого почетного кресла у этрусков всегда в связи с toga praetexta и fasces, т.е. другими первоначально царскими инсигниями. [15] Смена solium на sella произошла, по его аргументированному мнению, еще в царский период⁴⁶.

Вильфред Ниппель подробно охарактеризовал вспомогательный персонал магистратов⁴⁷, из которого для нас особый интерес представляют lictores. Ликторы несли fasces, т.е. пучки прутьев (virgae) c топором (securis). В. Ниппель обращает внимание на то, что функции ликторов были так недвусмысленно связаны с ношением этих инсигний, что fasces и lictores употреблялись как синонимы. Магистрат не показывался публично без ликторов; ликторы, со своей стороны, могли выполнять служебные обязанности только в присутствии магистрата. Ликторы не использовались для поручений и сопровождения арестованных в тюрьму, эти задачи осуществляли viatores. В. Ниппель также делает вывод, что ликторы не предназначались для выполнения функций личной охраны магистрата (как это часто трактуется в литературе). Они выступали последовательно друг за другом перед должностным лицом "гусиным шагом"; между последним ликтором и магистратом мог идти только несовершеннолетний сын магистрата. Таким образом, основная идея В. Ниппеля по поводу ликторов и фасок сводится к тому, что они служили именно символом "возвышения магистратуры с ее институционализированным, независимым от персоны носителя должности правом на послушание со стороны граждан"⁴⁸. Признавая доводы данного автора в пользу того, что ликторы предоставлялись магистрату не как его личная охрана (которую он, кстати, мог иметь как частным образом привлекаемый вспомогательный персонал, например, из своих клиентов) убедительными, отметим все же, что, на наш взгляд, практическая функция принуждения граждан, выполнявшаяся ликторами, им недооценивается. Ликторы и фаски, безусловно, символы власти магистрата, олицетворение его права наказывать и казнить граждан, но в том, что с их помощью он мог это право реализовать, сомнений античные авторы у нас не оставляют.

Римляне всячески стремились подчеркнуть руководящую роль магистрата, а также сохранить и оптимизировать систему магистратур, заботясь о функциональной способности исполнительной власти. Но, вместе с тем, они не переставали опасаться чрезмерного усиления роли магистрата, особенно чрезвычайного, которое могло привести к узурпации им власти и возвращению единоличного правления. Для того, чтобы этого не произошло, постоянно осуществлялся своеобразный контроль над деятельностью должностных лиц со стороны сената. Вопрос об усилении или ослаблении власти сената в [16] тот или иной период (в том числе и в соотношении с политическим весом магистратов) представляет отдельную проблему, которую разные авторы по-разному решают. Так, в работах 90–х гг. XX в. некоторые исследователи датируют "увеличение власти сената как института планирования и принятия решений и его авторитета в качестве центрального органа новой элиты" второй половиной IV в. до н.э.⁴⁹ Другие же историки видят начало этого процесса только в середине III в. до н.э.⁵⁰ Мы предоставим решать этот вопрос авторам специально посвященных ему работ, полагая, однако, что систематизация материала о междуцарствиях может пролить на него дополнительный свет. Сейчас же только отметим наше согласие с Карлом-Йоахимом Хелькескампом, что увеличение роли сената создавало "структурное напряжение" между ним и высшей ординарной магистратурой, но оно "оставалось, как правило, латентным и редко переходило порог открытого конфликта"⁵¹. Добавим со своей стороны, что одним из способов снятия этого напряжение для сената была возможность прибегнуть к экстраординарной магистратуре (ввести диктатуру или интеррегнум).

Попытки исследователей проанализировать соотношение в государственной практике римлян реальной роли трех основополагающих структур их политической организации – комиций, сената и магистратур – привели к дискуссии о возможности применения понятия "демократия" к их республиканскому устройству. Дискуссию начал в 1984 г. Фергюс Миллар⁵², который, отталкиваясь от изображения римской конституции у Полибия и, в частности, характеристики им народных собраний, попытался подчеркнуть демократические черты их политической системы. Собственно, он не классифицировал эту систему как демократию, но делал вывод, что она значительно ближе стояла к демократическим Афинам, чем это обычно принято считать. Полагая, что при характеристике классического периода Римской республики не стоит уклоняться от параллелей с V в. в истории афинского полиса, Ф. Миллар развивал "концепцию демократического элемента" в римской системе и находил, что за римлянами следует признать подобающее им место в истории формирования демократических ценностей.

Публикация статьи Ф. Миллара вызвала оживленные отклики, среди которых преобладало стремление уточнить трактовку и применение понятия "демократия". Так, Джон Норт говорил о необходимости "классифицировать демократию по видам", подчеркивая, что следует отличать радикальную демократию V в. до н.э. по афинской модели от эллинистического смысла этого [17] слова при использовании его Полибием, которое "означало не многим больше, чем не тирания"⁵³.

Разумеется, историки античности задумывались над употреблением по отношению к римскому государству таких обобщающих понятий как "демократия", "олигархия", "аристократия" задолго до работы Ф. Миллара⁵⁴. Стремились подвести под использование этих категорий серьезную теоретическую базу крупные антиковеды, в том числе Мозес Финли, Антонио Гуарино, Джузеппе Бранка⁵⁵. Если М. Финли подчеркивал, что Рим никогда не был демократией, хотя в его олигархической системе присутствовали народные институты, то А. Гуарино, наоборот, находил признаки народного правления в римском конституционном устройстве и его предрасположенность к демократическому. При этом он считал, что демократия не есть уникальный феномен, проявившийся в афинском образце, ее воплощение было многообразно, идеального же типа демократии не существует. Д. Бранка, предварительно сформулировав критерии демократии (участие всего гражданского коллектива в управлении государством; возможность для всех достигать высших государственных должностей и др.), отмечал, что, на первый взгляд, Рим среднереспубликанского времени может показаться демократией. Но, если присмотреться к тому, как функционировали структуры государственной власти, насколько эффективным и реальным было участие всего народа в управлении государством, то, делал вывод Д. Бранка, окажется, что это была лишь формальная демократия, за внешней юридической стороной которой не стояло фактического ее осуществления.

Вернемся непосредственно к публикациям, последовавшим после дискуссионной статьи Ф. Миллара. Более склонными к поиску демократических черт в римской политической системе оказались итальянские историки⁵⁶, делавшие однако при этом достаточно осторожные выводы. Франческо Казавола, например, отмечал для IV-III вв. до н.э. сильные импульсы демократичности, считая олигархию и демократию пересекающимися тенденциями развития римской государственности, а Маттео Мароне усматривал в Риме контролируемую демократию⁵⁷. Немецкая историография была еще сдержаннее в оценках степени демократичности функционирования римских органов государственной власти, свидетельством чему служит изданный Мартином Йене [18] сборник статей, специально написанных в русле обсуждения сформулированных Ф. Милларом положений⁵⁸. В частности, Эгон Флаиг, рассматривая голосование в комициях предложений магистратов, делал вывод, что о независимости воли народа в этом акте говорить не приходится: ни один из серьезных законопроектов не был отклонен; в общей же сложности только 8 предложений должностных лиц не были приняты (сведения о четырех из которых, по его мнению, ненадежны)⁵⁹. Карл-Йоахим Хелькескамп, в свою очередь, изучая характер римской избирательной системы, подчеркивал значение патронажных связей, отмечал выбор именно персон, а не программ, систему "подарков" кандидата избирателям, что, в совокупности, снижает значение комиций как выразителя подлинно народного мнения при выборах магистратов⁶⁰.

В целом, анализ характера политической системы Римской республики, сделанный историками в публикациях как в рамках проведенной дискуссии, так вне и задолго до нее, свидетельствует о признании решающим фактором управления римской общиной деятельность не всего гражданского коллектива, а его элиты. Вместе с тем, civitas, являясь разновидностью полисной организации, конституировалась в качестве государственного образования на основе принятия принципов, регулирующих общественную жизнь, всем гражданским коллективом. Каждая полисная община вырабатывает собственные способы поддержания стабильности своего существования, политические механизмы выполнения организаторских функций государства и методы согласования интересов различных социальных групп. Иначе говоря, в каждом полисе политико-правовой уклад есть результат коллективного принятия его массой граждан. В этом смысле, на наш взгляд, фундаментом при строительстве полисного государства всегда является решение народа (согласие его на определенные правила политической жизни), но само это устройство может быть не демократическим. Гражданский коллектив общины вполне может самым демократическим путем договориться о таких принципах государственного управления, которые наиболее адекватно следует назвать олигархическими. При этом процесс формирования "общественного договора" не есть единовременный акт, а, чаще всего, весьма длительный процесс. Как нам кажется, полис, будучи коллективом граждан, всегда поддерживает в своей идеологии представления о верховенстве народа, о его праве принимать основополагающие решения, и в этом состоит демократическая посылка его государственной организации. Следствием этого является постоянное сохранение, [19] если не реально-политического, то хотя бы формально-юридического значения народных собраний. И в этом, по нашему мнению, заключается то, что И.Л. Маяк называет существованием в Риме "значительных элементов прямой, а не представительной демократии"⁶¹. Но это не исключает того обстоятельства, что принятые гражданским коллективом правила политической игры позволяют иметь определяющее влияние в государственной практике не народному собранию, а сравнительно узкой группе знатных семей. Судя по всему, это и имело место в Риме.

Нетрудно разглядеть в описании конкретных событий римской истории античными авторами ту огромную роль, которую играла римская аристократия в принятии важнейших государственных решений и в ежедневной общественной жизни. В первые два века Республики это были представители около двадцати пяти патрицианских семей⁶², имевших по этрусскому образцу гентильное имя и ведших по греческому примеру свое происхождение от божественных предков⁶³; после завершения сословной борьбы (которое мы можем рассматривать как окончание процесса выработки гражданским коллективом государственных устоев) количество семей правящей элиты примерно удвоилось за счет принятия в нее плебейской верхушки. Именно принадлежавшие к этому узкому кругу политики задавали тон римской публичной жизни: они баллотировались на высшие должности, определяли сенатские решения, руководили народными собраниями. Как оценить на фоне их государственной активности позицию рядовых граждан? Мнения историков по этому поводу не совпадают. Одни авторы, как, например, Вернер Дальхайм, подчеркивают пассивность масс, а роль комиций видят в простом "обслуживании аристократии"⁶⁴. Кейт Хопкинс и Грехем Бартон, наоборот, считают, что народ не был только объектом манипуляций римской аристократии; составляя электорат, он выступал в роли арбитра для нее⁶⁵. Нам представляется, что и то, и другое имело место в разных ситуациях. Нет сомнений, что правящая элита манипулировала общественным мнением, но это не исключает того, что ее представители искали поддержки у народа в борьбе политических группировок и заручались этой поддержкой не только благодаря неблаговидным действиям (подкуп и пр.) но и потому, что им удавалось убедить его в общественной пользе своих намерений. Конечно, res publica была для аристократов ареной персональной и клановой конкуренции, но мы считаем [20] очень глубоким замечание Натана Розенштейна, что следует акцентировать внимание и на оборотной стороне этого явления: Республика непосредственно зависела от сохранения и развития этой конкуренции⁶⁶. В Риме не было профессиональной бюрократии, оплачиваемых должностей; большая политика делалась руками "заинтересованных аристократических добровольцев". Борьба отдельных личностей, даже если велась она за славу и почет, была необходимым условием функционирования римской республиканской системы. В этой конкуренции соблюдались традиции политического соревнования и определенные моральные нормы, которые не позволяли развиться в ее ходе разрушительным для государства тенденциям. Йохен Бляйкен даже считает, что в период поздней Республики этика нобилитета обеспечивала гегемонию Рима в течение более столетия⁶⁷. Не рискуя ошибиться, можно с уверенностью сказать, что и в период ранней Республики аристократическая этика обуславливала (вероятно, даже в большей степени) допустимые приемы политической конкуренции и помогала поддержанию государственных механизмов в работоспособном состоянии.

Как мы видим, исторический анализ римского междуцарствия находится в тесной связи с исследованием самых различных вопросов республиканского периода. Это и не удивительно: интеррегнум был неотъемлемым элементом государственного устройства civitas и теперь является составной частью проблемы изучения ее политической организации. Однако при всем постоянном и глубоком интересе к этой крупной проблеме в мировой историографии, следует сказать, что внимание историков непосредственно к теме римского междуцарствия нельзя назвать особенно пристальным. Оно проявлялось, прежде всего, в обобщающих трудах историко-правовой тематики, перечень авторов которых представлен блестящими именами. Открывает этот ряд исследователь, с чьим вкладом связано формирование подлинно научной романистики, – Бартольд Нибур, интерес к творческому наследию которого не только не уменьшается с течением времени, но, наоборот, возрастает⁶⁸. Будучи общественным деятелем и считая необходимым для историка наличие интеллекта государственного человека, Б. Нибур много внимания в своей "Римской истории" уделил политической сфере⁶⁹. И, хотя междуцарствие он рассматривал, главным образом, как институт царской эпохи, Б. Нибур заложил первый кирпичик в создание исследовательского фундамента для целостной реконструкции этой структуры.

[21] В первой половине XIX в. интерес к римскому междуцарствию проявили также такие авторы общих трудов как Й. Рубино и В. Беккер⁷⁰. Оба они, вслед за Б. Нибуром, анализировали, в первую очередь, роль интеррекса в царский период. Но, если марбургский профессор Й. Рубино обращал внимание на полномочия, ауспиции и инсигнии междуцаря, то Вильгельм Беккер – на его происхождение и порядок избрания.

Вторая половина XIX в. в историографии римской истории может быть, без преувеличения, названа "эпохой Теодора Моммзена", ибо трудно переоценить его исследовательский вклад. Вполне естественно, что на протяжении всего XX в. антиковеды постоянно обращаются к его концепциям, идеям и наблюдениям⁷¹. При этом ему, разумеется, брошено немало критических, отчасти справедливых, отчасти излишне суровых, замечаний. Т. Моммзена упрекали в том, что его представление о римской конституции проистекало из конституционализма XIX в.⁷², что он оперировал вневременными и внеисторическими категориями⁷³, что его интерпретация понятия римского закона в основных посылках вытекала менее из источников, чем из его времени и его идей⁷⁴. Для нас же Т. Моммзен великолепный пример органичного сочетания исторического и правового подходов к изучению римских политических институтов, поскольку он, как никто, "был юристом в той же мере, как историком, или историком в равной мере, как и юристом"⁷⁵. Эдуард Мейер в некрологе Т. Моммзена написал, что "каждое предложение "Римской истории" несет на себе печать индивидуальности ее создателя"⁷⁶; проверка временем показала, что это была гениальная индивидуальность. Разбросанные по разным его трудам⁷⁷, характеристики римского интеррегнума, дают нам обильную пищу для размышлений. Далеко не со всеми его положениями, как частными, так и принципиальными, мы можем согласиться, что нашло отражение на страницах предлагаемой монографии. Тем не менее, историко-юридический анализ, проведенный Т. Моммзеном, для нас образец соединения тщательной проработки конкретного фактического материала и теоретических обобщений на уровне научной гипотезы.

[22] Труды Т. Моммзена, при всем блеске таланта их автора, не могут полностью затмить результаты исследований его современников. Плеяда выдающихся немецких антиковедов этого времени, написавших общие работы, посвященные римскому государственному устройству, и касавшихся вопросов междуцарствия, представлена также именами Людвига Ланге, Вильгельма Ине, Эрнста Херцога, Отто Карловы и Адольфа Ниссена⁷⁸. К их мнению по различным аспектам междуцарствия мы неоднократно будем обращаться в главах основной части нашей работы, также как к точкам зрения тогда же опубликовавших свои обзоры римских государственных структур П. Виллемса и И.В. Нетушила⁷⁹.

Традиция написания обобщающих трудов по римской истории и римскому праву была продолжена и в XX в. Ряд их авторов не обошли в той или иной степени вниманием и римский интеррегнум. Среди них назовем коллектив "Кембриджской древней истории"⁸⁰, Винченцо Аранжио-Рюица⁸¹, Генриха Зибера⁸², Герхарда Дулькайта⁸³, Йозефа Фогта⁸⁴, Вольфганга Кункеля⁸⁵, Ульриха фон Любтова⁸⁶, Франческо Де Мартино⁸⁷, Фрэнка Эббота⁸⁸, Антонио Гуарино⁸⁹, Эрнста Корнеманна⁹⁰, Макса Казера⁹¹, Альфреда Хойса⁹², Йохена Бляйкена⁹³. Однако более пристально междуцарствие рассматривалось в специальных работах по отдельным крупным проблемам изучения римской политической системы. К их числу следует отнести труды по царской и республиканской эпохам, написанные исследователями, представляющими ведущие национальные школы антиковедения. Кроме работ уже названных авторов⁹⁴, [23] к этой группе принадлежат монографии Ховарда Скалларда⁹⁵, Филиппо Кассолы⁹⁶, Р.М. Огилви⁹⁷, Роберта Палмера⁹⁸, Пьера-Шарля Рануиля⁹⁹, Эндре Ференчи¹⁰⁰, Ии Леонидовны Маяк¹⁰¹, Карла-Йоахима Хелькескампа¹⁰², Рольфа Рилингера¹⁰³, Ричарда Митчела¹⁰⁴, Бернхарда Линке¹⁰⁵. Наряду с монографическими исследованиями нужно отметить и статьи, посвященные вопросам социально-политических отношений в Римской республике и затрагивающие, так или иначе, сюжеты междуцарствия. Они принадлежат как перечисленным выше авторам, так и Арнальдо Момильяно¹⁰⁶, Стюарту Стэвели¹⁰⁷, Эйнару Гьерстаду¹⁰⁸, Адальберто Джованнини¹⁰⁹, и другим. Нельзя не упомянуть и о справочном издании Т.Р. Броутона, в котором выстроен хронологический ряд (хотя и не полный) междуцарствий республиканского времени и приведены имена интеррексов¹¹⁰.

Обратимся теперь к работам, в которых римский интеррегнум был непосредственным объектом изучения. Таковых в мировой историографии удалось обнаружить десяток, и исследовались в них, главным образом, отдельные вопросы функционирования междуцарствия. Начальный момент интеррегнума, а именно возвращение ауспиций к patres, был проанализирован в [24] статьях Андре Магделена¹¹¹ и Иржи Линдерски¹¹². Две статьи, Е. Фризера¹¹³ и Ханса Юлиуса Вольфа¹¹⁴, посвящены интеррегнуму и auctoritas patrum как патрицианским привилегиям. Влияние междуцарствия на административный год стремился проследить в своей журнальной публикации Георг Фридрих Унгер¹¹⁵. Предметом исследования статьи Стюарта Стэвели стало проведение выборов в течение интеррегнума¹¹⁶. Ханс Фолькман сравнивал римское междуцарствие с персидской аномией¹¹⁷. Только в трех работах была предпринята попытка дать всестороннюю характеристику интеррегнуму как особой структуре в системе римской государственной власти. Первой из них (и, в целом, первой специальной работой по проблеме римского междуцарствия) стала статья Эрнста Херцога¹¹⁸, в которой были даны некоторые источниковедческие наблюдения и намечены отдельные сюжеты дальнейшего изучения темы. Накопленный к началу XX в. материал об интеррегнуме был сведен и на хорошем уровне обобщен в энциклопедическом очерке В. Либенама¹¹⁹. Наконец, самым крупным вкладом в комплексное исследование римского междуцарствия стали главы монографии Йоахима Яна¹²⁰. Талантливый ученик Й. Бляйкена, рано ушедший из жизни и не оставивший других сочинений по проблеме, Й. Ян смог, собирая по крупицам разрозненный материал источников и тонко его осмысливая, определить примерное количество интеррегнумов, о которых они прямо или косвенно сообщают. Его безусловной заслугой является конкретное изложение событий каждого из известных междуцарствий, их датировка и, по возможности, реконструкция последовательности интеррексов. Мы не будем повторять эту, сведенную им хронологически, информацию, определяя для себя несколько иные исследовательские задачи и отсылая читателя за этими фактами к специальной части его монографии. В целом же, подход Й. Яна к анализу института interregnum разносторонен, поэтому мы в нашей работе часто делаем ссылки на его выводы, стараясь максимально их привести, соглашаясь или не соглашаясь с ними.

[25] Таким образом, историографический обзор дает основание утверждать, что подавляющее большинство работ, в которых отведено место для характеристики римского междуцарствия, являются либо обобщающими трудами по истории Римской республики, права, конституции и политической системы, либо исследованиями по частным проблемам римского государственного устройства, в которых вопросы механизма функционирования интеррегнума далеко не являются центральными. Специальных трудов по теме римского междуцарствия за все время существования науки об античности и ее различных национальных школ написано явно немного. При этом политико-правовые аспекты интеррегнума в обобщающих трудах подаются, естественно, предельно кратко, а в специальных работах остаются на периферии внимания исследователей. К тому же, чаще всего анализируется междуцарствие эпохи первых царей, а о республиканском упоминается вскользь. Работы, конкретно описывающие институт interregnum, носят, в основном, статейный характер; только монография Й. Яна наполовину посвящена ему. Однако после выхода в свет этой интересной книги прошло уже около тридцати лет, за которые в мировой историографии накопились многочисленные наблюдения о способах осуществления власти в республиканском Риме, о процессах, имевших место в его государственной системе, о традициях и правовых нормах, определявших его политическую практику. Появилось также немало работ, отличающихся определенной новизной теоретических представлений о специфике римской civitas как варианте полисной организации, об эволюции римского социума на протяжении царской и республиканской эпох, о сущностных чертах римской политической системы и др., которые корректируют представления историков, и должны, так или иначе, учитываться и при изучении конкретных властных структур. Все это позволяет нам считать задачу написания монографического исследования по проблеме римского республиканского междуцарствия, при приоритетном освещении политико-правовых и сакрально-правовых основ функционирования данного института, научно актуальной.

Возможности историка, занимающегося античностью, тем более политико-правовыми проблемами ранней Римской республики (подавляющее большинство случаев применения междуцарствия приходится на V-III вв. до н.э.), весьма серьезно детерминированы источниковой базой. Как верно заметил Альфред Хойс, историк конституции, обращаясь к Риму, находится в нелегком положении, ибо многое из того, что составляет "эликсир жизни" его темы, не имеет явных свидетельств и тем более их юридической фиксации¹²¹. Исследователи не устают горько сокрушаться по поводу невосполнимой утраты в огне галльского пожара как официальных, так и частных документов [26] и материалов¹²², и вынуждены по крупицам собирать сведения, часто весьма косвенные, позволяющие сделать вместо уверенных выводов всего лишь предположения. Нам приходится разделить эту участь.

Эпиграфический материал, при всей его "вопиющей бедности"¹²³, дает нам золотые песчинки информации, ценные не только сами по себе, но и как индикатор для проверки античной историко-литературной традиции. Составленных собственно во времена ранней Республики надписей с указанием на междуцарствия до нас не дошло. Для периода поздней Республики прямо фиксирует интеррегнум эпиграфический памятник I в. до н.э., опубликованный в 1928 г. известным французским историком и нумизматом Э. Бабелоном: "Octavius sp(ectavit) id(ibus) Iun(is) Q. Met(ello) int(errege)¹²⁴. Эта тессера дает два исключительно важных свидетельства, – об интеррексе как магистрате-эпониме, и об интеррексе-плебее. Другие надписи, непосредственно упоминающие интеррегнумы, – элогии, то есть перечни заслуг, преимущественно должностей, умерших предков. В нашем распоряжении элогии Аппия Клавдия Цека¹²⁵, Квинта Фабия Максима¹²⁶, Луция Эмилия Павла¹²⁷, Марка Валерия Мессаллы¹²⁸. Составленные много позже и к тому же с целью прославления своего рода, элогии далеко не безукоризненный источник. Указанное в них количество назначения интеррексом того или иного лица может вызывать сомнения, и, во всяком случае, требует выяснения датировки этих интеррегнумов. Однако элогии дают основание с уверенностью говорить о том, что должность интеррекса была почетной, входила в число высших достижений карьеры государственного деятеля. Более того, порядок перечисления должностей в них наводит нас на мысль о том, что для IV-III в. до н.э. данная должность была более политически значима, чем в I в. до н.э.

Привлекаемые для изучения темы римского междуцарствия эпиграфические памятники не ограничиваются теми, в которых содержатся непосредственные указания на интеррегнумы. Необходимо, например, при определении возможности интеррегнума в том или ином случае, обращаться к консульским фастам¹²⁹. Представляющие собой списки высших римских магистратов, сведенные на основе летописи понтификов и анналистической традиции¹³⁰, [27] датировка которых составляет отдельную проблему¹³¹, фасты не содержат имен интеррексов, в отличие от других чрезвычайных должностных лиц, – диктаторов и начальников конницы. Однако капитолийские фасты в ряде случаев дают нам возможность понять, две или одна консульских пары приходились на тот или иной год, а, следовательно, мог ли иметь место интеррегнум. Данные эпиграфики, казалось бы не имеющие прямого отношения к междуцарствиям, позволяют также составить "послужной список" отдельных интеррексов или прояснить политическую ситуацию, предшествовавшую интеррегнуму, а также вытекавшую из него. Но основной фактический материал для построения исторической модели римского междуцарствия мы черпаем в сочинениях античных авторов.

По объему сообщаемого материала для изучения интересующей нас темы никто из античных писателей не может соперничать с Титом Ливием. Названный историками XIX в. "римским Ксенофонтом"¹³² из-за бесстрастности изображения истории, Ливий констатирует факты междуцарствий, пытается определить причины перехода к ним, отмечает их продолжительность, называет действовавших лиц. Конечно, Ливий не воссоздает "юридический каркас" интеррегнума, не дает четких характеристик полномочий интеррекса, он стремится следовать событийной канве. При этом, говоря о первых веках Республики, Тит Ливий вполне может нарисовать политические отношения такими, какими он знал их по последним республиканским годам; подводили Ливия иногда и его первоисточники. Вопросы, связанные с источниковедческим изучением "Ab urbe condita", породили немало литературы, лейтмотивом которой были попытки вычленить ядро древней традиции от более поздних дополнений и интерпретаций¹³³. В основном, признается использование Ливием сочинений как старших, так и младших анналистов, но выводы о степени опоры на тех и других далеко не всегда у исследователей совпадают. Так, Герман Тренкле считал, что в первой декаде своего труда Ливий преимущественно зависел от анналистов сулланского и цезарианского времени, то есть от того поколения историков, которые особенно бесцеремонно переделывали традицию, но, отталкиваясь от их изображения, он принимал трактовку древних анналистов при описании героического прошлого¹³⁴. Йозеф Георг Вольф видит двух главных информаторов Ливия: представителя средней [28] анналистики Кальпурния Пизона и поздней – Лициния Мацера¹³⁵. Так или иначе, признавая недостоверность в передаче Ливием отдельных событий, неадекватность некоторых его оценок, следует, тем не менее, отметить, что о большей части известных нам римских междуцарствий мы знаем только из его труда. Наиболее "темные" для нас хронологические отрезки в отношении применения интеррегнума, – это именно те, которые были описаны Ливием в утраченных частях его "Истории". Лишь в одном случае цитирование несохранившегося фрагмента 41-й книги Ливия грамматиком VI в. Присцианом (Priscian. Institutiones grammaticae. XVII. 29, 150) позволяет сделать вывод о наличии междуцарствия в 175 г. до н.э.

Об отдельных фактах междуцарствия свидетельствует Цицерон. Например, в трактате "Брут, или о знаменитых ораторах" (Brut. XIV. 55) он сообщает об исполнении должности интеррекса Аппием Клавдием Цеком, а в трактатах "О природе богов" (Nat. deor. II. 4. 10) и "О дивинации" (Div. II. 35. 74) – об интеррегнуме 162 г. до н.э. В письмах и речах Цицерон комментирует события современных ему междуцарствий 53 и 52 гг. до н.э. Но источниковая значимость сочинений Цицерона для нашей темы состоит, в первую очередь, в его замечаниях о римском государственно-правовом механизме. В этом плане для нас особенно важны диалоги "О государстве" и "О законах", речи "О своем доме", "Вторая речь о земельном законе", "В защиту Тита Анния Милона", а также письма Цицерона, особенно к Бруту (Ep. ad Brut. I. 5. 4) и к Гаю Требацию Тесте (Ep. ad fam. VII. 11.1), в которых содержатся исключительно ценные сведения о компетенции междуцаря, обстоятельствах возникновения интеррегнума и сакральных нормах перехода к нему. Хотя вопрос о подлинности писем к Бруту не закрыт¹³⁶, они традиционно используются историками, и мы также привлекаем их информацию.

Удачно дополняет Цицерона его комментатор I в. н.э. Асконий Педиан, ученый-филолог¹³⁷, из сохранившихся пяти сочинений которого по поводу произведений оратора нас интересует его комментарий к речи в защиту Милона (Asc. in Mil. 29-38). Наличие исторических деталей функционирования института interregnum, понимание политических отношений Республики, оригинальность и недублированность материала (при неоспариваемой антиковедами общей достоверности сведений Аскония) ставит его труд в ряд первостепенных источников для изучения римского междуцарствия.

Современник (и политический противник) Цицерона Гай Саллюстий Крисп в своих исторических повествованиях дает нам информацию двоякого [29] рода: фрагмент "Югуртинской войны" (Iug. 37. 2) позволяет предполагать междуцарствие в 109 г. до н.э., а вложенная им в уста Луция Марция Филиппа речь (Hist. II. 22) свидетельствует о военных полномочиях интеррекса.

Римский писатель II в. н.э., создатель "Аттических ночей" Авл Геллий донес до нас скрупулезно собранные им выписки и цитаты, хотя объем их по интересующему нас предмету не велик. "В бессистемном ворохе его сообщений"¹³⁸ мы можем обнаружить данные о сакральной компетенции магистратов и о принадлежности ауспиций (N. A. XIII. 15. 4).

Из произведений поздней античности о республиканском междуцарствии (и даже об интеррегнуме эпохи первых царей) речь идет в известном сборнике под названием "Писатели истории Августов", а именно в биографии императора Тацита (SHA. Vita Taciti. I. 1-6), приписываемой Флавию Вописку Сиракузянину. Хотя качество приводимых здесь сведений об интеррегнуме сомнительно, и они расходятся с показаниями других источников, тем не менее, их можно использовать при выяснении характера искажений. Так, например, идущие вразрез с сообщениями других античных авторов утверждения о двух-трех дневном сроке полномочий интеррекса можно интерпретировать как неверно истолкованную информацию первоисточников о том, что от начала междуцарствия до назначения первого интеррекса проходило 2-3 дня. В условиях дефицита источников по проблеме, все крупицы информации, в том числе и добытые на основе исторической критики, построенной на догадках, не лишние.

Греческие авторы также вносят свой вклад в нашу источниковую копилку. Наиболее существенен он у Дионисия Галикарнасского. По количеству приводимых о римских междуцарствиях фактов его "Римскую археологию" нужно поставить второй после труда Ливия. Однако он был явно менее Ливия осведомлен о деталях ранней римской государственности и хуже понимал ее специфику. К тому же, как подчеркивает Эмилио Габба в монографии "Дионисий и история архаического Рима"¹³⁹, сочинение Дионисия было ближе к моделям, принятым в поздней анналистике, чем текст Ливия. Исходя из принципа античной историографии описывать то, "что достойно исторического интереса" (на это обращает особое внимание Чарльз Форнара¹⁴⁰), Дионисий рассказывает об интеррегнумах царского и республиканского периодов и даже называет интеррегнум при основании Республики, о котором не упоминают ни Ливий, ни другие древние авторы. Вместе с тем, в трактовках осуществления междуцарствия Дионисий иногда совершает явные ошибки [30] или демонстрирует путаность своих представлений о механизмах римской власти.

Остальные сообщения греческих авторов об интеррегнуме, по выражению Т. Моммзена, "малочисленны и малообстоятельны"¹⁴¹, что, впрочем, не свидетельствует об их малоценности. Замечания Диона Кассия, относящиеся к междуцарствию поздней Республики, проливают дополнительный свет на условия и порядок назначения интеррекса и проведение им консульских выборов (Dio. Cass. XXXIX. 32. 2; XL. 49. 5; XLVI. 45. 3). Упоминания о римском междуцарствии в двух книгах "Исторической библиотеки" Диодора Сицилийского (Diod. Sic. XXXIX. 27. 3; 31. 1; XL. 45. 3) помогают уточнить греческую терминологию для описания интеррегнума. Биографии Ромула, Марцелла, Помпея, написанные Плутархом, позволяют детализировать ситуации как самого первого междуцарствия, так и интеррегнумов III и I вв. до н.э. Фрагмент "Гражданских войн" Аппиана (App. B. C. I. 98) дает возможность представить в конкретных очертаниях интеррегнум 82 г. до н.э. и глубже понять компетенцию интеррекса.

Прочие источники, привлекавшиеся при написании данного исследования (сочинения латинских авторов: Варрона, Овидия, Евтропия; византийского писателя Иоанна Зонары и др.) использовались не для характеристики собственно междуцарствия, а в контексте рассмотрения сопредельных вопросов.

Состояние источниковой базы все же позволяет нам (может быть, конечно, не в той степени приближения, как хотелось бы) дать характеристику римского междуцарствия как политического института. При этом предметом нашего исследования является именно республиканский интеррегнум, хотя необходимы и обращения к сведениям источников о более ранних междуцарствиях. Мы предпринимаем попытку рассмотреть интеррегнум как составную часть государственной системы Римской республики, во всех его политических взаимосвязях и совокупности правовых основ функционирования. Приоритетные задачи своей работы мы, таким образом, формулируем как изучение политико-правового механизма междуцарствия. Естественно, что мы не оставим в стороне вопросы происхождения интеррегнума, времени его возникновения, причин перехода к нему от ординарного правления. Анализируя характер полномочий интеррекса и осуществление им главной целевой задачи, – проведения консульских выборов, мы неизбежно будем затрагивать вопросы сословной борьбы, конкуренции политических группировок, обратимся к конкретным фигурам римской истории. Иначе говоря, мы постараемся рассмотреть интеррегнум, при всем внимании к государственно-правовой его стороне, не в отвлеченной схеме, а в исторических реалиях Римской республики.

в начало

РИМСКОЕ РЕСПУБЛИКАНСКОЕ МЕЖДУЦАРСТВИЕ КАК ПОЛИТИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ